Текст книги "Камилла"

– Я пойду, – сказала я. – Папа, наверное, беспокоится. Мне уже лучше.

Я отняла голову от ее белоснежного халата, поглядела на нее, сказала «спасибо».

Лицо ее было густо покрыто белой пудрой, а из-под пудры просвечивала масса веснушек, точно полный звезд Млечный Путь.

– Подумать только, позволить ребенку пить спиртное, – сказала она. – Ты здесь с папой? Надо бы ему соображать получше. Ты уверена, что уже в порядке, деточка?

– Да, благодарю вас. Вы такая добрая.

Мне очень хотелось спросить, как ее зовут. Я бы с удовольствием повидалась с ней еще раз. Она была такая какая-то надежная, как скала, но я просто пожала ей руку и пошла в ресторанный зал. Я вернулась к своему столику. Папа был в большом волнении. Он сказал мне какие-то ласковые слова, расплатился по счету, и мы вышли из ресторана. Дождь перестал, но похолодало. Облака быстро двигались по небу, в них образовались разрывы. Тротуар почти успел просохнуть, кроме тех мест, где попадались неровности, и лужи там лежали этакими темными ночными тенями.

– Возьмем такси или тебе лучше пройтись по воздуху? – спросил папа.

– Давай пройдемся, – ответила я.

Ночной воздух приятно холодил мои пылающие щеки. В разрыве между облаков я увидела звездочку и загадала желание. Луиза думает, что это глупо – загадывать желание на звезду. Только она и сама загадывает. Мне нравится загадывать на звезду, я в это верю, хотя считаю дуростью бояться, если черный кот перейдет дорогу, или смотреть, с какой стороны у тебя новорожденный месяц.

– А ты знаешь, папа, что зимой бывают метеоритные дожди? Бывают Урсиды, Ориониды и Персиды. А еще Ариетиды и Андромедиды. Правда, красивые названия?

– Да, – отозвался он.

Но после этого молчал всю дорогу до самого дома. Он крепко держал меня за руку. И у него и у меня перчатки так и остались в карманах, несмотря на холодный ветер. Время от времени папа сжимал мои пальцы своей крепкой рукой.

Когда мы подошли к нашему дому, он спросил:

– Тебе лучше, доченька?

– Да, – подтвердила я.

Только мне совсем не хотелось идти домой. Мне хотелось, чтобы он пошел домой один, а я бы осталась и пошла бы бродить и бродить по улицам, и, может быть, добрела бы до Центрального парка, и уселась бы там на скамейке, и разговорилась бы с кем-нибудь, кому тоже хотелось бродить и бродить всю ночь.

Но папа опять сжал мою руку, и мы поднялись наверх. Мы прошли в гостиную. Там было темно, но папа не стал зажигать свет. Мы подошли к окну. Из окна нашей гостиной видны за Центральным парком Радио-сити, Эссекс-хаус и даже верхушка Эмпайр стейт билдинга. И это вечером выглядит очень красиво, красивее, чем на картинах вид Скалистых Гор или Большого Каньона.

– Камилла, – сказал папа. – Камилла, я то ли с ума сошел, то ли напился, а может, и то и другое. Я не должен был… – Он не закончил фразу.

Я немножко подождала, но он просто продолжал стоять рядом и так сжимал мои пальцы, что они почти что слиплись… Наконец я сказала:

– Да все нормально, пап.

– Ты думаешь?

– Конечно, – отозвалась я и постаралась, чтобы голос мой звучал твердо.

Он отпустил мою руку и предложил:

– Пошли, посмотрим, не спит ли мама.

Мы тихонечко на цыпочках подошли к маминой комнате. Это и папина комната, там он спит. Но вообще-то его комнатой мы называем кабинет, где он иногда работает вечерами или читает газеты. В маминой комнате горел свет. Она была по-прежнему в своем шезлонге, только она крепко уснула. Волосы ее рассыпались по подушке, а рука свисала почти до пола. Она выглядела такой юной и беззащитной, как Спящая красавица в сказке.

– Я пойду займусь уроками, а потом лягу спать, – прошептала я. – Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, – ответил он, не взглянув на меня. Он продолжал смотреть на маму.

Я делала уроки, пока сон не сморил меня. Я пребывала в каком-то оцепенении. Мне не хотелось думать. Я выключила свет и открыла окно. В этот момент в дверь тихонечко постучали. В освещенном из холла дверном проеме показалась мама.

– Ты еще не спишь, дорогая?

– Нет.

Она вошла в комнату и села со мной рядом на кровать, погладила ладонью мой лоб, как делала это в моем младенчестве, когда у меня бывала температура.

– Хорошо пообедали с папой? – спросила она.

– Да, мамочка.

– А он… О чем вы говорили?

– Да так… не знаю… об обеде.

– А он спросил тебя… Было ли… Он упоминал Жака?

– Он спросил, понравилась ли мне кукла.

Мама все еще гладила мой лоб, но вдруг наклонилась ко мне, точно хотела меня от чего-то защитить, и прошептала:

– О, Камилла, дитя мое дорогое, я так тебя люблю.

– Я тебя тоже люблю, мам. Ужасно как люблю.

Мне захотелось плакать, но я знала, что нельзя.

Мама выпрямилась и снова стала поглаживать мой лоб. Когда я была маленькой, эти движения убаюкивали меня. Но сейчас они, наоборот, прогоняли сон и заставляли напрягаться. Мама заговорила тихим, точно сонным голосом:

– Многие люди не отдают себе отчета в том, что любовь можно убить. Когда кто-то говорит тебе, что он тебя любит, ты никогда не ждешь, что он отвергнет твою любовь, которую ты предложишь ему в ответ.

Холод от окна обдувал мои горящие щеки. Мама в ее розовом бархатном халатике поежилась.

– Ты правда меня любишь, дорогая моя? Правда любишь?

– Правда люблю.

Я крепко зажмурилась, чтобы не потекли слезы.

– Мне так бы хотелось, – прошептала она, – так бы хотелось, чтобы моя мама была жива. Так бы хотелось с кем-нибудь поговорить. Хотя бы с Тодом или с Джен. – Дядя Тод и тетя Джен (полное имя Дженнифер) – это ее брат и сестра, которые живут очень далеко от Нью-Йорка. – Мне бы хотелось… Мама так всегда обо мне тревожилась. Ей всегда казалось, что я дурочка. Ну, в хорошем смысле.

Она глубоко вздохнула.

– У тебя все хорошо? – спросила она.

– Да, мама, – отозвалась я.

– Хочешь спать?

– Да.

– Тебя ничего… Ты ничем не обеспокоена?

– Нет, мам.

– Ну, хорошо. Я подумала… Мне показалось… Тебя никто в школе не расстроил?

– Нет. В школе все в порядке, – сказала я.

2

Утром в четверг, когда я еще не успела как следует одеться, раздался телефонный звонок. Звонила Луиза.

– Камилла, давай вместе позавтракаем в аптеке, прошу тебя.

У нее как-то странно дрожал голос.

– Ладно. А в какой?

Я обрадовалась ее звонку. Мама обычно завтракает в постели, а с отцом мы, как правило, завтракаем вместе. Я чувствовала, что мне будет легче встретиться с ним вечером. Пусть пройдет время.

Мама вышла из спальни, когда я уже натягивала пальто.

– Камилла, ты куда? – спросила она.

Этим утром она уже не была похожа на Спящую красавицу из сказки. Она выглядела бледной, на лице ее отражалась какая-то усталость или тревога, она куталась в свой халатик, точно ее знобило.

– Я иду позавтракать с Луизой.

– С Луизой? Но почему?

– Мне показалось, что ее что-то тревожит.

– А с тобой… Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да, спасибо.

– А ты… ты сразу же после школы – домой?

– Не знаю. Наверное.

– Но ты очень-то не задержишься?

– Нет, мам. Но мне пора. Я обещала Луизе сразу же с ней встретиться.

Я поцеловала маму и пошла. Я чувствовала себя ужасно одинокой. Так, должно быть, чувствует себя иностранец в чужой стране. Я не знала, о чем говорить с родителями. Разговаривать с ними стало словно говорить с чужими. Надо было изо всех сил находить слова, которые звучат буднично и незначительно.

Я захватила с собой Жакову куклу и по дороге занесла ее в школьную раздевалку. Для Луизы. Я не могла вынести, чтобы в доме что-то постоянно напоминало Жака. Раньше я молилась о том, чтобы он вовсе не появлялся в нашей квартире. Сейчас же я сократила свою просьбу к Господу до того, что просила, чтобы папа не возвращался домой рано и не заставал Жака с мамой в нашей гостиной. И тут я подумала: «А интересно, почему папа вчера пришел с работы так рано?»

Я оставила куклу в раздевалке и поторопилась в аптеку, которая была за углом, где меня дожидалась Луиза. Перед ней на прилавке стояла чашечка кофе и стакан с апельсиновым соком. Я взобралась на высокий круглый табурет и уселась рядом с ней.

– Я так расстроена, что больше ничего и не смогу съесть, – сказала Луиза. – Да у меня ни на что и денег не хватит.

– Могу одолжить тебе пятьдесят центов, – предложила я. – А что случилось?

– Да конечно же, опять они, Мона и Билл.

Луиза всегда называла своих родителей по именам.

– Ну, они вчера опять разругались, когда вернулись домой. Сначала они ссорились шепотом, чтобы мы с Фрэнком не слышали, а потом стали орать все громче и громче, и «Дело кончилось тем, что Мона стала швырять в него бетховенскую симфонию, пластинку за пластинкой, судя по грохоту, это была Девятая», – сказала Луиза и скорчила гримасу. У нее такой подвижный рот, он двигается, даже когда она молчит и просто слушает. Можно бы сказать, что он у нее уродливый. Если говорить так, отвлеченно. Но на ее лице он не производит впечатления уродства. Он очень большой, точно кто-то взял нож и полоснул от уха до уха. У нее тонкие губы, но оттого, что они такие подвижные, этого как бы не замечаешь. Фрэнк зовет ее уродиной. А мне нравится ее лицо. Оно как ветреное утро с бегущими по небу облаками: то свет, то тень. Волосы у нее рыжие, но глаза не зеленые, а голубые, а кожа на лице белая и вся в веснушках, как у вчерашней тетеньки в ресторанной уборной.

– Непонятно, почему они не могли поругаться раньше, прежде чем явились домой, – сказала Луиза. – Хуже всего то, что люди уже стали выглядывать в окна и требовать, чтобы они заткнулись.

Она допила апельсиновый сок, держа стакан своими крепкими длинными пальцами, У Луизы очень крепкие руки, она может отвинтить любую плотную крышку.

– А твои как? – спросила она.

– Я думаю, все благополучно, – ответила я.

– Это значит, все совсем наоборот. Ты правда можешь дать мне пятьдесят центов?

– Могу.

– Но ты ведь знаешь, мне нечем отдать.

– Когда-нибудь отдашь, когда мы прославимся и разбогатеем.

Мне дают карманных денег вдвое больше, чем получает Луиза, или считается, что получает. Потому что иногда она не получает вовсе ничего.

– Тогда я возьму сандвич с рубленой свининой. А ты что хочешь?

– А я – сандвич с зеленым салатом, помидором и беконом.

Мы с Луизой обе любим на завтрак сандвичи, а на ужин – хлопья с молоком.

– Я полагаю, Жак Ниссен являлся к вам вчера, – заметила Луиза.

– Да.

Удивительное дело, еще до того, как я успела сказать Луизе, как я отношусь к Жаку, когда он только начал к нам приходить, она обо всем догадалась сама. И она каждый раз знала, если я, вернувшись из школы, заставала его у нас дома.

– Знаешь что, – сказала Луиза, насыпая сахар в кофе, – ты здорово изменилась с тех пор, как мы познакомились.

– Правда?

– Да. Ты повзрослела. Я имею в виду – из-за них. Знаешь, чудно, Камилла. Я всегда думала, мне трудно будет с тобой, если у тебя что-нибудь плохое случится. А сейчас я чувствую, что ты стала мне гораздо ближе из-за твоей мамы и Жака, и потому, что ты переживаешь, и все такое в этом роде.

– Да?

Я попросила продавца, который готовил нам сандвичи, чтобы он сбил мне шоколадный коктейль. Я ждала, положив локти на прилавок, и вспоминала, как мы с Луизой познакомились больше года назад. Она опоздала к занятиям ровно на три недели. Ее родители были в отпуске, и они не подумали, чтобы вернуться в Нью-Йорк к школе. В первую неделю мне не удалось поговорить с ней. Она оказалась весьма общительной, всем сразу же понравилась, и ее все время окружала стайка девочек. Но однажды я отправилась в Метрополитен-музей, и там я ее встретила.

В прошлом году у меня наконец не стало гувернантки и мне разрешили одной ходить в школу и вообще куда захочу. Я часто забирала учебники и шла в музей делать уроки. Мама тогда еще не познакомилась с Жаком, так что это не из-за него, а просто потому, что это давало мне возможность побыть одной. Музей с его огромными залами, в которых гуляло эхо, с высокими стеклянными крышами всегда был одним из моих любимых мест.

Когда я была совсем маленькая и Бинни, моя няня, водила меня на прогулку в парк, я всегда просила ее пройти через музей. Мне особенно нравились египетские надгробия и мумии, и я очень любила проходить по залам, увешанным расшитыми знаменами, и щитами, и мечами, и разнообразными доспехами, стоявшими вдоль стен, и я воображала, что они надеты на маленьких живых рыцарей. Похоже, люди в те времена были низкорослыми. Папе не подошел бы даже самый большой доспех. Может быть, он налез бы на Жака, да и то был бы тесноват. Странно, но я могу себе представить и папу и Жака рыцарями, восседающими на конях и совершающими Крестовый поход, с платочками своих прекрасных дам в качестве талисмана. Только в таком виде я могу представить себе папу и Жака рядом.

В тот день, когда я впервые заговорила с Луизой, я направилась в зал, изображавший дворик в Древнем Риме. Посредине располагался мраморный бассейн, а по краям, тоже мраморные, – скамейки. Там были посажены цветы и деревья, а воздух влажный, как в оранжерее. Я устроилась на одной из скамеек и раскрыла учебник истории. Все это было очень кстати, потому что мы как раз и проходили историю Древнего Рима. Вскоре кто-то сел рядом со мной и произнес: «Привет», и это была Луиза. Я сперва не очень-то обрадовалась, хотя в школе и ждала случая, чтобы с ней пообщаться. Но в этот момент мне хотелось побыть одной и поучить историю. Но она не уходила, и мы разговорились. Ни о чем в особенности. Просто так. Про школу. Про учителей. Но потом она сказала:

– Знаешь что, Камилла Дикинсон? Я вот все думала и пришла к заключению, что ты мне нравишься больше всех в нашей школе.

Я бы никогда не смогла так сказать, если бы даже думала именно так. А у нее это прозвучало естественно. Она дружелюбно посмотрела на меня своими голубыми глазами. И вдруг я почувствовала себя совершенно счастливой. Так некоторое время мы смотрели друг на друга, а она меня неожиданно спросила:

– Ты любишь своих мать и отца?

– Ну конечно, – ответила я.

Она нетерпеливо затрясла головой, так что ее прямые рыжие волосы заплясали по щекам.

– Я не про такую любовь спрашиваю, которая «ну конечно». Я не спрашиваю тебя, любишь ли ты их как свою мать и своего отца. Я хочу знать, любишь ли ты их как человеческие личности.

Я никогда не думала о своих родителях только как о родителях. Я на минуточку замолчала, а потом сказала:

– Да.

– Тогда тебе очень повезло, – сказала Луиза. – А я своих не люблю, ни того, ни другого.

Этого я не могла себе представить, и вид у меня был, должно быть, озабоченный и довольно глупый, потому что Луиза скривила рот в печальной улыбке и спросила, а есть ли у меня братья и сестры. Я ответила, что нет.

– Как ты думаешь, твои родители хотели, чтобы ты родилась? – спросила она.

Я снова взглянула на нее с глупым озабоченным видом. Луиза продолжала:

– Послушай, дитя мое, разве ты не знаешь, что очень часто родители вовсе и не хотят, чтобы их дети появлялись на свет. И Фрэнка и меня ждали, только я думаю, это было ошибкой. А тебя ждали?

– Я не знаю, – растерянно ответила я.

Луиза тяжело вздохнула. Она сидела на мраморной скамейке, положив локти на колени, подперев подбородок ладонями. Казалось, что она в любую минуту может заплакать.

– Ты счастливая, – сказала Луиза. – Ты одна из тех, кто по-настоящему – дочь, а твои папа и мама – родители. А вот Фрэнк и я, и папа, и мама – мы все по отдельности и в вечном конфликте друг с другом. Знаешь, Камилла Дикинсон, с тобой легко разговаривать. Я вот так никогда ни с кем не говорю. Давай будем с тобой дружить. Мне так нужен настоящий друг.

Луиза меня озадачила и даже слегка напутала. Но мне захотелось с ней подружиться, раз она после нашего разговора не приняла меня за дурочку.

– Я буду с тобой дружить, – сказала я.

Она подняла подбородок, лицо ее утратило скорбное выражение и осветилось улыбкой.

– Тогда решено! – воскликнула она и пожала мне руку.

С этого времени мы почти каждый день вместе готовили уроки, или у нее, на Девятой стрит, или у меня. Ее родителей часто не бывало дома, а Фрэнк в ту зиму учился в пансионе, так что мы часто были одни во всей квартире. У них небольшая квартирка на третьем этаже невысокого кирпичного дома. Там довольно большая гостиная с двумя кушетками, где спали родители, и большим столом, за которым семья обедала, еще там помещалась маленькая кухня, а за кухней две небольшие спаленки, где спали Фрэнк и Луиза. Между их спальнями находилась ванная комната. У Луизы в комнате стоит двухъярусная кровать. Две кровати рядом в этой комнате не поместятся. А на двухэтажной Фрэнк и Луиза спали, когда были маленькие. В доме у Луизы чувствуешь себя совсем иначе, чем в нашей квартире. Вся мебель у них в гостиной такая ультрасовременная. Стулья, например, очень странной формы. На них довольно удобно сидеть, но зато с них трудно вставать. На стенах много современных картин, большей частью это оригиналы, потому что Луизина мама работает в журнале, посвященном современной живописи. Очень трудно сформулировать, какое настроение создает их квартира. Когда я попадаю туда, жизнь начинает казаться мне волнующе-опасной, а себя я ощущаю не подготовленной к этой жизни дурочкой. Но мне там все равно хорошо, потому что это Луизина квартира, она как бы сама – ее часть.

– Камилла, о чем задумалась? – спросила Луиза, проглотив последний кусочек сандвича и облизав пальцы. – Ты вчера разговаривала с Жаком?

– Да. Он подарил мне куклу.

– Куклу? Тебе? «Бойтесь данайцев, дары приносящих». За кого он тебя принимает! Это же оскорбительно! Надеюсь, ты швырнула ее ему в рожу.

Луиза пришла в страшное возбуждение. Она так хватила кулаком о прилавок, что рукав ее желтого свитера задрался, обнажив тоненькое запястье. В эту минуту она показалась мне гораздо моложе меня. Луиза на год старше и обычно выглядит не на год, а намного старше. Но время от времени я чувствую себя выжженным лунным кратером, а Луиза при этом точно стремительно проносящаяся по небу комета.

– Я принесла эту куклу тебе, – сказала я. – Она лежит в школьной раздевалке.

– Ой, Камилла, правда? Ты – чудо! Ты наверно думаешь, что я совершеннейшая кретинка, раз до сих пор люблю кукол? Ты только в школе никому не говори, ладно? Представляешь, что бы устроила Альма Поттер? Кукла в коробке? Да? И коробка без картинки?

– Да, без картинки.

– Фрэнк считает меня кретинкой, – сказала она. – Как же я хотела бы, чтобы его и на эту зиму послали в пансион! Но думается, если бы даже его в прошлом году оттуда не выперли, Мона и Билл не смогли бы его туда послать на этот год. Ты не знаешь, Камилла, Он невозможный, ну просто невозможный. Какое проклятье быть бедными! Ну, совершеннейшее проклятье. Не знаю, почему Мона и Билл держат меня в платной школе. Глупое самолюбие, при том, что нам иногда нечего есть. Послушай, Камилла, ты-то хоть никогда не будешь считать меня кретинкой?

– Конечно, нет, – подтвердила я. Луиза допила свой кофе, а я – шоколадный коктейль, осторожненько пососав соломину, чтобы не оставить ничего на дне стакана и вместе с тем, чтобы под конец не раздалось неприлично громкого хлюпа.

– Пошли, – сказала Луиза. – Нам пора в школу.

На другой день после того, как я встретила Луизу в римском дворике, я из школы пошла сразу же домой. Мамы не было дома, она ходила по магазинам. Я зашла на кухню, налила себе в стакан молока, отрезала кусок хлеба, посыпав его сахаром, и направилась в свою комнату делать уроки. Через несколько минут зазвонил дверной звонок. Это оказалась Луиза.

– Привет, Луиза, – сказала я. – Заходи, пошли в мою комнату, помоги мне с латынью, а то я что-то совсем запуталась.

Луиза стояла в дверях, нервно скручивая свои желтые нитяные перчатки.

– Ты уверена, что твоя мама не будет против, что я пришла?

– Конечно же, не будет, – сказала я. – Но, во всяком случае, ее нет дома.

– Жаль, – разочарованно отозвалась Луиза. – Мне хотелось ее увидеть.

– Она, наверно, скоро вернется, – сказала я. – Тебе она зачем-нибудь нужна?

Луиза покачала головой, обводя глазами наш холл. Взгляд ее остановился на столике черного дерева, на котором лежал серебряный поднос для визитных карточек, на стульях возле него, тоже из черного дерева с красивыми парчовыми сиденьями, и на висевшей на стене старинной карте Америки, когда большая часть континента была еще неизученной территорией.

– Я просто хотела посмотреть, какая у тебя мама, – сказала Луиза.

– Ну, проходи же, идем в мою комнату, – повторила я.

Она вошла за мной следом и снова стала оглядываться по сторонам, все еще вертя перчатки в своих длинных тонких пальцах. Луиза очень худая, еще худее, чем я.

– Камилла, у тебя замечательная мама, да?

– Да.

– Она понимает тебя? Ты можешь с ней разговаривать?

– Да.

Тогда я с ней могла разговаривать о чем угодно. Правда, когда я была маленькая, именно папа давал мне чувство надежности и защищенности. Как будто мы с мамой были сестрами и играли вместе во всякие игры. А папа был как будто наш общий папа, и он мог сделать так, чтобы все было хорошо.

Луиза швырнула перчатки на мою кровать.

– Я не хочу идти домой, – сказала она. – Я не хочу туда возвращаться.

– Хочешь, переночуй у меня, – предложила я.

– Не будь дурочкой, – отозвалась Луиза. – Это не выход. Я не хочу возвращаться туда никогда, никогда, никогда!

Каждое свое «никогда» она выкрикивала все громче и громче. Потом сорвала с себя шляпу и швырнула ее на пол.

– Мне так плохо! – воскликнула она. – Ничем хорошим для тебя не обернется, Камилла Дикинсон, что ты согласилась со мной дружить. Я не доставлю тебе радости. Вся наша семья такая. Мы – ужас для наших друзей. Но мы их любим. Очень любим. Поверь мне.

Губы ее дрогнули, и она отвернулась, чтоб я не могла видеть ее лица.

– Они сейчас очень вежливые, – сказала Луиза. – Мона и Билл. Мои папа и мама. Это хуже всего на свете, если они делаются вежливыми. Когда они орут и кидают друг в друга разные предметы, это как раз неплохо, потому что когда они дерутся и визжат, мне кажется, что они это делают любя. Ты так не думаешь? Мы с Фрэнком тоже ссоримся и деремся, но если бы он умер, я бы тоже умерла. Но когда они становятся вежливыми, тогда я пугаюсь. Я так боюсь, что они разведутся! И что тогда будет со мной и с Фрэнком? Билл, наверно, заберет Фрэнка, а я останусь с Моной. Но я Билла люблю больше, хоть он с ней и плохо обращается. Все равно, как бы там ни было, лучше оставаться всем вместе, чем разъехаться. Ну, что ты молчишь?

Я сидела в ногах своей кровати и не знала, что сказать. Я боялась, что Луиза решит, будто я полная дура, и перестанет со мной водиться. Мне так хотелось сказать ей что-нибудь умное и ободряющее, но я решительно ничего не могла придумать.

Тут мы услышали, как хлопнула входная дверь, и мама устремилась через холл в мою комнату.

– Камилла, дорогая, ты дома?

Она ворвалась в комнату и застыла на пороге, увидев Луизу. Потом улыбнулась ей ободряющей улыбкой и сказала:

– А, привет!

Мама снова улыбнулась Луизе и шлепнула на кровать огромную коробку.

– Дорогая, я купила тебе две новые юбочки и два новых… Я проходила мимо магазина и увидела их на витрине, так что вошла в магазин и… Свитерочки такие симпатичные, мягкая шерсть и цвет такой приятный. Примерь.

Мне пришлось раскрыть коробку и примерить обновки. Луиза сидела и молча смотрела на меня, и голубые ее глаза сделались темными, не знаю от чего, то ли от зависти, то ли просто от тоски.

– Солнышко, мы с Реффом обедаем не дома, а потом идем в театр с друзьями. Может быть, твоя подруга… Может, ты пообедаешь с Камиллой за компанию, Луиза?

– Да, спасибо, – спокойно отозвалась Луиза. – Я с удовольствием.

Луиза была спокойна весь остаток вечера. Она больше ничего не говорила резкого. И вдруг я почувствовала, что ей у нас хорошо и уютно, как котенку.

На следующий день во время переменки в школе, когда мы пили молоко с печеньем, Луиза спросила меня:

– Камилла, кем ты хочешь стать?

– Когда? Когда я буду взрослой?

– Ну, вот ты какая. Ты уже взрослая. Достаточно, чтобы осознать свои цели и намерения. Я имею в виду, когда ты станешь самостоятельной, чем бы ты хотела заниматься?

– Астрономией, – сказала я.

Я кинула в нее это слово, как кидают камень. Я боялась, что она начнет надо мной смеяться.

Так и получилось.

– Ну, знаешь, Камилла, люди в наше время обращаются к психиатрам, а не к астрономам. Астрономы вышли из моды. Ты все равно не сможешь никому ничего предсказать, потому что ты не знаешь людей.

Теперь настала моя очередь посмеяться. Впервые мне довелось смеяться над Луизой, а не вместе с ней.

– Ты же говоришь про астрологов, – сказала я. – А я – об астрономах, ученых, о тех, что работают в обсерватории.

– Ox! – сказала Луиза и дотянула свое шоколадное молоко через соломинку до самого дна. – Но почему вдруг?

В первый раз за все время я уловила в ее голосе уважительные нотки.

– Не могу тебе точно сказать почему. Только мне всегда этого хотелось. Моя бабушка много рассказывала мне о звездах. Она очень много о них знала. Она даже встречалась и беседовала с Марией Митчелл.

– Кто такая Мария Митчелл?

– Одна из первых женщин-астрономов. Скажи, Луиза, тебя не пробирает мороз по коже, когда ты видишь звезды на небе и знаешь, что половина из них уже не существует? Они умерли много тысяч лет назад. Их свет доходит до земли через эти тысячи лет. Послушай, тебе о чем-нибудь говорит имя Шиапарелли?

Я, конечно же, здорово выхвалялась. Но не могла остановиться.

– Шиапарелли? Знаменитый модельер. Это каждый дурак знает. А почему ты спрашиваешь?

– А для меня это имя обозначает Джиованни Вирджинио Шиапарелли, итальянского астронома из Милана, если хочешь знать, он жил в девятнадцатом веке.

– Ну ладно, ладно, – сказала Луиза. – Так что этот мужик такое сделал?

– Он был первым из астрономов, кто сумел увидеть каналы на Марсе. И он первым установил, что период обращения Меркурия – восемьдесят дней.

– Хорошо, хорошо, ты меня убедила. Будешь астрономом.

– Да, буду.

Луиза улыбнулась.

– Ох, Луиза, это все так интересно! Знаешь, некоторые ученые думают, что весь мир, и солнце, и разные планеты, и звезды – результат взрыва. Огромнейших размеров звезда когда-то взорвалась где-то там, в мировом пространстве, и все это сейчас только фрагменты той звезды, и расстояние между ними все увеличивается и увеличивается в космосе.

– Замолчи, – сказала Луиза. – Ты меня пугаешь.

– А кем ты решила стать, Луиза?

– Доктором, – отозвалась Луиза. – Психиатром или хирургом. Мне бы хотелось стать психиатром, чтобы понять, что заставляет людей кидать друг в друга тяжелые предметы и ненавидеть друг друга и любить в одно и то же время. А хирургом я бы хотела стать, потому что при этом пришлось бы решать множество сложных задач, посложнее, чем алгебра с геометрией, и потом, я не боюсь крови. Было бы очень здорово сделаться хирургом, ты не думаешь, Камилла?

– Думаю, что так, – согласилась я с ней.

И тут же в своем воображении как бы услышала, будто о Луизе говорят как о блестящей женщине-хирурге. И я мысленно увидела, как она входит в операционную, натягивает резиновые перчатки и приступает к операции, а затем выходит из операционной усталая, бледная и счастливая!

– Это здорово, что мы обе хотим стать учеными, – заметила Луиза. – Давай будем с тобой всегда дружить, Камилла, даже тогда, когда ты станешь знаменитым астрономом, а я – знаменитым хирургом. Может, мы с тобой никогда не выйдем замуж и тогда будем особенно нужны друг другу. Я не люблю мужчин. Да и женщин тоже недолюбливаю. Может, я мисогинист. Или, кажется, это называется мизантроп. Во всяком случае, я думаю, что никогда не захочу выйти замуж, разве что найдется такой доктор, который тоже окажется мизантропом. А тебе надо будет думать о своей карьере. Ученые должны оставаться одинокими. У тебя наверняка будут всякие любовные истории, но замуж выходить не надо. Я согласна с Моной и Биллом, когда они говорят, что браки вышли из моды.

– Да, но мне хотелось бы… – начала было я, но она меня не слушала.

– Так что мы будем с тобой друзьями всегда-всегда. И если ты когда-нибудь заболеешь или с тобой что-нибудь случится, я тебя спасу. Или займусь психоанализом, чтобы тебе помочь. Хочешь, Камилла, я устрою тебе сеанс психоанализа прямо сейчас?

Но тут, к счастью, зазвенел звонок, переменка кончилась, и мы, запихнув в рот остатки печенья, направились в класс.

Не знаю, что бы я делала без Луизы, когда Жак стал приходить к моей маме. Мое знакомство с Луизой, с Моной и Биллом несколько притупили шок от происходящего, но в общем-то ничто не могло примирить меня с тем, что произошло в моей семье. Это как происшествия, о которых печатают в газетах, они всегда случаются с кем-нибудь другим, и вдруг этим другим оказываешься ты сам.

В четверг – на следующий день после того, когда я увидела, как мама и Жак целовались, я уже не могла скрывать от самой себя, что Жак – это что-то мучительно-серьезное. Я прямо из школы пошла домой. Луиза собиралась с Фрэнком в кино. Они звали меня с собой, но я отказалась. В кинотеатре на Сорок второй улице шел фильм ужасов, а меня такие фильмы всегда пугают.

Когда я вошла в дом, то по лицам привратника и «лифтового мальчика» я поняла, что Жака наверху нет.

В квартире было тихо. Может быть, мама где-нибудь с Жаком в городе. Плохо. Но не так плохо, когда он приходит к нам. Я пошла в кухню налить себе стаканчик молока. Картер и новая кухарка тут же прекратили разговор.

– Мамы нет дома? – спросила я.

– Дома, мисс Камилла, – отозвалась Картер. – Она наверно в своей комнате.

Странно. Обычно, когда мама дома и не в гостиной с Жаком, она спешит мне навстречу, и мы тогда садимся с ней попить чайку и потолковать о том о сем.

Я быстро проглотила молоко, подошла к маминой комнате и постучалась. Ответа не последовало. Я подняла руку, чтобы постучать еще раз, но тут раздался мамин голос, и звучал он как-то простуженно:

– Кто там?

– Это я, мам.

– Ой, входи же, дорогая. Ты знаешь, я, кажется, простудилась. По-моему, я заболеваю.

Но, взглянув на нее, я тут же поняла, что это не простуда. Она лежала на кровати одетая и даже в туфлях, и лицо у нее было такое, точно она перед тем очень долго плакала.

– Камилла, дорогая, – сказала она, – будь ангелом, накинь на меня одеяло, меня знобит. Зима настает, а я терпеть не могу зиму. Как дела в школе? Ваш завтрак с Луизой удался?

– Да, спасибо, – сказала я.

– Камилла, поди ко мне, – попросила она, протягивая руки.

Я подошла к кровати, она обняла меня, прижала к себе, и ее слезы брызнули мне на щеки.

– О, Камилла, не ненавидь меня, не ненавидь меня уж слишком-то, – рыдала она.

– Да что ты, мамочка, – сказала я и стала целовать ее, утешая, точно она была ребенком, а матерью – я. Но когда я поглядела на нее пристально, то увидела, что она сегодня выглядит совсем не молодо. Так, как мать и должна выглядеть.