Текст книги "Последний поезд на Лондон"

Выбор

За окном темнело позднее зимнее утро, когда Труус и ее муж сели за завтрак. Откусив первый кусок своего аутшмайтера – горячего бутерброда с яйцом, ветчиной и сыром, – она взялась за газету.

– Господи Боже мой, они это сделали, Йооп! – воскликнула она.

Муж лукаво улыбнулся ей через стол:

– Что, неужели еще укоротили юбки? Я знаю, ты предпочитаешь подолы пониже, хотя у тебя самые восхитительные коленки во всем Амстердаме.

Она бросила в него хлебным шариком. Он поймал его, закинул в свой щедрый рот и вновь сосредоточил все внимание на тарелке, продолжая поглощать завтрак. Наслаждение, с которым он это делал, всегда вызывало зависть у Труус – сама она никогда не получала столько удовольствия от еды, даже если новости в газете не оставляли желать лучшего.

– Правительство приняло новый закон, запрещающий иммиграцию из Рейха, – сказала она.

Йооп прекратил есть и внимательно посмотрел на нее:

– Труус, ты ведь знала, что они это сделают. Сколько времени прошло с тех пор, как опубликовали список «защищенных» профессий, – год, да? И в него вошли почти все виды занятости, доступные иностранцам.

– Не думала, что мы до такого докатились. То есть теперь наши границы полностью закрыты?

Йооп взял у жены газету и погрузился в чтение передовицы, оставив Труус наедине со своими покаянными мыслями. Надо было сильнее надавить на господина Тенкинка, поторопить его с визами для тех тридцати сирот. Тридцать. Слишком много для одного паспорта, особенно ее, в котором детей вообще не значится. И все равно она должна была попробовать.

– Мы все еще можем давать убежище тем, кому грозит опасность, – сказал Йооп, возвращая газету.

– Тем, кто может доказать, что им грозит опасность физической расправы. А кому из евреев Германии она не грозит? И как они могут это доказать, если наци приходят и хватают людей без предупреждения, так что доказывать становится просто некому?

Труус снова уткнулась в газету. Мысленно она уже рассматривала расписание поездов на Гаагу. Конечно, если правительство приняло такое решение, повлиять на него она уже не в силах, но, может быть, все же удастся уломать Тенкинка поискать какой-то обходной путь.

– Гертруда… – начал Йооп.

Гертруда. Да, она снова опустила газету. Увидела волосы Йоопа, поседевшие на висках, его твердый подбородок, левое ухо то ли чуть больше правого, то ли чуть сильнее оттопырено; сколько лет она замужем, а все никак не поймет, в чем тут дело.

– Гертруда, – повторил Йооп, собираясь с духом, – а ты никогда не думала о том, чтобы взять кого-нибудь из этих детей к нам, как делали во время Великой войны твои родители?

– Чтобы они жили с нами? – осторожно уточнила она, и он кивнул. – Но ведь они сироты, Йооп. У них нет родителей, которым мы могли бы вернуть их потом.

Йооп снова кивнул, глядя на жену. И по тому, как он щурил светлые глаза, словно пытаясь скрыть от нее свои чувства, она поняла: да, муж тоже останавливался у канала, смотрел на играющих детей, наблюдал за их родителями.

Она потянулась через стол и накрыла его руку ладонью, стараясь не поддаваться проснувшейся вдруг надежде. Йооп не любит, когда она дает волю чувствам.

– У нас есть свободная спальня, – сказала она.

Он поджал губы, отчего его крупный подбородок стал еще более заметным.

– Я тут как раз думал, что пора нам подыскать жилье побольше.

Труус опустила глаза и снова увидела статью о новом иммиграционном законе.

– Квартиру? – спросила она.

– Мы можем позволить себе и дом.

Он сжал ей руку, и она поняла: да, именно этого она хочет и этого же хочет он. Они оба хотят другую семью. Ту, которую человек выбирает сам, а не получает по воле Бога. Детей, которых он выбирает любить.

– Тебе тяжело придется с ними во время моих отъездов, – произнесла она.

Йооп слегка откинулся на спинку стула, его пожатие ослабло, пальцы стали гладить ее кольца: золотое, надетое в день свадьбы; второе, с рубином, настоящим, а не фальшивым, как те, которые она заказала, когда начала возить через границу детей; и третье, из двух переплетенных ободков, – его подарок на ее первую беременность, которая, как они оба надеялись, станет началом их новой семьи.

– Нет, Труус, без тебя это будет не тяжело, а невозможно, но ведь этот закон означает, что поездки в Германию прекратятся.

Труус взглянула в окно: Нассаукаде, канал, мост, Раампорт – все скрывала тьма. На той стороне канала, в окне третьего этажа, тоже горел свет, и было видно, как отец склоняется над ребенком, сидящим в кроватке. Амстердам еще только просыпался. Но улицы, пустынные сейчас, скоро заполнятся бегущими в школу детьми с книжками в руках, мужчинами, шагающими на службу, как Йооп, и женщинами вроде нее – одни пойдут на рынок, другие, с колясками, несмотря на морозное утро, отправятся на прогулку, собираясь по дороге в парочки и группы.

Математика музыки

– Что мы здесь делаем? – шепнула Зофия Хелена Штефану.

Едва пройдя переднюю, где пахло ладаном, они попали в длинную очередь: хорошо одетые люди спускались откуда-то сверху к дверям капеллы Хофбурга. Зофи сделала все, как велел ей Штефан, хотя он и не объяснил зачем: принарядилась и встретилась с ним у статуи Геракла на Хельденплац.

– Мы стоим за причастием с людьми, которые спустились сюда из лож, – ответил Штефан.

– Но я же не католичка.

– Я тоже.

Зофи вошла за ним в капеллу, небольшую и на удивление скромную – по королевским меркам, конечно. Узкое, устремленное вверх готическое пространство, опоясанное балконами для оркестра и хора, было сплошь белым. Даже стекла в алтарном окне были подкрашены лишь сверху, отчего казалось, что они вот-вот перевернутся.

Проглотив крошечный кусочек мерзкого на вкус хлеба и глоток кислого вина, Зофи прошептала Штефану, отходя следом за ним от алтаря:

– Какая гадость!

Штефан улыбнулся:

– А в твоей церкви что, причащают тортом «Захер»?

Причастившись, люди снова устремлялись по лестнице наверх, но Штефан не пошел за ними, а остался стоять у выхода из капеллы. Зофи держалась рядом. Когда причастие закончилось, Штефан подвел ее к открытым рядам в задней части капеллы. Там, пока они сидели, ожидая окончания мессы, Штефан достал свой дневник и записал: «Причастие – какая гадость!»

По какой-то причине, совершенно непонятной Зофи, они продолжали сидеть там и когда месса закончилась. Люди вообще не спешили расходиться, хотя священник уже покинул алтарь. Тогда Зофи стала рассматривать нервюры, благодаря которым вес белых потолочных сводов переносился на столбы, а давление передавалось внешним стенам. Будь с ней кто-нибудь другой, не Штефан, она не осталась бы здесь и минуты, но с ним все было иначе: во всем, что он делал, всегда был какой-то смысл.

– Знаешь, почему этот потолок не падает? – прошептала она.

Штефан поднес ладонь к ее губам, потом снял с нее очки, протер их уголком ее же шарфа и снова надел ей на нос. Улыбнулся и тронул пальцем ее подвеску – знак бесконечности.

– Вообще-то, это не совсем папин подарок, – зашептала она опять. – Сначала это была его булавка для галстука, он получил ее в школе. А потом, когда папа умер, дедушка отдал переделать ее в подвеску для меня.

Мальчики в сине-белой матросской форме стали входить в капеллу и рядами выстраиваться перед алтарем. Вдруг в полной тишине с хора зазвенел прекрасный одинокий голос – первая высокая нота шубертовской «Аве Мария». Звуки, рожденные чистым голосом мальчика-сироты, текли ритмично, восходя, опускаясь, снова восходя, и падали, падали Зофи прямо в душу, в какое-то место, о котором она даже не знала, что оно есть. Солисту вторил хор: прекрасные юные голоса взмыли к белым готическим сводам, эхом отразились от них и осыпали Зофи дождем звуков, почему-то приведя ей на память то уравнение, над которым она билась последние две недели, словно и ноты, и цифры были рождены в одном раю. Она сидела, чувствуя, как музыкальный дождь затекает внутрь ее существа, заполняя пустоты между цифрами и математическими символами. Пение закончилось, публика стала расходиться, а она все сидела рядом со Штефаном, пока они не остались одни в пустой капелле, этом самом наполненном из всех известных ей пустых пространств.

Рогалик и чашка шоколада по-венски

На Михаэлерплац, куда они вышли, оставив позади капеллу и Хофбург, было чисто, ярко и холодно. С грузовиков раздавали листовки и плакаты: «Да!», «С Шушнигом за свободную Австрию!» или «Скажи „Да“ на выборах». Канцлер Шушниг объявил плебисцит, чтобы решить, должна ли Австрия оставаться независимой от Германии. На стенах и тротуарах горели красно-белые кресты Отечественного фронта – партии канцлера. Толпы на улицах скандировали: «Хайль Шушниг!», «Да здравствует свобода!» и «Красно-бело-красные до гроба!». Особенно усердствовала молодежь, многие кричали: «Хайль Гитлер!»

Зофи не смотрела по сторонам. Шагая со Штефаном по Херренгассе к кафе «Централь», она прислушивалась к себе, к той перекличке музыки и математики, которая все еще происходила у нее внутри. А Штефан если и беспокоился из-за скандирующих толп вокруг, но тоже ничего не говорил. Впрочем, он молчал с тех пор, как раздались первые ноты в капелле. Зофи решила, что музыка, должно быть, увлекла его в мир слов, так же как ее она увлекла в мир цифр и математических символов. Наверное, именно поэтому они со Штефаном и стали не разлей вода, хотя у него есть другие друзья, с которыми он знаком дольше. Просто для него литература то же, что для нее математика, и то, что другим может казаться ерундой, им двоим понятно с полуслова.

Они уже входили в стеклянные двери кафе «Централь», когда Штефан наконец заговорил. Он успокоился, в глазах уже не стояли слезы, которые она видела в капелле. Наверное, ему было бы неловко показаться в таком виде компании, которая сейчас поджидала их внутри.

– Представляешь, Зофи, если бы я мог так писать, – сказал он.

В дальнем углу кафе, между витриной с пирожными и стойкой для газет, уже сидели их друзья, сдвинув два столика вместе.

– Но ведь ты пишешь пьесы, а не музыку, – возразила Зофи.

Он легко толкнул ее в плечо – привычка, которая появилась у него совсем недавно. Зофи знала, что это шутка, но ей нравились его прикосновения.

– Это же надо – быть такой непереносимо умной, точной в деталях и при этом упускать самое главное, – сказал он. – Я не о музыке, глупышка. Я о пьесах – вот бы писать так, чтобы трогать людей за душу не меньше, чем эта музыка.

– Но…

Но ведь ты можешь, Штефан.

Зофи не знала, почему она не произнесла это вслух, как не знала, почему не взяла Штефана за руку в часовне. Может быть, там, сразу после музыки, она смогла бы произнести эти слова, ведь рассказала же она ему про свою подвеску. А может, и не смогла бы. Ей внушала трепет сама мысль о том, что тот, кого она знает, когда-нибудь сам сумеет создать волшебство, если, конечно, продолжит нанизывать слова, складывать их в истории и помогать людям видеть через них правду. Она трепетала, думая, что когда-нибудь его пьесы пойдут, возможно, в Бургтеатре и публика будет смеяться и плакать, слушая сочиненное им, а потом аплодировать стоя, как аплодируют только лучшим спектаклям, тем, которые словно извлекают тебя из одного мира и переносят в другой – увы, несуществующий. Точнее, существующий, но лишь в воображении зрителей, и то лишь на время, пока в зале не загорится свет. Таков парадокс театра: он есть и его в то же время нет.

Штефан хотел попросить Дитера пересесть на другой стул, чтобы самому сесть рядом с Зофи. Ему казалось, что чем ближе к ней он будет, тем дольше сохранится в нем волшебство, навеянное пением хора, и надежда, которая возникла у него, пока они вместе слушали музыку. Если бы она не пошла с ним сюда на чтение его пьесы, он прямиком из капеллы отправился бы в кафе «Ландтманн», а лучше – в «Гринштайдль», где его точно никто не стал бы отвлекать. Там он открыл бы свой дневник и по самые локти зарылся в слова, шлифуя одну из своих старых пьес, а то взялся бы и за новую. Но Дитер уже вскочил, чтобы придержать для Зофи стул, к тому же это ради его, Штефана, пьесы они собрались здесь. Надо, чтобы все хорошо его слышали, а тут за столиком слева компания оживленно обсуждает статью в «Нойе фрайе прессе» – газете, в которую иногда заглядывает тетя Лизль, – справа спорят о чем-то шахматисты, да и вообще все кафе гудит, решая, вступит ли Австрия в войну с Германией, и если да, то когда. Вот почему Штефан сел на свое обычное место и заказал кофе со взбитыми сливками и яблочный штрудель для себя, а потом, понизив голос, попросил официанта принести рогалик и чашку горячего венского шоколада для Зофи. Она сказала, что не голодна, но для нее кафе – роскошь, а вот для Штефана и его друзей – привычное дело.

Неверный пароль

Трамваи были пусты, как и железнодорожные пути под мостом на вокзале Гамбурга, как и сам вокзал в этот ранний час. На улице Труус и Кларе повстречался лишь один прохожий – молодой сержант, который обернулся и долго смотрел вслед Кларе. Труус понимала: нехорошо, что Клара всегда и везде привлекает к себе внимание, что она такая заметная. Однако и самые большие трудности можно обратить себе на пользу, если подумать. А их ждали тридцать сирот – с таким количеством детей Труус вряд ли управилась бы в одиночку.

– У тебя все прекрасно получится, поверь, – убеждала она Клару, проходя с ней под огромной гипсовой свастикой, прилепившейся к фасаду вокзала, и без того уродливому.

Что это на ней сверху, стекло? Но свастика так закоптилась, что и не разберешь.

По грязным ступеням женщины спустились на такую же грязную платформу, подошли к скамье, обмахнули ее носовыми платками и сели, поставив рядом дорожные сумки, – ставить их в грязь под ногами не хотелось.

– А сейчас сделай вот что, – начала Труус, – видишь солдата, который будет наблюдать за посадкой? Подойди к нему, покажи билет и спроси его по-голландски, не ошиблась ли ты вагоном. Постарайся изобразить смущение тем, что едешь не первым классом. Но не переигрывай. Не то он разжалобится и переведет тебя в другой вагон, а я останусь одна с тридцатью ребятишками. Если окажется, что он не знает голландского, сделай вид, что плохо говоришь по-немецки, но так, чтобы он почувствовал – ты с ним флиртуешь. Понимаешь?

Клара взглянула на нее с сомнением:

– Разве у нас нет документов на детей?

– Есть, но будет лучше, если нам не станут задавать вопросов.

Визы на въезд в Голландию были настоящие, господин Тенкинк постарался. Но вот насчет выездных германских виз Труус не была уверена. Просто предпочитала думать, что и они тоже неподдельные.

– Как я уже говорила, у тебя все отлично получится, – заверила Клару Труус, – просто для первого раза будет легче, если все пройдет на родном языке.

Впрочем, другого раза не будет. Тенкинку удалось выхлопотать эти визы, но принятый недавно закон закрыл границу для иностранцев, так что поездкам в Германию пришел конец. Наверное, Йооп прав: самое большее, что она может теперь сделать, – это взять кого-то из детей к себе, чтобы у них был настоящий дом.

– Страх плохо влияет даже на лучшие умы, – сказала она Кларе.

Вскоре к ним подошел служащий вокзала. Приблизившись, он встал прямо перед ними: немолодой мужчина с пугающе некрасивым лицом – круглым, белесым и комковатым, как тесто. По тому, как застыла Клара, было видно, насколько ей страшно: природный инстинкт подсказывал ей, что надо слиться с фоном и быть незаметной. Нормальная реакция: в Германии все теперь трясутся от страха.

– Вы ожидаете контейнеры? – спросил служащий.

– Да, мы ждем доставки, – негромко ответила Труус.

– Поезд задерживается ориентировочно на час, – сказал служащий.

Труус поблагодарила его за предупреждение и обещала ждать.

Когда тот отошел, Клара наклонилась к ней и с едва заметной улыбкой шепнула:

– Господин Снеговик.

Труус моргнула, отгоняя воспоминания: родительский дом в Дуйвендрехте, лицо матери в окне, стекло, по которому сползает снежок, брошенный рукой мальчика-беженца, мать смеется и дети смеются, стоя возле снеговика, слепленного ими с Труус. Господин Снеговик. Служащий действительно чем-то напоминал снеговика, так что прозвище было дано метко. И еще она узнала о Кларе ван Ланге вот что: увидев человека в форме, Клара испугалась, но не настолько, чтобы не попытаться разрядить ситуацию шуткой.

– Может, попробуешь снять мандраж разговором со служащим, когда тот придет во второй раз, а, Клара? – спросила Труус. – Он спросит, ожидаем ли мы контейнеры, а ты скажешь: «Да, мы ждем доставки».

– Да, мы ждем доставки, – повторила Клара.

Немного погодя появился агент. Труус подождала, пока он не подойдет поближе, чтобы разглядеть его лицо, полускрытое кепи. Нет, это не господин Снеговик, другой.

– Вы ожидаете контейнеры? – спросил он.

Труус, бессознательно нащупав сквозь перчатку рубин у себя на пальце, кивнула Кларе.

– Да, контейнеры, – ответила та.

– Да, мы ждем доставки, – поправила ее Труус.

Глаза подошедшего тревожно забегали, но язык тела остался прежним. Если кто-то и наблюдал за ними со стороны, то ничего не заметил.

– Да, мы ждем доставки, – повторила Труус.

Ей очень захотелось прочесть про себя коротенькую молитву, но даже на это отвлекаться было нельзя.

Колокола Гамбурга начали звонить в шесть вечера.

– К сожалению, из-за хаоса в Австрии доставки сегодня не будет, – наконец произнес агент, и его голос смешался с колокольным звоном.

– Не будет. Понимаю, – произнесла Труус.

Что это: он отменяет выезд из-за ошибки Клары или говорит правду?

Труус терпеливо ждала. Мужчина тем временем перевел взгляд на Клару. Та мило ему улыбнулась. Его лицо немного просветлело.

– Что ж, тогда мы придем завтра, – сказала Труус и, стараясь, чтобы ее слова не прозвучали как вопрос – все-таки не хотелось нарваться на прямое «нет», – добавила лишь крохотное повышение интонации в конце, признание того, что он имеет полное право на неуверенность, услышав неверный пароль. – Моя подруга в Гамбурге впервые. Сегодня я покажу ей город, а завтра мы вернемся опять.

Женщины уже приближались к ступеням, ведущим с вокзала, когда кто-то догнал их и со словами:

– Позвольте, я вам помогу, – взял у Клары сумку; они вздрогнули, сумка Труус оказалась у незнакомца в другой руке, а сам он зашептал: – Человек справа от лестницы, наверху, шел за вами от самой гостиницы. Сейчас, как только выйдете из вокзала, поверните налево и обойдите квартал кругом.

На верхней ступеньке он вернул им сумки, а сам ушел направо. Труус проследила за ним: он миновал мужчину, чье лицо было ей смутно знакомо. Кажется, это он вчера подходил к ней в гостинице, просил провезти в Голландию золотые монеты. Но Труус знала этот гестаповский прием и на удочку не клюнула. Вот и теперь она внимательно проверила карманы, прежде чем двинуться дальше: вспомнила доктора Брискера с его «талисманом». Он тоже делал вид, будто хотел ей помочь.

Между строк

Штефан накрыл пледом маму, лежавшую в шезлонге у камина, а тетя Лизль, которая была у них с раннего утра, но без дяди Михаэля, снова прибавила звук радиоприемника. Шторы в библиотеке были задернуты, и книжные корешки сумеречно мерцали на полках, уходящих под самый потолок третьего этажа. Ряды книг на самом верху разделял рельс, по которому можно было двигать лестницы с бронзовыми перилами. Штефан любил лазать по лестнице, когда еще не умел читать. Наверное, это из-за штор в библиотеке так тревожно, как будто есть нечто преступное в том, чтобы слушать радио ярким зимним утром, когда вся Вена купается в солнце.

Он снова взялся за «Случай на Женевском озере» Стефана Цвейга – историю о русском солдате, найденном голым на плоту посреди озера одним итальянским рыбаком. Папа говорил, что это рассказ о том, как люди теряют человечность, когда к власти приходят типы вроде Гитлера. Но радио не давало сосредоточиться: в новостях сообщали, что, хотя плебисцит под названием «Независимая христианская Австрия» пройдет только днями позже, Гитлер уже назвал его мошенничеством, которое Германия откажется признать. Lügenpresse – так Гитлер назвал все австрийские газеты, которые осмелились написать что-то иное. Лживая пресса.

– Как будто этот маньяк говорит правду, – сказал папа, глядя на радио, когда в комнату вошла Хельга с завтраком и, зацепившись ногой за колесо пустого маминого кресла, едва удержала в руках серебряный поднос. – Как этому Гитлеру удалось убедить всю Германию в том, что ложь – это правда, а правда – ложь?

– Поставить завтрак на стол? – неуверенно спросила у него Хельга.

– Петер, – шепнул своему кролику Вальтер, – придется нам завтракать в библиотеке!

Это удручало даже сильнее, чем опущенные шторы. Маме, когда у нее случались особенно тяжелые дни, еду всегда приносили в спальню, но чтобы все ели наверху? Да и что ели-то: черный хлеб, джем и яйца вкрутую – ни сосисок, ни гусиной печенки, ни даже рогаликов или булочек, не говоря уже о нормальной утренней сдобе.

Штефан взял ломтик хлеба и густо намазал его маслом и джемом, чтобы перебить кислый ржаной вкус. Он съел сколько смог, чтобы мама не расстраивалась, и сказал:

– Ну, я, пожалуй, пойду с машинкой…

– Пиши здесь, в библиотеке, – сказал папа.

– Но на столе завтрак…

– Раздвинь стол в нише.

Он и в нормальное время мог писать только в одиночестве, а тут, после завтрака в библиотеке, под речитатив проклинающего их страну Гитлера – куда уж там! Геббельс в Германии клянется, что в Австрии начался мятеж и что австрийцы умоляют власти Германии вмешаться и навести порядок. Но здесь, в центре Вены, на улице, куда выходят окна с задернутыми шторами, тишина и спокойствие. Наверное, это очень тихий мятеж, подумалось Штефану. Зофия Хелена сейчас наверняка придумала бы ему какое-нибудь парадоксальное название.

Вечером они договорились встретиться у Бургтеатра. Она приготовила ему сюрприз. К тому времени его уже, наверное, выпустят из дому. Даже папа говорит, что никакого мятежа в Вене нет, все это очередная ложь, которую Гитлер выдумал, чтобы оправдать отправку своих солдат туда, куда их не звали.

Завтрак давно закончился, подошло время обеда, и в библиотеке появился новый поднос. Все, кроме Вальтера, собрались у радио, словно их присутствие могло остановить волны плохих новостей, льющихся из приемника. Малыш, в отличие от Штефана, не стеснялся открыто выражать свою скуку: он подошел к большому глобусу и стал его крутить, с каждым толчком все быстрее и быстрее. Никто не делал ему замечания.

Штефан раздвинул стол в нише и поставил на него машинку. Заправил в каретку чистый лист и стал представлять себе сцену вроде той, что отражалась сейчас в зеркале над столом: огромная библиотека, в камине гудит огонь, ряды книг до самого потолка, тускло поблескивают лестницы и перила. Все так, как здесь, только шторы раздвинуты. На верх одной из лестниц он посадил девушку: на носу очки с грязными стеклами, ищет книгу о Шерлоке Холмсе. Штефан стал печатать заголовок: «Парадокс»…

– Не сейчас, милый, – перебила его мама. – Нам не слышно.

Он продолжал печатать «…лжеца», надеясь, что выговор предназначен Вальтеру за глобус.

– Штефан… – сказал папа. – И ты тоже, Вальтер.

Штефан с неохотой отодвинул машинку, взял с полки детскую книжку и посадил Вальтера себе на колени. И начал вполголоса читать ему «Невероятные приключения профессора Бранестома» – забавные похождения рассеянного ученого, который изобретает устройства для ловли взломщиков и блиноделательную машину. Но Вальтер не слушал и ерзал, да и сам Штефан скоро устал читать на английском. Тетя Лизль именно для того и привезла эту книгу из своей последней поездки в Лондон, чтобы и он, и Вальтер больше занимались английским языком, как хотел папа.

– Может, я пойду с Вальтером в парк? – предложил Штефан, но папа только шикнул на них.

Штефан взглянул на часы, когда Хельга внесла в библиотеку легкий ужин. Надо было позвонить Зофии Хелене, сказать, что он не сможет встретиться с ней сегодня, однако у него еще оставалось немного времени. Торопливо проглотив пару кусков – под новость о том, что Гитлер требует от канцлера Шушнига передать власть нацистам, грозя в противном случае применить силу, – он вернулся к пишущей машинке. Пока они едят, можно немного написать. Изменить действие: девушка в заляпанных очках теперь берет со стола тарелку и уходит с ней к камину, как тетя Лизль; отец сначала накладывает еду на тарелку матери и лишь потом себе. Да и шторы лучше все-таки задернуть.

Тук, тук, тук. Он тихонько набрал имя автора – Штефан Нойман, – но предательский звонок возвращающейся назад каретки вплелся в голоса из радио.

– Штефан… – сказала мама.

– Да пусть он идет с этой чертовой штукой в другую комнату, Рахель! – воскликнул отец, немало изумив Штефана, который никогда в жизни не слышал, чтобы отец повышал голос на мать.

– Герман! – ахнула тетя Лизль.

– По-моему, именно ты, Герман, настоял на том, чтобы мальчики оставались с нами в библиотеке, – мягко ответила мама.

Когда у отца появился второй подбородок? И морщинки у глаз и у рта, и глубокие борозды на лбу? Мама болела с тех пор, как Штефан себя помнил, но признаки старости у отца – это было ново и тревожно.

– Штефан, можешь пойти в мой кабинет, – сказал папа. – Но смотри из дома не выходи. Пожалей мать, ей хватит других волнений на сегодня. И возьми Вальтера с собой.

– Мы с Петером хотим остаться с мамочкой, – заскулил малыш.

– Черт! – ругнулся отец, чем еще раз потряс сына.

Папа был истинным джентльменом, а джентльмены так не выражаются.

Вальтер вскарабкался на шезлонг и прижался к маме.

– Иди, Штефан, – повторил отец. – Иди.

Штефан подхватил тяжелую пишущую машинку и проскользнул с ней мимо материнского кресла на колесах, пока отец не передумал. В кабинете, который был рядом с библиотекой, он поставил машинку на стол и принялся за работу, но, вытаскивая из каретки первую страницу, сообразил, что не взял чистую бумагу. С минуту он сидел, глядя через французское окно на улицу: вид был такой же, как из его спальни этажом выше – сквозь кроны деревьев. Вставив в каретку тот же лист, он стал печатать на обороте. Идти за бумагой в библиотеку не хотелось: вдруг больше не выпустят?

Добравшись до конца страницы, он перевернул ее снова и стал осторожно вбивать текст между строк, прислушиваясь в то же время к голосам в библиотеке. Да, похоже, тетя Лизль и его родители обсуждают что-то серьезное.

Штефан тихо открыл окно, выскользнул на балкон, беззвучно притворил за собой стеклянную створку и перелез через балюстраду на ветку дерева. Но полез не на крышу, как делал, когда ему хотелось полюбоваться на Вену при свете луны, – нет, он соскользнул на самый нижний сук и спрыгнул с него на землю, оказавшись между привратницкой и входной дверью. И замер. Где же Рольф? Почему сегодня никто не смотрит за входом? Хотя это уже не важно. Все равно в гости сегодня никто не придет.

Но у привратницкой он все же задержался и заглянул в окно – так, на всякий случай. В домике было темно, и Рольфа он не увидел. На улице тоже было странно тихо. Собственная тень, которая бежала впереди него, словно гонимая золотистыми огнями чугунных фонарей, почему-то тревожила Штефана.