Текст книги "В погоне за праздником"

Мы устраиваемся, подключаем электричество, воду и септик (кое-как разобрались во множестве шнуров и разъемов, объединив то, что еще помнит Джон, с тем, что я усвоила, когда он учил меня). Съедаем сэндвичи, принимаем каждый свои лекарства, потом Джон ложится подремать. Я позволяю ему уснуть, потому что приятно посидеть одной за переносным столиком.

Ближе к ночи начинают возвращаться соседи. Первым – глава семейства в побитом “олдсмобиле”, капот и крыша почти сплошь в узорах ржавчины, напоминает обглоданную карту мира. Я машу приветливо, но мужчина, глядя сквозь меня, следует в свой трейлер. Несколько минут спустя появляется и женщина – пешком. Все еще в униформе “Уолмарта”, загорелая, тощая, как былинка, сухая, словно потребляющая две пачки в день курильщица или бегунья на дальние дистанции. Стоило помахать ей, и женщина тут же устремляется ко мне:

– Привет, соседка!

Я улыбаюсь в ответ:

– Соседка на одну лишь ночь.

– Я Сэнди. – Она протягивает мне руку.

– Элла, – отвечаю я, и мы обмениваемся рукопожатиями.

Она закуривает и пускается с места в карьер:

– Господи, ну и денек! Начальник висел над душой с той минуты, как я вошла, и до той минуты, когда вышла. Отправился меня искать во время обеда, чесслово! Я себе сижу спокойнехонько и ем стейк “Солсбери”, и тут он является и давай меня терзать насчет ревизии, мол, совсем уже недолго до нее осталось. Вздумал орать на меня в обеденный перерыв. Представляете? Я себе сижу и сую кусок за куском в рот, а он стоит и пялится на меня. И я даже рот закрывать не стала, наоборот, разинула пошире и давай жевать, пока он разорялся. У меня разок прям изо рта на тарелку выпало, а он и не заметил. Я решила: черт, у меня обеденный перерыв и я намерена доесть свой обед, нравится это начальнику или нет…

Так она болтает довольно долго. Курит и болтает. Болтает и курит. Одну сигарету прикуривает от другой. Поначалу мне ее жаль: никто не выслушает, кроме посторонних проезжих. Потом я пугаюсь, что это затянется на всю ночь. Ох, бедолага. Я понимаю, что ей просто необходимо выговориться, чтобы кто-то обратил внимание, заметил: вот же она. Только хорошо бы ей понять, как мало проку в том, что ее замечу я. Завтра меня уже тут не будет. Надо, чтобы замечали те, кто что-то для нее значит.

– Первый муж наградил меня гонореей на четвертую нашу годовщину. Уж такой сукин сын! Извел меня своими штучками…

На этих словах из трейлера выходит не первый муж и, не говоря ни слова, хватает ее за руку и тащит в домик на колесах.

– Ой! Дональд! Да ты что?

Он не отвечает, а она продолжает болтать и курить до самой двери, когда же дверь захлопывается, ее голос доносится изнутри.

Тихо, словно пугливое животное, подкрадываются сумерки. В деревеньке трейлеров зажигаются фонари. Становится прохладно. Я нахожу старую куртку Джона и набрасываю на плечи. В кладовке отыскиваю старую серую шерстяную зимнюю шапку, чтобы прикрыть замерзшую с непривычки без парика голову. Холод и мускусный запах мужниной куртки напоминают мне ту ночь, вскоре после свадьбы, зимой 1950 года. Мы жили тогда на Двенадцатой улице поблизости от бульвара Вест-гранд. Всю ночь шел дождь, температура падала. Около полуночи дождь прекратился, Джон и я с чего-то надумали прогуляться.

Холод пробирал до костей, но было так красиво – все покрыто густым слоем прозрачного, алмазного льда, как будто весь мир для сохранности поместили под стекло. Передвигались мы крошечными шажками, чтобы не поскользнуться. Над головой трещали и отрывались от столбов провода, фонарная лампа рухнула под грузом наледи на асфальт и раскололась с глухим “пум!”. Мы шагали и шагали под черным ломким небом, пронзенным звездами. Беспощадно яркий лунный свет на хрустальных домах вдоль бульвара. Мир казался хрупким, но мы были молоды и неуязвимы. Прошагали по меньшей мере милю до золотой башни Фишеров, сами не зная зачем, знали только, что должны туда добраться. В ту ночь мы вернулись домой весело возбужденные, волосы в блестящих искорках льда. Изголодались друг по другу. В ту самую ночь была зачата Синди.

Здесь и сейчас я слышу нарастающий треск сверчков и шорох гравия, когда мимо проезжает машина. Чую запах попкорна из чьей-то микроволновки. Почему-то в окружении стольких людей возникает чувство безопасности. Джон проснулся и что-то бормочет себе под нос. Кому-то гневно выговаривает. Я слышу, как он шепчет непристойности, угрозы врагам, обвинения. Всю нашу совместную жизнь Джон был тихим, пассивным человеком. Но с тех пор как начал терять рассудок, позволяет себе говорить вслух то, что давно хотел сказать. Постоянно читает кому-то нотации. И часто это происходит как раз в такое время суток. Солнце гаснет, а в Джоне вспыхивает гнев.

Вот он уже стоит в дверях фургона.

– Где мы? – спрашивает он громко, готовый к ссоре.

– Мы в Иллинойсе, – отвечаю я, зная, что последует дальше.

– Мы дома?

– Нет. Наш дом в Мичигане.

– Тогда что мы здесь делаем? – заводится он.

– У нас отпуск.

– Вот как?

– Да. И мы всем очень довольны.

Он скрещивает руки на груди.

– Нет. Я недоволен. Я хочу чаю.

– Чуть позже вскипячу. Я отдыхаю.

Он подсаживается ко мне за стол. С минуту молчит, затем:

– Как насчет чашечки чая?

– Обойдемся пока без чашечки чая.

– Почему?

– Потому что ты будешь всю ночь вскакивать в туалет.

– Черт побери, я просил чашку чая!

Наконец я бросаю на него грозный взгляд и произношу тем же приглушенным, но не сулящим добра тоном, какой он сам пустил в ход минуту назад:

– Не шуми. Вокруг люди живут. Почему бы тебе не подняться и не заварить чай? Ты же не калека.

– Может, я так и сделаю.

Ничего он не сделает. Думаю, он уже не знает, где в трейлере что лежит. Поэтому он остается за столиком, пыхтя от злости. Цена, которую приходится платить за то, что весь день он был слаще меда. Может быть, потому так хорошо себя вел, что был при деле. Обычно мы не одолеваем такие расстояния. Видимо, ему на пользу какое-то занятие.

– Как насчет чашечки чая? – спрашивает Джон, словно ему сию секунду пришла в голову новая мысль.

– Ладно, – говорю я. Поднимаюсь, кипячу воду, наливаю нам по чашечке чая.

Настала ночь, Джон – чудеса! – снова спит. Я, разумеется, не сомкну глаз, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Я еще не приспособилась к трейлеру, к тесноте раскрашенного в светло– и темно-коричневые полоски саркофага на колесах. Потому сижу наискось от боковой задней двери, в гостином уголке – он состоит из пластмассового столика и двух скамеек с клетчатыми валиками одна напротив другой. Здесь мы едим и играем в карты, а порой пытаемся уснуть – то есть я пытаюсь. Под рукой кухня с плитой на три конфорки (ими я больше не пользуюсь), крохотная микроволновка, раковина размером с тазик и мини-холодильник. Кровать, где спит Джон, сдвинута в самый конец трейлера, под заднее окошко. Она раздвижная, раскладывается в двуспальную. В шаге от нее – самый маленький в мире туалет, удобно для тех, кто, как мы, частенько поднимается посреди ночи. Есть еще одно спальное место, над кабиной водителя, но оно уже годами не используется, как и множество кладовок, шкафчиков и уголков для хранения того и сего. А в кабине два “капитанских кресла”, огромных, туго набитых, с регулируемым сиденьем – для водителя и для штурмана. Самые удобные сиденья во всем нашем хозяйстве, остальным до них далеко.

Трейлер мы приобрели очень давно, и хотя отделка его отстала от моды, она все еще вполне мила. Преобладают естественные оттенки: деревянная фактура панелей; занавески – спелое золото кукурузы и зелень авокадо; шероховатая обивка мебели – коричневая в зеленую и золотую клетку – до сих пор в отличном состоянии благодаря чехлам. Мы умеем заботиться о своих вещах.

Я знаю, некоторые люди не признают наш способ путешествовать настоящим “диким туризмом”. Ну да, мы не забираемся в особую глушь, но мне всегда казалось, это как раз золотая середина между отпуском в отеле и совсем уж первобытным. Мы поначалу и трейлер-то купили лишь с целью сэкономить деньги, маленький раздвижной “Апаш”, и много лет на нем разъезжали. Ночь в кемпинге обходилась в среднем в два доллара. Дешево, весело, и я была уверена, что дети от этого в восторге. Вот только ни Кевин, ни Синди больше не ездят в кемпинг. Теперь они говорят, что в детстве мечтали остановиться в мотеле с бассейном, телевизором, ресторанами. Ну простите, не поднесли на блюдечке.

Я выбираюсь из-за стола, открываю боковую дверь, делаю шаг наружу и вслушиваюсь в ночь. Так тихо, что я различаю даже гул грузовиков где-то на шоссе, и этот звук пробуждает во мне тоску, но я не могу в точности понять, о чем тоскую. Прежде этот звук успокаивал, убаюкивал, когда мы – с полным трейлером пассажиров – устраивались на стоянке поблизости от шоссе, до смерти усталые, но гордые тем, как много удалось за день проехать.

Я думаю, что, может быть, глоток спиртного поможет мне уснуть. Вытаскиваю бутылку “Канадиан клаб”, которую предусмотрительно взяла в дорогу, смешиваю себе хайбол с “Севен ап”. Разумеется, алкоголь мне строжайше запрещен, но, черт побери, у меня же отпуск. Возвращаюсь со стаканом к столу, сажусь, прислушиваюсь к далекому шуршанию больших колес, и мне становится намного лучше.

Просыпаюсь в 6.40, голова болит, мочевой пузырь переполнен. После визита в туалет наливаю и включаю электрический чайник. Снаружи только-только светает. Я слышу болтовню синиц поверх хлопанья дверей трейлеров. Джон ворочается в кровати. Открыв глаза, оборачивается ко мне и заговаривает неожиданно спокойно и внятно, словно продолжая какой-то вчерашний разговор. Мой прежний Джон ненадолго вернулся.

– Давненько мы не ночевали в трейлере, да? Мне понравилось. Как спала, дорогая?

Подхожу к кровати, присаживаюсь на порожек возле нее.

– Спала не очень. Но приятно снова отправиться в путешествие, ты согласен?

– Да, конечно! Где мы сейчас, напомни?

Он потирает щеки, слегка дергает себя за нижнюю губу. Изредка он бывает таким по утрам, нормальным, насколько это для него возможно.

– Мы в Иллинойсе, – отвечаю я. – Примерно в сотне миль от границы с Миссури.

– Ого! Мы хорошо идем, да?

– Очень хорошо.

– Ох и славно снова пуститься в путь. Самое оно.

– Верно, самое оно.

На его лбу проступают, сбегаются морщины.

– С детьми говорила?

– Вчера во время обеда я звонила Синди. Она переживает из-за того, что мы уехали в отпуск.

– Почему она переживает?

Он встает, потягивается, борется с утренней судорогой.

– Ооох, – стонет он, – мои старые кости.

– Ты же знаешь Синди. Вечно она из-за всего тревожится.

Джон улыбается мне:

– И в кого же она такая уродилась?

Я улыбаюсь в ответ, заставляю себе подняться с порожка, целую Джона в щеку. С добрым утром. Притрагиваюсь к красноватой, веснушчатой коже на голове, приглаживаю тонкие влажные пряди седых волос по обе стороны от бескрайнего лба. В такие дни утро – будто возвращение, будто новая встреча.

– А воду для кофе поставила?

Я киваю, отхожу к кухонному столику, кладу растворимый кофе, заливаю кипятком. В кружку Джона добавляю полпакетика подсластителя и несу ему. Он снова прилег, закрыл глаза.

– Джон!

Он открывает глаза и глядит на меня:

– Где мы?

– Я тебе уже сказала, милый. В Иллинойсе.

– Нет, ты не говорила.

– Говорила, Джон.

– Мы дома?

В мгновение ока мой прежний Джон исчезает. Так это у нас происходит. Иногда мне удается заполучить его на несколько минут с утра, дивные мгновения, когда он становится самим собой, как будто его разум ненадолго забывает забывать. И вдруг – нашего разговора как не бывало. Пора бы к этому привыкнуть, но не могу.

– Ты бы оделся, Джон. Возьми чистое.

– Хорошо.

Я выхожу из трейлера и сажусь в уличное кресло, чтобы спокойно принять лекарства.

Нынче утром я ощущаю “дискомфорт”, как это угодно именовать моим врачам, а потому принимаю наряду с пригоршней ежедневных лекарств еще и голубенький оксикодон. Не хотелось бы притуплять мозг, поскольку на этом корабле дураков я – капитан, но дискомфорт вполне основательный, поверьте на слово.

Я слышу, как возится в трейлере Джон, пытается одеться. Надо бы помочь, но я погожу окликать его. Мне хочется помедлить, насладиться краткими мгновениями нормального общения с мужем, пока они еще не померкли в моей памяти.

Наконец мы привели себя в порядок, насколько способен каждый из нас. Джон вырядился в ярко-зеленую клетчатую рубашку и бежевые, тоже в клетку, штаны. Чуть не сказала, что в таком наряде ему самое место в цирке Барнума, но по нынешним временам довольно с меня и того, что он надел на себя чистое. Да и мне ли выступать? Я-то заменила парик на старую шерстяную кепку-бейсболку, ту, которую Кевин непременно таскал с собой, когда ездил с нами. Хотела перевернуть ее задом наперед, как делают, я видела, детишки, но в последний момент раздумала. И в дурачестве есть своя мера. Может быть, попозже я соглашусь и на “бабушкин” платок, но пока что привязалась к этой старой кепке “Детройтских тигров”.

Снова на 66-м шоссе. Джон в хорошем настроении – похуже, чем с утра, но бодр и уверенно ведет машину. Что до меня, кофеин в сочетании с обезболивающими творит чудеса. Кончики пальцев покалывает, сердце трепыхается, словно дрозд. Я бодра, я почти в эйфории – только от того, что вновь путешествую. Шорох наших шин по асфальту – радостная музыка для моих ушей, она смиряет страх и переносит мой дискомфорт в какой-то отдаленный пункт на дороге, дрожащее мерцание на линии горизонта.

А здесь и сейчас мы въезжаем в другой штат.

4
Миссури

Проезжаем церковь с массивным голубым неоновым крестом, и меня возносит ввысь сильное религиозное чувство. Да нет же, дурачье, никуда меня не возносит. Неужто поверили? Но что мне нравится в этой дороге – это как китч легко переходит в величие, как безвкусица приживается в повседневности. Невольно восхищаешься при виде того, как местные жители беззастенчиво пытаются привлечь внимание проезжающих, хоть гамбургер им скормить, хоть Спасителя.

Наша дорога сливается с автострадой I-270, минуя Сент-Луис. Миссисипи мы переезжаем по длинному и щербатому висячему мосту, он старее нас обоих. Снизу подступает грязная вода, лижет колеса, словно жидкая земля. С облегчением я вижу знак

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МИССУРИ

Как я ни стара, от такого меня все еще пробирает восторг. Но удовольствие оказывается кратким – нас подрезает какой-то придурок на огромном синем внедорожнике, все теперь на таких ездят.

– Джон! Берегись! – кричу я. Сейчас мы влетим наглецу в зад! Упираюсь ногами в пол, крепко зажмуриваюсь, готовясь к столкновению.

Джон врезает по тормозам и сворачивает вправо. Меня бросает вперед, ремень безопасности туго натягивается на груди. С сиденья сыплются солнечные очки и путеводители. Сзади отворяется дверца шкафа, с грохотом выкатываются консервы. Я открываю глаза: Джон рассеянно глядит вслед габаритным огням небрежного водителя.

– Все в порядке, – бурчит он.

Говорила же вам: Джон великолепный водитель.

Через несколько миль мы вновь нагоняем тот большой синий внедорожник – ему пришлось утихомириться в плотном потоке. Когда он притормаживает, я замечаю надпись, которую кто-то вывел в пыли на его заднем стекле, прямо на третьей фаре, какие теперь устанавливают на новых автомобилях. Когда придурок вновь бьет по тормозам, надпись загорается вместе с габаритным огнем:

МУДАК ЗА РУЛЕМ

Отсмеявшись, мы сворачиваем обратно на шоссе 66. Время от времени на глаза попадается нечто похожее на остатки прошлого – облупившиеся на солнце бензозаправочные станции или обветшавшие мотели из известняка, в надписи “свободные комнаты” половина букв не горит. Но чаще виднеются только развалины или выцветшая, проржавевшая табличка, а за ней – пустырь. Эти призраки будят во мне странные, обрывочные воспоминания о немногочисленных пыльных, тряских, оглушительных поездках с родителями в полные свинцовой тоски города – Лэнсинг, штат Мичиган, или Кембридж, Огайо. В ту пору люди не ездили в отпуск, только визиты по делу к мрачным родичам, всегда в связи со смертью или теми безрадостными заботами, что следуют за ней.

Печальная истина: мы с Джоном и наши дети пользовались шоссе 66 только на пути в Диснейленд. Наше семейство, как и вся Америка, соблазнилось стремительными хайвеями, более прямыми маршрутами, высоким ограничением скорости. Мы разучились выбирать медленные пути. Тут-то и спросишь себя: не ведает ли нечто внутри нас, что наши жизни промелькнут быстрее, чем мы в состоянии осознать? Вот мы и носимся, словно курицы, которым вот-вот отрубят головы.

И потому наши коротенькие двух-трехнедельные семейные поездки теперь кажутся более существенными, чем тогда. Сколько всего я помню из наших совместных путешествий! Как мотыльки вились вокруг керосиновой лампы на переносном столе, как мы сооружали на кулере сэндвичи с оливками, пока Джон вез нас сквозь весеннюю колорадскую метель, как читали аризонские газеты при ярком свете луны на берегу озера Пауэлл, как складывали в багажник старого “понтиака” груду комиксов для Кевина и выдавали по одному, чтобы унять его скуку и предотвратить нытье. Помню холодные серые холмы Бэдлендс в Южной Дакоте, поднимающиеся из земли, словно каменные мамонты, и как ели барбекю в гигантском вигваме у озера Дженни в Вайоминге и вращающиеся картинки в одноцентовых игральных автоматах старого “Стардаста” в Вегасе, и еще многое, многое, чего я даже не смогу описать. Время между отпусками – совсем другая история. Оно пролетело бесследно, словно монотонный шорох дней, месяцев, лет, десятилетий.

В Стэнтоне я указываю Джону на парковку возле пещер Мерамек. С самого начала поездки мы повсюду натыкались на рекламу этой достопримечательности – на билбордах, стенах домов и амбаров и в виде наклеек на бамперах.

– Ну как, Джон, хочешь осмотреть пещеры?

– Зачем это? – бурчит он, и тон мне совсем не нравится.

Опять забыла, что больше не стоит интересоваться его мнением ни о чем, потому что, когда Джон в супротивном настроении, он станет доказывать мне, что вода вовсе не мокрая. Надо помнить, что советовали врачи: ни о чем не спрашивать, просто давать указания.

– Нам сюда, – говорю я, когда мы останавливаемся возле статуй Фрэнка и Джесса Джеймсов. По-видимому, мальчики Джеймсы в какой-то момент прятались тут. И мне, тоже беглянке, здесь самое место. Я беру свою надежную трость, и мы идем к кассе.

Но когда мы пытаемся купить билеты, возникают непредвиденные трудности. Молодой человек за кассой оглядывает меня с ног до головы. Мелкий краснорожий говнюк в якобы рейнджерской форме – на два размера ему велика.

– Мэм, тур довольно длинный. Думаю, вам понадобится каталка, – заявляет он.

– Ни в коем случае, – наотрез отказываюсь я.

Он кривится, будто отведал какую-то гадость.

– Тур примерно полторы мили. Часть дороги в гору, многие дорожки влажные. У нас случалось, знаете, люди падали. А втащить внутрь носилки будет очень, очень сложно.

Я оглядываюсь на Джона. Он пожимает плечами. Помощи от него никакой.

– Ладно, – фыркаю я. Мелкий говнюк, вероятно, прав. Пещера – неподходящее место, чтобы старухе навернуться. Или как раз самое место? Но все же сажусь в кресло-каталку, такое узкое, что с трудом втискиваю свою жирную задницу.

– Держу тебя, мамочка, – говорит Джон, ухватив каталку за ручки.

– Спасибо, Джон. – Я протягиваю руку назад, касаюсь его пальцев. Ну уж раз Джон не против меня катить, попробую получить от этого удовольствие.

Перед визитом в пещеры наведываемся в туалет, а потом к буфету, где Джон торопливо поглощает первый в жизни подземный хот-дог. Вот видите? Путешествия вовсе не расширяют наш кругозор. Через несколько минут объявляют, что группа отправляется в путь.

Как только мы пересекаем порог, я понимаю, что это будет непохоже на прежние экскурсии в пещеры. Мы с Джоном и детьми однажды побывали в Карлсбадских пещерах Нью-Мехико и часами ждали у входа в пещеру заката, когда летучие мыши вылетают пировать – поедать мошкару. Но закат наступает лишь тогда, когда перестаешь думать о нем и забываешь смотреть в нужную сторону. Наконец летучие мыши вылетели, тысячи, десятки тысяч, тьма, пожравшая гнойно-лиловое небо. Ужасное и прекрасное зрелище. Кевин так и не высунул голову из-под пляжного полотенца.

Как я уже сказала, в этом месте ничего подобного ждать не приходится. Это становится ясно в первой же пещере, где пол покрыт линолеумом, как в игровой комнате. Тут стоят столы и стулья и с потолка свешивается сверкающий дискотечный шар. Я хихикаю, пока Джон провозит меня мимо.

– Тоже мне пещера, – говорю я достаточно громко, чтобы расслышали другие участники экскурсии, шестеро или семеро. Все оглядываются на нас. Да, я заноза в заднице, и мне плевать.

Наш гид, коренастая молодая женщина с некрасиво висящими песочными волосами и темными кругами под глазами, сильно простуженная, предпочитает не обращать на меня внимания и в нос, нараспев, затягивает: “В этой пещере, которую мы называем бальной залой, в сороковые и пятидесятые проводились танцы. Представляете, как молодежь отплясывала под джаз? Сегодня пещеру можно арендовать для праздника”.

Отлично. Пошла реклама.

Мы продвигаемся глубже в пещеры, линолеум постепенно сменяется кое-как мощенной дорожкой, и мое кресло вибрирует. Гидша надолго умолкает, ни слова, только протяжно, заливисто кашляет, и этот звук гулким эхом разносится вокруг. Пещеры становятся все темнее, но проводница на ходу включает освещение. Мы минуем подземные озера, гладь чуть дрожит, гигантские каменные фигуры, с которых капает вода, темные глубокие гроты, и все в ярких цветах – гриппозный красный, вирусная зелень, гепатитно-желтый. Эта мерзкая подсветка раздражает меня и даже пугает, когда падает на сталактиты, свисающие с потолка окровавленными кинжалами из известняка. Я зажмуриваюсь, но становится только хуже: мне представляются собственные внутренности, каковы они теперь, уродливые, в наростах. Поскорее открываю глаза и вижу на стене пещеры гигантские тени двух фигур. Сначала я думаю, что это мы с Джоном, но тут же замечаю подсвеченные статуи Фрэнка и Джесса Джеймсов в их потайном подземном убежище.

– Осторожнее, Джон! – предупреждаю я, указывая на мокрые участки впереди.

Он не отвечает, но продолжает толкать мое кресло, очень заботливо. Проводница подводит нас к среднего размера пещере с подсвеченной каменной кроватью. Табличка гласит:

“ЗАБАВНЫЕ ЛЮДИ” на ТВ

ЧЕРТОГИ МЕДОВОГО МЕСЯЦА

Проводница откашливается и одаряет нас широкой фальшивой улыбкой.

– Арт Линклеттер, ведущий развлекательной программы, однажды предложил новобрачным провести девять ночей в этой пещере, а за это они получили шанс выиграть в его телепередаче отпуск на Багамах.

– Шутите? – громко переспрашиваю я. Все вокруг кивают.

– Нет, все так и было. Они спали здесь девять ночей подряд, чтобы заслужить прекрасный медовый месяц.

– Какой ужас, – бормочет миниатюрная женщина лет шестидесяти на вид.

– Это не забавно, это просто отвратительно, – говорю я.

Вся группа жужжит, поддерживая меня. Теперь толпа на моей стороне. Я слышу чей-то голос: “Вот сукин сын”. Гидша расплывается в еще более широкой и еще более фальшивой улыбке и ведет нас прочь, опасаясь анти-Линклеттерского восстания. Джон катит меня, а проводница болтает без умолку. Теперь ее не заткнешь.

– Лестер Дилл, тот самый человек, который много лет рекламировал эти пещеры, был очень щедр к молодым парам. В шестьдесят первом году он предложил оплатить свадьбу всем, кто согласится провести ее в пещерах. Это был огромный успех. Тридцать две пары приняли его предложение.

Она оглядывается на меня, ожидая возражений, но мне уже надоело подымать шум, и я лишь улыбаюсь в ответ. Свадьба в пещере? В моей голове такое не укладывается. Когда мы с Джоном решили связать себя узами брака, сделали то же, что и все тогда, – простая церемония в церкви по соседству, небольшой прием в доме тети Кэрри, только его и мои родители, ближайшие друзья, мама испекла торт. Что еще? Кофе и сэндвичи. Скромный праздник, ничего общего с показухой, в которую нынче превращают свадьбы, арендуя соборы, бальные залы и лимузины. Свадьба Синди едва не разорила нас, а в итоге молодые разошлись. В чем смысл-то повального безумия, объясните мне? Все шикарные свадьбы на свете не подготовят тебя к тому, чем все это закончится. А закончится креслом-каталкой, в котором тебя повезет по обезображенной туристической пещере тот самый мужчина, отец твоих выросших детей. Опомниться не успеешь, как этот день настанет.

Сюрприз! Еще один маленький мрачный адок на шоссе 66 – Куба, штат Миссури. В путеводителях я много чего вычитала о былой славе этих унылых деревенек. Куба некогда похвалялась “Мидвеем”, гигантским комплексом с отелем, центром продажи автомобилей и круглосуточным рестораном. Теперь всего-то и есть что ларек с фруктами об одной продавщице. Поди знай.

– Джон, притормози у ларька. Куплю винограда.

Джон сворачивает к маленькому фанерному ларьку, где продается свежий виноград и виноградный сок. Похоже, мы заехали в страну виноделов, и как раз в пору сбора урожая.

– Посиди пока в машине, Джон, хорошо?

– Ладно, Элла. А попить тут что-нибудь есть?

– Я возьму нам виноградного сока, хочешь?

Джон кивает:

– Звучит неплохо.

– Не вздумай уехать без меня, – предупреждаю я полушутя, но и всерьез. И так, и эдак. Джон стал почти невосприимчив к юмору. Сам он порой еще заставляет меня смеяться, может быть того не замечая, но мои шутки, уж какие есть, ему непонятны.

Я покупаю гроздь винограда и кварту темного, как кровь, сока. Продавщица складывает все вместе в бумажный пакет.

– Вот, дорогуша, – произносит она со сладкой улыбкой. Небось, приберегает ее специально для очаровательных бабулек вроде меня, эксцентричных старушек в бейсбольных кепках, изящно ковыляющих, опираясь на палку, от трейлера, сплошь заклеенного стикерами. Джон издавна питал слабость к наклейкам с названием штата жирными буквами и надписями вроде “СТРАНА ЧУДЕС” и тому подобное. Задницу нашего фургона из-под них и не разглядишь.

Не то чтоб я сомневалась в искренности этой улыбки. Нет, я не сомневаюсь. По нынешним временам я всегда рада видеть приветливое лицо, в особенности если человек еще и еду мне предлагает.

– Спасибо, мисс, – отвечаю я, вручая продавщице долларовые купюры. Местных правил любезного обращения я не знаю и дорогушей ее назвать не решусь.

– Хорошего вам дня, мэм.

Слегка мурлычущий голос, среднезападный выговор, какого не ожидаешь услышать на плато Озарк, вполне приятный на слух. Мы, жители Среднего Запада, чаще подмечаем другие акценты – потому, думаю я, что наш собственный имеет так мало отличий. Но когда я слышу вариации нашего твердого “р” и носовой прононс, то начинаю ценить нашу родную речь, ровную, плоскую интонацию под стать ландшафту.

Мы сидим в кабине, цедим сок, едим виноград с крекерами “цыпленок в печенье”. Странное сочетание, едва ли я могу его одобрить, но не было сил шарить в дальнем конце трейлера в поисках чего-то посущественнее. Вообще-то я рада и тому, что проснулся аппетит. Ягоды темные, мясистые и сочные, так что я предусмотрительно подвязала салфетку. Едим молча. Джон время от времени одобрительно крякает, но и только. И это хорошо – что мы оба молчим. Болтовня все испортила бы. На миг я счастлива – до слез. Именно такие мгновения превращают путешествие в чудо, именно ради них я наплевала на докторов и детей. Джон и я, вдвоем, как всю жизнь, ничего не говорим, ничего особенного не делаем, просто – отдыхаем. Ничто не длится вечно, и все-таки даже когда понимаешь, что вот-вот все закончится, порой удается повернуть вспять и ухватить еще чуточку жизни, и никто этого даже не заметит.

Мы едем по очень старому участку 66-го – с бордюром, розоватый камень с прожилками гудрона, – пока он не переходит в Тирдроп-роуд, которая приводит нас к Чертову локтю, извилистому проезду по ржавому железному подвесному мосту над рекой Биг-Пайни. Такие названия, как Биг-Пайни, вызывают у меня улыбку. Далековато я заехала от мест, где провела детство, там реки именовались Руж или Сент-Клэр. На слух претенциозно, по-французски, хотя Детройт далек от изящества и даже в пятидесятые, в пору своего расцвета, был жестким промышленным городом, развязным и жирным от копоти. Но я не могла бы вообразить себе иное начало жизни в другом месте.

После остановки в Арлингтоне (заправка и туалет) шоссе 66 исчезает, и нас вновь выносит на I-44. Хотя путеводители объясняли, как вскоре вернуться на старую дорогу, мы немного схитрили и остались пока на федеральной трассе. В очередном Спрингфилде я указываю направление на старую дорогу.

– Как ты себя чувствуешь, Джон? Все хорошо?

Джон кивает, проводит рукой по лбу, вытирает ладонь о рукав.

– Я в полном порядке.

– Ты устал? Пора подыскать место для ночной стоянки?

Вопрос я задаю Джону, хотя на самом деле это мне уже хочется завершить день. Меня потряхивает, все болит. Я ощущаю дискомфорт.

– Да, окей.

Само собой, раз уж мы решили остановиться, ни одной стоянки не найти. Мы петляем по лабиринту городишек с причудливыми названиями – Плю, Рескью, Альбатрос, – старинные застройки из бревен и камня. В Карфагене находим наконец подходящий кемпинг. Платим и обустраиваемся до утра.

Вечернее солнце все еще палит, так что мы пока сидим внутри трейлера. Я включаю маленький вентилятор, принимаю дневные таблетки и устраиваюсь почитать старую “Детройт фри пресс”. Джон вскоре переходит в заднюю часть трейлера и ложится. Под его весом фургон слегка колышется, скрипит какая-то ось.

– Элла, где дети?

– Дома.

Джон садится на кровати, уставясь широко раскрытыми глазами на шов, где стенка сходится с потолком.

– Мы оставили их одних?

– Угу.

Я заведомо знаю, что сейчас будет.

Он выворачивает шею, пытаясь заглянуть мне в глаза, зрачки расширяются от испуга.

– Как же, господи, мы бросили деток одних?

Я хлопаю газетой по столу, нет у меня сил на все это.

– Джон, наши дети давно выросли. У них свои семьи. Все хорошо.

– Все хорошо? – недоверчиво переспрашивает он.

– Да. Ты же помнишь? Кевин женился, Синди вышла замуж. У Кевина с Арленой двое сыновей, Питер и Стивен. И у Синди мальчик и девочка.

– Вот как?

– Да, Джон. Разве ты не помнишь? Лидия и Джои.

– Ну да. Малыши.

– Джои восемнадцать. Лидия в университете. Помнишь, мы были у нее на выпускном вечере в школе?

Порой мне кажется, я все время твержу Джону одно: “Помнишь? Неужели не помнишь?” Где-то у него в голове, я уверена, дрейфуют все эти воспоминания о нашей долгой жизни вместе. Не могу поверить, что они исчезли. Их всего лишь надо выманить на поверхность. Если для этого приходится все время теребить Джона – что ж, пусть так.