Текст книги "В погоне за праздником"

6
Оклахома

Я не нахожу что ответить. Пистолет его тут, в трейлере, но я знаю, что Джон понятия не имеет, где он лежит. Уж об этом-то я позаботилась. Вообще-то это наш пистолет, и мы всегда брали его в дорогу, особенно в последние двадцать лет. Перевозить оружие из штата в штат категорически запрещено законом, но не можем же мы оставаться беззащитными.

Видимо, пора пояснить: время от времени Джон, когда у него случаются просветы, хочет покончить с собой. Он не говорит мне об этом словами, понимаете, но я знаю, о чем он думает.

Много лет тому назад у матери Джона была та же болезнь, что у него теперь, только в ту пору это называлось “склерозом”, “затвердением сосудов”. Джон не был особенно близок с матерью, но ее болезнь произвела на него тяжелое впечатление. По правде говоря, женщина она была неприятная, весь мир числила у себя в долгу. Мне кажется, по-настоящему близка она не была ни с кем – ни с первым и вторым мужем, ни с сыном, ни с дочерью и, уж разумеется, ни со мной. И все же Джон ужасно страдал, видя как его несчастная мать превращалась в законченное чудовище. Под конец своей домашней жизни она бодрствовала ночи напролет, бродила по окрестностям, от любого пустяка впадая в неистовые приступы гнева.

Нам стал звонить в поздние часы ее второй муж, Леонард, тихий, легко сдающийся человек, молил помочь. Когда же мать угодила в дом престарелых – в те времена дома престарелых походили на самый настоящий ад – Джон заявил: он ни за что не желает попасть в такое место, и заставил меня поклясться, что я никогда не отдам его в подобное учреждение, что бы с ним ни сталось. Он твердил, что убьет себя, если заметит симптомы маразма.

Примерно год назад я начала натыкаться на пистолет в самых неожиданных местах у нас дома – в ящике для носков, в кухонном буфете, среди стопки журналов – и испугалась. Я задавала Джону вопросы, но Джон ни разу не вспомнил, как пистолет оказался там, где он оказался. В ту пору проблемы у Джона усугубились, а я уже знала, что такие пациенты страдают паранойей и опасаются вымышленных преследователей, так что убрала пистолет подальше. Джон все спрашивал меня, куда задевалось его оружие, иногда по три-четыре раза в день. А потом вроде бы забыл про пистолет. И я успокоилась – пока не нашла между страницами романа его любимого Луиса Ламура “Тропой испытаний” недописанную прощальную записку. Не все удалось разобрать, но основной смысл я уловила. И, как вы догадываетесь, это меня расстроило. Впрочем, стоит ли слишком расстраиваться из-за прощальной записки, если автор утратил к ней интерес на полдороге?

Как я уже говорила, в последнее время Джон лишь изредка осознает, что выживает из ума. Думаю, в такие моменты он и спохватывается – где его пистолет? И в этом проклятие его недуга, и вместе с тем благословение: пока Джон отыщет пистолет, он уже забудет, зачем его искал.

– Я видела его, Джон, но не могу припомнить где.

– Он в трейлере?

– Не знаю, Джон. У меня уже не та память, что была раньше. Сам знаешь, как оно бывает.

Я кошусь на Джона: вроде бы такое объяснение его удовлетворило.

– Смотри, Джон! – Я указываю на ряд телефонных столбов, кривых, обломанных, который уже некоторое время тянется вдоль дороги. Этот строй пьяных солдат внезапно отклоняется вправо, и следующие бойцы исчезают из виду. – Как ты думаешь, куда идет эта линия?

Джон не отвечает. Я знаю: он все еще думает о пистолете, думает, пока еще может, пока его разум не нажмет кнопку перезагрузки. Я заставляю себя болтать. Заполнять паузы и его разум словами.

– Я читала в путеводителе об этих столбах, – рассказываю я. – Телефонные линии идут вдоль старого ответвления шоссе 66, но теперь там дороги нет. Существует множество старых участков шоссе. Каждый год тут что-то меняется. Местами шоссе проходит через города, которые тоже прекратили существовать.

Джон кивает, но не мне, болтающей о забытых дорогах, которые ведут в города-призраки. Он ведет один из своих споров с самим собой, бранится с кем-то, кто украл его пистолет. У Джона свой – тоже заброшенный и забытый – путь.

Мне бы хотелось, чтобы исчезнувшая линия телефонных столбов вернулась, я бы последовала за ними, выяснила, куда они ведут. Если в город-призрак – неплохо, как раз там мы могли бы устроиться на ночь. Я опускаю ниже оконное стекло, стягиваю с головы кепку, принимаюсь расчесывать остатки волос. Щетина колется, но это ощущение приятно. Снимаю с щетки жирные ошметки, матовые хлопья кожи, и пускаю их по ветру. Пошарив в бардачке, нахожу резинку и делаю короткий хвостик. Буду теперь собирать волосы в хвостик, решаю я, и неважно, насколько он тощий. Кепку я убираю за сиденье. Надоело выглядеть эксцентрично. В жизни я не была эксцентрична.

– Мама, где вы?

Нынче утром я позвонила обезумевшему от тревоги сыну. Попросила Джона остановиться ненадолго в Майами, штат Оклахома, чтобы осмотреть красивый старый кинотеатр Коулмэна. (Тут мне вспомнился Бальный зал в переулке у Джефферсон-авеню в Детройте, куда я ходила на танцы во время войны. Я, три мои подружки, десятки других девочек с подружками и несколько белобилетников, довольных таким перекосом в свою пользу.) Когда мы проезжали мимо, я заметила телефонную будку и решила позвонить.

– Мы в Оклахоме, Кевин.

– Все так за вас волнуются. Я возьму билет на самолет и прилечу за вами.

Собравшись с силами, кидаюсь в бой:

– Никуда ты не полетишь. Твой папа и я – мы прекрасно проводим время, и ты нам тут ни к чему.

Кевин делает глубокий вдох и шумно выдыхает ртом. Я и на расстоянии, через телефон, вижу, как поникли его плечи.

– Мама, мы готовы позвонить в полицию и объявить вас в розыск.

– Только попробуй, Кевин! – И я не шучу.

Тяжелый вздох.

– Мама. Это же сумасшествие. Зачем вам это?

– Потому что нам этого хочется, милый. Так приятно снова путешествовать – словами не передать.

– Правда? – На миг в его голосе звучит надежда, даже энтузиазм. Но тут же возвращается тревога: – Погоди, в трейлере же была какая-то неисправность? Что-то с выхлопным патрубком?

– О, милый. Это мы сто лет как исправили.

– Ты уверена? – переспрашивает он с сомнением. – Это ведь опасно.

– Не беспокойся, Кевин. Все работает как полагается.

Он снова вздыхает, громче прежнего. Я не хочу причинять ему боль. Но Кевин такой – вечно из-за чего-то расстраивается. Даже в детстве все время либо унывал, либо винился, либо о чем-то плакал. Синди умела блюсти свой интерес, а Кевин уродился слишком чувствительным. Такие вещи каждая мать знает о своем ребенке, его личность обнаруживается сразу, как только малыш явится из утробы.

Наверное, Кевин был маменькиным сынком, но не могу сказать, чтобы меня это особо огорчало. Мне бы хотелось, чтобы он пореже плакал, но я радовалась, когда за утешением он приходил ко мне. А вот Джон переживал не на шутку. Он боялся, что внешний мир сожрет нашего сыночка заживо, и был прав: хулиганы чуяли Кевина за шесть кварталов. Каждый раз, когда он возвращался из школы, что-то у него оказывалось сломано, что-то у него отняли, что-то швырнули в грязь. Джон как мог пытался его закалить – читал мораль, водил на бокс, – но отеческие уроки не шли впрок. Он все старался приучить Кевина сжимать кулаки и драться, но Кевиновы кулаки разжимались сами собой.

И поныне Кевин рассказывает мне о компании, где работает – он дистрибьютор запчастей для двигателей одной из крупнейших наших автокомпаний, – жалуется на коллег, на притеснения. Некоторые вещи никогда не меняются.

– Мама, ты должна вернуться домой. Ты принимаешь лекарства?

– Разумеется, принимаю. (Это почти правда.)

– Ох, мама! – очередной вздох.

И тут меня прорывает:

– К черту, Кевин! Хватит уже ныть! Домой мы не вернемся. Зачем мне спешить домой? Снова по врачам? Очередные процедуры? Еще больше лекарств? Я столько их сейчас глотаю, что скоро сделаюсь наркоманкой. Нет. Никакого “домой” не будет. Ты меня понял?

Финальный вздох:

– Да, мама. Понял.

– Хорошо. А теперь – как Арлена и мальчики?

Пауза.

– У них все хорошо. Как папа? Он в порядке?

– Он в отличной форме, дорогой. Он прекрасный водитель и замечательно справляется. Не волнуйся так за нас. Нам нужно проветриться.

– Ладно. Только поаккуратнее там.

Я вижу, как Джон с чем-то ковыряется в трейлере, припаркованном на другой стороне улицы, и решаю, что мне лучше поскорее добраться до него.

– Пока-пока. Передавай всем привет.

– Мам…

Я кладу трубку – как раз вовремя, чтобы заметить, как Джон включает передачу. Неужели вздумал уехать без меня? Трейлер дергается вперед, и я кричу, во весь голос зову Джона. Прохожие останавливаются и удивленно смотрят на меня. Я пытаюсь бежать. Но бежать не могу. Колени не слушаются. Я машу палкой.

– Остановите этот фургон! Кто-нибудь! – визжу я.

Ко мне подходит молодой человек в комбинезоне механика. На правом кармане заплата с надписью “Мэл”. Руки грязные, но улыбка добрая, и он ласково заговаривает со мной:

– Вам требуется помощь, мэм?

– Да. Пожалуйста, добегите до того трейлера и скажите водителю, чтобы подождал меня.

Даже не поглядев по сторонам, молодой человек бросается через дорогу к трейлеру, который медленно катится по улице. Но не успевает добежать, как фургон уже останавливается. Молодой человек обходит трейлер, и я не вижу, что там происходит. Ковыляю, как могу, через дорогу следом за ним.

Пока я добралась до пассажирской дверцы, молодой человек уже успел пообщаться с Джоном через окошко.

– Все в порядке, мэм, – говорит он. – Ваш муж не собирался уезжать. Позвольте вам помочь?

Он открывает передо мной дверцу.

– Большое спасибо, Мэл. Вы лапочка.

Мэл улыбается, протягивает мне грязную ладонь, и я с благодарностью цепляюсь за нее. Когда он подсаживает меня, я замечаю заплату с надписью и на левом его кармане – “Филлипс 66”. Наверное, дорога распространяет свою символику.

Забравшись в трейлер, захлопываю дверь, машу молодому человеку. И жду, пока мы отъедем подальше, прежде чем заговорить с Джоном.

– С ума сошел? – ору я. – Хотел без меня удрать? Куда бы ты поехал? Что бы ты делал один? Ты пропадешь без меня, идиот долбаный!

Давление подскочило, чувствую.

– Куда ты собирался, а? Говори же! Что молчишь? Тупой засранец!

Джон смотрит на меня со смесью гнева и растерянности на лице.

– Никуда я не ехал. Мне показалось, я услышал какой-то шум, вот я и сдвинулся на пару футов. Без тебя я ни за что не уеду, боже сохрани!

– Да уж лучше и не пытайся. Придурок старый.

– Мать твою, – отвечает Джон.

Я выхватываю из держателя “клинекс” и вытираю руку.

– И твою мать тоже.

С десяток миль мы молчим. Потом Джон оборачивается ко мне с улыбкой:

– Привет, детка! – И кладет руку мне на колено.

Это короткое приветствие всегда было у нас в ходу, скоропись, заменявшая “Я рад, что ты со мной”, “Ты мне дорога” и так далее. Только я не готова принять это, что бы Джон ни подразумевал на сей раз. Я отодвигаю колено из-под его руки.

– Иди к черту.

– Чего ты?

– Я все еще сержусь. – Я скрещиваю руки на груди. – Ты чуть не уехал без меня.

– Как это?

Господи, ненавижу, когда он такое проделывает. Мы ссоримся, орем друг на друга – а пять минут спустя он уже все забыл и весь такой сладко-нежный. Что делать с человеком, который забывает сердиться? Как с этим бороться? Никак. Просто заткнуться, потому что от этого с ума, того гляди, сойдешь.

– Ты пытался уехать без меня, тупица.

Знать, как было бы правильно поступить, и так и поступить, – похоже, разные вещи.

– Ты свихнулась! Пошла к черту!

Я чувствую себя лучше. Теперь мы оба разозлились, и так и должно быть. Снова на минуту повисает молчание, а потом Джон оборачивается ко мне:

– Привет, детка.

– Привет, Джон, – вздыхаю я.

Первой перемены в поведении Джона заметила внучка. Примерно четыре года назад, приехав к нам на Рождество, она застала Джона на первом этаже, в бывшей игровой, где мы храним сувениры от всех наших путешествий, в том числе склеенную Джоном карту, на которой он разными цветами прокладывал маршруты. По словам Лидии, Джон бродил в растерянности по комнате, осматривал одну вещь за другой и бормотал себе под нос: “Тяжело будет со всем этим расстаться”.

Лидия подошла к нему и спросила:

– Дедушка, ты хорошо себя чувствуешь?

Он посмотрел на нее, сказала Лидия, так, словно не был вполне уверен, кто перед ним. Когда она повторила свой вопрос, он просто кивнул в ответ.

Тогда она спросила:

– А куда же ты собрался, дедуля? Почему говоришь, что надо расстаться со всем этим?

Он ответил односложно:

– Никуда. Я никуда не еду.

Лидия проводила его наверх, и под конец этого пути Джон выглядел уже нормально, как всегда, но все же она разыскала меня и рассказала о случившемся.

Я попыталась расспросить Джона, и он все отрицал. Он был уверен, что и на первом этаже не бывал, но я своими глазами видела, как он возвращался по лестнице. После этого пару месяцев ничего больше не происходило, и мне удалось выбросить эту историю из головы.

А потом мы поехали во Флориду. Мы направлялись в Киссимми, к друзьям, которые купили там квартиру. Всю дорогу Джон страдал несварением, головокружением и одышкой. Он твердил, что с ним все в порядке, но я не верила. На второй день пути (мы хотели добраться за два дня – как всегда, слишком спешили) он съехал на обочину, посидел, пыхтя, а потом открыл дверцу и его вырвало.

– Джон, что с тобой? – Тут-то я по-настоящему напугалась.

– Не знаю я, не знаю! – Он кашлял и задыхался. – Элла, я не могу дышать.

Я решила, что у него развивается инфаркт, но Джон не прижимал руку к груди, не жаловался на боль в левом плече, ничего в таком роде.

Он прикрыл ладонями рот. Дыхание стало поверхностным, глаза налились слезами, голос дрожал.

– Наверное, я не смогу дальше вести фургон, Элла. Голова так и плывет. Мне страшно.

Это был единственный раз, когда Джон признался, что ему страшно.

Вскоре за нами остановился другой трейлер. Владелец, лет пятидесяти с небольшим, подошел к моему окошку и спросил, все ли у нас в порядке. (Владельцы трейлеров проявляют такого рода солидарность.)

– Мне кажется, у моего мужа сердечный приступ, – вот и все, что я сумела ответить.

Мужчина посмотрел на Джона и увидел, что тому совсем плохо.

– Вы сами за руль сесть сможете? – спросил он меня.

– Я уже лет тридцать не вожу автомобиль, не то что эту громадину, – сказала я.

– Окей.

Он сбегал к своему трейлеру и вернулся к нашему.

– Я довезу вас до ближайшего города, а моя жена поедет следом.

Так мы попали в захолустную больничку на “ручке” сковородки-Флориды. (Замечу в скобках: если можете избежать госпитализации во Флориде, упирайтесь руками и ногами. Этому штату следует зваться не “солнечным”, как провозглашает его девиз, а “землей ненужных операций”.) Какой-то засаленный шарлатан принял Джона, уложил на койку, осмотрел и заявил, что в ближайшие десять минут ему предстоит операция на открытом сердце.

– Чушь собачья! – сказал Джон, благо ему полегчало. – Ни за что.

Они попытались надавить на меня:

– Это ради его блага. Ваш муж может в любой момент нас покинуть.

Они меня до смерти напугали. Я сказала, что должна позвонить детям. Синди ответила слово в слово с Джоном. Кевин вызвался приехать на следующий день. Я сказала докторам, что ни о какой операции пока речи не идет. По крайней мере, не сию минуту.

На следующий день приехал Кевин. Джон к тому времени вполне оклемался и объявил, что готов ехать дальше.

– Я отгоню трейлер обратно в Детройт, – заявил Кевин так уверенно, как в жизни при нас не разговаривал. – А вы оба полетите домой на самолете.

Мы ныли и выли, мы оба терпеть не можем летать. Но в итоге пришлось уступить. Впервые мы осознали, что власть уходит из рук, что уже не мы отвечаем за детей, а дети за нас. Ощущение не из приятных, смею вас заверить. И когда три дня спустя “Искатель приключений” зарулил на нашу подъездную дорожку, я почувствовала себя провинившейся девчонкой, наказанной домашним арестом.

Местный врач, выслушав наш отчет, пришел к выводу, что у Джона случилась паническая атака, как это называется обычно. Паническая атака. Можете себе вообразить?

Джон расхохотался, услышав диагноз. Лично я представить себе не могла, чтобы кто-то в нашем поколении впал в панику. Тревожность – удел наших детей и внуков, но не поколения, выросшего в пору Депрессии и сражавшегося на войне. Какая еще паника, если все силы идут на то, чтобы набить брюхо и не остаться без головы?

Но теперь я понимаю: доктор угадал. Видимо, в тот момент Джон начал подозревать, что с ним происходит неладное. Мы с ним оба на самом деле были склонны тревожиться, я чаще выражала свои тревоги вслух, но Джон, как настоящий мужчина, держал все в себе. И мне представляется, что он с ужасной ясностью осознал: он действительно кончит, как его мать. Кто знает, что послужило спусковым механизмом? Но я представляю себе, как эта мысль вновь и вновь мелькала в его мозгу, пока мы продвигались по дороге во Флориду. Вполне достаточно, чтобы у человека перехватило дыхание и его стошнило у обочины. И с этого, как говорится, начались дурные времена.

Мы обедаем в маленьком кафе-барбекю под названием “Отстой” в Клэрморе. Настроение у обоих получше, в этом смысле на сэндвичи со свиным шашлыком можно положиться. Джон весь перемазался, оранжево-красные пятна соуса и свиной жир повсюду, на пальцах и на лице. Наверное, и я выгляжу не лучше.

В этой поездке мы будем есть все, что захотим. Учтите: если достигнете определенного возраста, непременно найдутся люди, которые станут вам указывать, что можно есть, а чего нельзя. Мы начинаем жизнь с молока и манки, и они бы рады так же проводить нас из жизни (только без молока, в нем холестерин, знаете ли). Это я сейчас так рассуждаю, хотя знаю, что даже с прихваченным в дорогу “Пепсидом” мы поплатимся за эти сэндвичи-барбекю и наши желудки будут гореть в аду.

– Смотрю, вы, парочка, от души наслаждаетесь, – картавит вдруг возникшая у нашего столика немолодая рыжая официантка в слишком короткой юбке.

Я улыбаюсь, вытираю соус с лица Джона, потом со своего лица.

– Еще чайку, дорогуша? – спрашивает она, уже наливая в чашку. Голос низкий и хриплый.

За всю жизнь я не слышала столько раз “дорогуша” и прочих ласковых обращений, как за эту поездку. Если вы уже пережили потрясение среднего возраста, превратившись в “мэм” или “сэра”, то, доложу вам, это пустяк по сравнению с превращением в “дорогушу”.

– Нет, спасибо, – улыбаюсь я в ответ. Смысла в вопросе и ответе никакого, она уже налила чашку до краев. – Мои задние зубы и так уже всплыли.

– Хе-хе.

Обычно я себе не позволяю ничего в таком роде, но в последнее время мне как-то все равно.

Официантка оставляет чек. Я нащупываю зажатую внизу между ног сумочку – подальше от карманников и воров, охотящихся за сумочками, и всех прочих. Выдаю Джону деньги и отпускаю его расплатиться, а сама отправляюсь в туалет. Сидя на унитазе, поднимаю глаза и вижу надпись аккуратным почерком на двери кабинки:

Любовь навеки

Чарли

Кому, черт побери, пришло в голову написать подобное в женском туалете? Мир с каждым днем делается все более странным. Руки я мою второпях, опасаясь, как бы Джон не попытался снова сбежать, но, выйдя из туалета, обнаруживаю мужа довольнехоньким: грызет шоколадный батончик и болтает с рыжей, будто на встрече одноклассников.

– Мы возвращаемся домой в Мичиган, – говорит он ей.

– Никогда не бывала в Мичигане. Хорошо там?

– Замечательно, – отвечает Джон. – За день-два доедем.

Я не стала его поправлять. Когда я подхожу, Джон протягивает руку мне навстречу. Ради этого стоит выходить замуж.

В Клэрмоне проезжаем мимо памятника Уиллу Роджерсу[6]6
  Уильям Пенн Роджерс (1879–1935) – американский ковбой и комик, на четверть индеец чероки.


[Закрыть]. Я к этому типу отношусь скептически. Шарлатан, я так считаю. Любой, кто утверждает, что в жизни не встретил человека, который ему бы не понравился, попросту не приложил достаточно усилий к поискам.

Опускаю окно до отказа и высовываю руку. Ветер пытается затолкнуть мою руку внутрь, но я развожу пальцы и выставляю перпендикулярно ветру ладонь, потом опускаю ее горизонтально, потом складываю чашечкой, словно плыву. Повожу рукой вверх-вниз, гребя против течения. Есть в этом жесте странная свобода. Инфантильно, согласна, но приятно побыть дурочкой. Так мало осталось возможностей для дурачеств на последнем отрезке жизни, а ведь именно сейчас больше всего нуждаешься в легкости. Я складываю чашечкой ладонь, продолжаю плыть против ветра, и, к моему удивлению, вскоре появляется и вода, большой бассейн с фонтаном в бахроме камышей. А в самой середке – огромный голубой кит. Яркий, как небо, пасть разинута в улыбке, визжащие дети ныряют с его бетонной спины в воду. Я протягиваю руку вперед – и вот я тоже плаваю среди китов.

Порой, когда вовсе этого не ждешь, твоя жизнь сливается с сериалом “Нешнл джиогрэфик”.

Перед Талсой я велю Джону свернуть на объездной рукав автострады 44. На 66-е мы возвращаемся около Сапалпы. Внезапно я почувствовала довольно сильный дискомфорт. Мне бы принять маленькую голубую таблетку, но не хочется делать это, пока мы не обустроимся на ночь.

– Джон, – говорю я, стараясь, чтобы голос не звучал слишком слабо, – я устала. Наверное, пора подыскать стоянку до завтра.

– Который час?

Часы в трейлере давным-давно сломаны. Мои наручные показывают всего 15.05, но я не собираюсь спорить с Джоном о том, достаточно ли мы сегодня проехали.

– Начало шестого, – лгу я мужу. – Будем высматривать подходящее место.

Я лезу в сумочку за голубой таблеткой, пытаюсь разломить таблетку пополам, однако не получается. И хотя считаю это неразумным, но глотаю таблетку целиком и запиваю рутбиром “Фейго”.

Минут через десять становится получше, зато наваливается дремота. Впереди появляется реклама заправки в городе Чендлер. Мне припоминается что-то из путеводителя насчет неплохого места для ночевки там. Как только мы въезжаем в город, замечаю вывеску мотеля “Линкольн”.

– Джон, сверни сюда. Сегодня мне хочется поспать в настоящей кровати.

Джон делает, как велено, счастлива доложить вам. Мы подъезжаем и останавливаемся возле главного здания. Даже в моем паршивом состоянии я вижу, что местечко и впрямь премилое, старинная гостиница для автомобилистов, еще тридцатых годов. К счастью, и свободный домик находится.

Когда мы проезжаем позади главного здания к своему бунгало, я говорю:

– Джон, смотри, сколько старых машин.

– Ты подумай! – слегка присвистывает он.

Я указываю на серо-зеленую машину, тупорылую, с фарами-луковицами.

– Джон, там “студебекер” 1950 года. Помнишь? У нас такой был, когда мы поженились. На нем ты учил меня водить.

– Черт подери! – откликается он. – Хорошая была машина.

– Господи, как ты однажды орал на меня. Я на тебя тогда очень обиделась.

– Ты отвратительно водила машину, – качает головой Джон.

Я бы рада заткнуть ему рот, но, вынуждена признать, он прав. Водила я ужасно. Так и не научилась толком. Всегда боялась включить слишком большую скорость. Ненавидела автострады, левые повороты и параллельную парковку. На меня то и дело кто-нибудь орал – либо Джон, либо водители других автомобилей. Но в Детройте почти невозможно жить без машины. Зато как только дети подросли, я предоставила им возить меня повсюду. А уж с тех пор как Кевин получил права, больше за руль не садилась.

– Старый “империал”. Красавец, – говорит Джон, заприметив кичевый лиловый корабль с великанскими плавниками и окольцованными фарами, более похожими на бойницы.

Да, мы действительно из города автомобилей. Паркуемся рядом с ярко-красным “фордом-пинто”, на номере которого вместо цифр надпись:

НАФИГИДИ

Домик маленький, но чистый, удобный. Мне хочется одного – поскорее в постель, но сначала надо убедиться, что и Джон прилег.

– Давай немного поспим, Джон. Вещи потом занесем.

– Я не устал.

– А я устала. – Я включаю телевизор, чтобы его отвлечь.

Мы все еще смотрим повторные показы старых серий “МЭШ”, и Джон моментально погружается в привычное зрелище. Клянусь, он каждую серию видел раз сто, но по-прежнему радуется им. Я думаю, вот почему ему так это нравится: сериал и знакомый, и в то же время каждый раз все для него ново. Я запираю дверь и опускаюсь на слишком мягкую кровать. Устала до смерти.

Когда я просыпаюсь, Джона рядом не нет. Всего 17.25, не так уж долго я спала. Только бы он никуда не убрел далеко! Спускаю ноги с края кровати, поднимаюсь, опираясь и на трость, и на тумбочку у кровати. На ногах я отчего-то чувствую себя легче, как будто в этой позе тело считает себя здоровым. Открываю дверь домика и, к моему облегчению, застаю Джона в шезлонге: просто сидит и смотрит в пространство. На столике перед ним наш проектор.

– Джон.

– Я установил проектор.

– Молодец, но пока еще слишком светло, чтобы смотреть слайды.

– Это я вижу, Элла. – Он все еще помнит, что такое сарказм.

– Ну хорошо. Немного погодя повесим простыню. А пока давай сделаем сэндвичи. Есть ветчина и вареная колбаса. Что выбираешь?

– Колбасу.

Могла бы и не спрашивать. Тридцать пять лет, уходя на работу, Джон брал с собой бутерброды с вареной колбасой. Колбаса, кусочек американского сыра и капелька горчицы. Сэндвич резать поперек, а не по диагонали. Я хоть с закрытыми глазами сделаю ему бутерброд.

Мы возвращаемся к трейлеру. Проектор оставляем где стоял, нет сил таскать его туда-сюда. Я готовлю сэндвичи, достаю чипсы и рутбир. Дискомфорт улегся, и я решаю смешать себе традиционный коктейль. Достаю спиртное, выкапываю пару рассыхающихся кубиков сахара, добавляю дольку апельсина на шпажке и вишенку – традиционный так традиционный. Джону просто сок. Солнце заходит, и его разум тоже постепенно меркнет.

– Мы дома? – спрашивает Джон, когда мы устраиваемся на пластмассовых стульях перед дверью.

– Нет, дорогой. Мы пока не домой едем. Мы путешествуем.

– А!

Я знаю, ему нелегко. Всего два якоря осталось у Джона в жизни – наш дом и я, и один якорь, дом, я отняла у него. Но никто – ни врачи, ни наши дети, ни конгрессмен, возьмись он самолично меня уговаривать – не убедит меня, что эта поездка – дурная идея. Черт, других идей у нас и вовсе нет.

Сначала – густой лес. Небо и земля сплошь усыпаны сверкающим золотом, алыми и оранжевыми пятнами, всполохами красок. Словно осень просочилась и напитала пленку. Потом, когда присмотришься, среди пылающих деревьев начинаешь различать кое-что еще – очертания трейлера. А рядом с ним второй такой же, наших друзей Джима и Доун Джиллет. Трейлеры стоят вплотную друг к другу, их широкие навесы почти соприкасаются. Мы специально так делали, создавая внутренний двор, где ставили переносной стол, садились поиграть в карты. Иногда, если шел дождь, Джим и Джон перебрасывали с одного трейлера на другой лист брезента, и мы могли спокойно ходить между ними.

Следующий слайд: они вдвоем за столом, играют в пинокль. Джим курит трубку, очки в проволочной оправе поднял на лоб, хмурится, глядя на свои карты. Доун – каштановые волосы стянуты лиловым платком – улыбается ему. Внизу кадра – веснушчатая ладонь Джона, растопыренная на хлопчатобумажной скатерти.

– Это Джим! – говорит Джон с таким энтузиазмом, какого я за всю поездку еще не видывала.

– И Доун, – добавляю я.

– Старина Джи-Джи.

На миг Джон становится самим собой. Джи-Джи – так он прозвал Джима. Они много лет работали вместе в “Дж. М”, так мы и подружились семьями.

– Слушай, а как Джим поживает? Давненько его не видел.

Со вздохом я оборачиваюсь к Джону:

– Дорогой, Джим восемь лет назад умер.

– Да что ты? Джим умер?

– Да, милый. Ты разве не помнишь? Мы были на похоронах.

Далеко не впервые такой разговор. Джон забывает все, чего не хочет помнить.

– Ах ты ж черт. А Доун еще?..

– К сожалению, она умерла за год до него.

– О боже! – Он зажимает рот рукой. Видя, как он сокрушен, я жалею, что выбрала именно этот набор слайдов. И не следовало говорить ему правду, но как же я устала ему лгать. Всякий раз надеюсь, что хоть часть информации удержится в его мозгах. Но не удерживается.

Щелкаю пультом. На экране мы с Доун идем по дороге, обе несем роскошные букеты из ярких листьев. Я отчетливо помню, как мы пристроили их в картонном пакете из-под молока на общем нашем столике.

Вот он на следующем слайде – букет листьев на столе, и я осознаю, в чем главная беда с фотографиями: спустя какое-то время уже не разберешь, реальное это воспоминание или воспоминание о фото. Или, быть может, ты и помнишь-то этот момент лишь благодаря фотографии (нет, в такое я отказываюсь верить).

Я снова щелкаю пультом. Видимо, Джон установил на камере таймер, поскольку здесь мы все вместе вокруг костра. Лица расплылись из-за слишком долгой выдержки, зато огонь горит ярко, резко. Этот слайд разбередил что-то во мне, особенно потому, что ни Джима, ни Доун уже нет, и я вытаскиваю из проектора весь ящичек целиком. Режущая глаза белизна отражается от простыни, висящей на стене трейлера, но я не выключаю подсветку, без нее следующий ящичек со слайдами не впихнешь.

– Черт, как ярко, – ворчит Джон.

Я пытаюсь засунуть другой ящичек, но он никак не становится.

– Минуточку, – извиняюсь я.

Раньше с проектором управлялся Джон, но теперь предоставил это мне. Сначала он смотрит, как я вожусь с аппаратом, потом подходит к столу, подталкивает ящичек, и тот, клацнув, встает на место. Джон ухмыляется.

– Нечего так собой гордиться, – осаживаю его я. Порой мне кажется, его болезнь по большей части – лень.

Первый слайд из нового ящичка проецируется на простыню, а вокруг я слышу какие-то приглушенные звуки. Оборачиваюсь – мы привлекли целую толпу, вон, собрались под ближайшим фонарем, метрах в шести от нас. Господи, хулиганы! Но потом понимаю, что ребята вовсе не похожи на нынешних громил, которые в мешковатых штанах и шапках с помпонами, а лица – каменные. Эти же парни больше смахивают на тех, кого мы когда-то считали “малолетними правонарушителями”, – плотно облегающие белые футболки, в подвернутом рукаве спрятана пачка сигарет, штаны закатаны, торчат напоказ мотоциклетные бутсы. Волосы густо смазаны и уложены в тщательно сформованный каскад или утиную гузку. Две девушки – одна в джинсах, синей обтягивающей рубашке для боулинга и грубых черных башмаках, другая в длинной войлочной юбке и туфлях “Мэри Джейн”, помада “Лед и пламень”, иссиня-черная стрижка с челкой.

Все они сплошь покрыты татуировками – на руках и ногах пылает огонь, окружая сердца, обнаженных дам и черепа. Теперь, присмотревшись внимательнее, я понимаю, что они вовсе не малолетки, им уже хорошо за тридцать, и в пятне света от фонаря они выглядят как ходячая, намалеванная чернилами реклама. Быстро соображаю, что никакой угрозы нам от них нет. Поймав на себе мой взгляд, двое из группы робко машут рукой и улыбаются. Их явно привлекло наше слайд-шоу, значит, не так уж плохи эти ребята.