Текст книги "Фрагменты прошлого"

Туристические ботинки

Рагнувшись за канцелярским ножом, я заметила под серым подзором кровати тень в форме стоп. Как будто кто-то стоял по другую сторону постели, наблюдая за мной. Подняв подзор, я нахожу этому объяснение: ботинки. Я вытаскиваю их из-под кровати на свет – коричневые и грязные. В резиновой рифленой подошве застряли камешки. Развязанные шнурки заскорузли от грязи и воды. Я отставляю ботинки в сторону, собираясь выбросить – видок у них, прямо скажем, неприглядный, – но, по словам Калеба, это хорошая походная обувь.

* * *

Когда в начале июня мы отправились в поход, я надела кроссовки. Свои беговые кроссовки. На какой только местности я их не проверила. Я бегала в них все тренировки: по холмам, в дождь и ветер, бывало даже и в снег.

Калеб заехал за мной утром в субботу, еще до рассвета. Мои все спали. Было ощущение, что весь мир принадлежит только нам. Калеб выгнул бровь на мою серо-фиолетовую сумку-рюкзак. И на мой выбор обувки. То есть кроссовки. У него был оценивающе-осуждающий взгляд, хотя днем раньше он всего-навсего спросил: «Пойдешь со мной завтра в поход?»

– Прости, что не успела прикупить камуфляжный костюм и туристическое снаряжение, – подколола его я. – Однако к походу я готова.

Мы отправились в путь в шесть утра и ехали к Делавэр-Уотер-Гэп пару часов. Большую часть дороги я дремала. Меня разбудил треск гравия под колесами автомобиля, когда мы свернули с главной дороги. Я прижималась головой к окну. Смотревший в лобовое стекло Калеб вскинул взгляд вверх.

– Приехали? – спросила я.

Мы свернули на дорогу со знаком в виде стрелочки, названием пешеходной тропы и значком в виде закусочного столика. Калеб медленно заехал на круглую, незаасфальтированную стоянку. Двое туристов выгружали из пикапа свое снаряжение. Калеб поставил машину на паркинг. Повернулся на сиденье, подхватил свои походные ботинки и переобулся, сняв кроссовки. Это был уже второй показатель того, что наш поход будет совсем не таким, каким мне представлялся. Первый показатель – выход из дома в шесть утра.

Я довольно быстро сообразила, что зря надела кроссовки. Было скользко от утренней росы и сыро от текущего рядом ручья. Я не сходила с грязной тропки, ощущая, как натираю на пятках мозоли. А ведь я бегала в кроссовках и по проселочным дорогам, и вверх-вниз по холмам. Разница заключалась в том, что сейчас мне приходилось двигаться с другой скоростью. В какой-то момент я не выдержала, скинула на землю рюкзак и громко фыркнула.

– Идем. – Калеб даже не улыбнулся.

– Может, мне бросить рюкзак здесь и дальше просто бежать?

Калеб глянул на часы и снова посмотрел на тропинку. Пока я поправляла носки, он нетерпеливо постукивал пяткой по камню.

– Делай что угодно, только не тащись как черепаха, – пробормотал он.

Я нарочно огрела его рюкзаком, закидывая тот себе на плечи, и Калеб, смягчившись, усмехнулся. Я не сводила взгляда с его двигающихся ног, пытаясь идти с ним шаг в шаг, дышать ему в унисон. Всего несколько минут спустя я добилась полного синхрона с Калебом и чувствовала нашу близость несмотря на то, что он шел молча и не смотрел на меня.

Постепенно он ускорил шаг, и наш путь пошел вверх. Я выпала из синхрона с ним, костеря про себя и неподходящую для походов подошву своих кроссовок, и не ждущего меня Калеба. Затем он внезапно остановился, и я чуть не влепилась ему в спину. Калеб застыл перед расчищенным участком земли, огороженном валунами. Мы поднялись на вершину горы. Дальше шел обрыв. А под нами бесконечной зеленью и синевой тянулись равнина и река.

– Ого! – поразилась я.

Калеб слегка приоткрыл губы, и на его лице появилось уже знакомое мне отстраненное выражение. От его красоты у меня перехватило дыхание. Он не глядя взял меня за руку и сплел мои пальцы со своими. Наши ладони после тяжелого подъема казались обжигающе горячими на холодном ветру, гуляющем по открытому пространству.

Калеб не стал ничего фотографировать. И я тоже. Фотоаппарат не передаст такую красоту. Пытаясь поймать ее в кадр, заключить в плоскую проекцию, мы бы разрушили чудесное мгновение. Мы сели на валун.

– Это не конец похода, – заметил Калеб, посмотрев на меня.

Я потерла лицо. Подумала о проделанном нами долгом пути и о том, что нам еще придется возвращаться.

– Ты был прав, – признала я. – Насчет кроссовок.

Калеб притянул меня к себе и прижал крепко-крепко. И не было больше никого и ничего. Только мы, деревья и небо.

– Это стоит того. Поверь мне.

В этот раз тропка, извиваясь, вела вниз по горе, в лес. Под ногами снова были грязь и корни. В отдалении чирикали птицы и стрекотали насекомые. К их тихому гомону примешивался какой-то шелестящий звук.

Калеб целенаправленно шел к чему-то, и слабый гул постепенно перерастал в рев. В конце концов мы достигли полянки. Та уступала место широкой реке, струящейся между огромными плоскими валунами, и ниспадающему в стороне от нее водопаду. Все вокруг окутывал подымавшийся от воды пар. На другой стороне реки группа людей обедала, несколько человек купались. Чуть дальше сквозь деревья виднелись палатки походного лагеря. Калеб уселся на камне возле воды и принялся палкой выковыривать застрявший в подошве ботинка камешек.

– Это конец, – произнес он.

– Похода?

– Да, – ухмыльнулся Калеб. – И Нью-Джерси.

– Ух ты! – Я приложила ладонь козырьком ко лбу, сделав вид, будто внимательно обозреваю иноземную территорию. – Так это и есть легендарная Пенсильвания? Наслышана о ней.

Калеб рассмеялся и сковырнул в воду с подошвы большой кусок грязи. После этого он молча наблюдал за семьей по другую сторону реки – родителями и их детьми. Остальные мужчины и женщины, видимо, были их родственниками. Несколько человек плавали поодиночке у водопада. Тосковал ли в эту минуту Калеб по тому, чего ему так не хватало в жизни, – по полной семье? Или просто проголодался и с жадностью смотрел на их еду?

– Нам нужно было устроить пикник, – заметила я.

Калеб вздрогнул, словно позабыв о том, что я рядом. Звук воды гипнотизировал, заглушая раздающиеся поблизости голоса.

– Да? И кто бы тащил сюда еду? – Калеб покачал головой и достал фотоаппарат. – Иди сюда, – позвал он, развязывая шнурки на ботинках.

Я тоже сняла кроссовки, порадовавшись тому, что беговой сезон подошел к концу. Ступни изрядно пострадали от похода, и тренер бы разошелся не на шутку, если бы на тренировке я начала жаловаться на мозоли. Калеб потянул меня за собой в реку. От холодной воды у меня перехватило дыхание, но он продолжал идти вперед, пока я не заупрямилась. Вода была выше коленей и намочила края наших шорт. Мы стояли на отмели, ощущая босыми ступнями песок и камни.

– Мы больше не в Нью-Джерси. Но и не в Пенсильвании, – сказал Калеб.

– Мы нигде, – отозвалась я.

Обнаженные ноги немели в холодном потоке, и я запрыгнула на спину Калеба, чтобы он вынес меня на берег. Мои ступни коснулись воды, когда он притворился, что роняет меня, и я громко захохотала.

Вернувшись на берег, мы попытались сфотографироваться вместе на фоне водопада. Однако наши лица в кадре заслоняли его. Один из купальщиков выходил из воды и предложил нас сфотографировать.

– Похоже, вам не помешает чья-нибудь помощь, – заметил он.

Калеб передал ему фотоаппарат, и мужчина, прежде чем взять его, стряхнул с рук воду. Он не вел отсчет и не просил нас приготовиться, – а просто нажал на пуск и вернул Калебу камеру. На снимке я морщусь из-за подмерзших ног, а Калеб выглядит отвлеченным и смотрит куда-то в сторону. Мы не улыбаемся, но тем не менее есть в этом фото какая-то особенная красота. Может, дело в водопаде. Может в том, что мы вышли естественными. А может, в нашем окружении: в поднимающемся от воды паре, запечатленных на заднем плане людях, набирающих воду ладонями, застывших аркой каплях, замершем с приподнятой рукой малыше.

* * *

Калеб был прав: это того стоило. Потому что на обратном пути он остановился у аптеки, усадил меня на заднее сиденье и, держа мою обнаженную ногу в своей ладони, заклеил мозоли пластырями. И потому что, высадив меня у дома – потную, грязную и изможденную, сказал:

– Спасибо за сегодняшний день, Джесса.

Тогда был последний раз, когда он меня за что-то благодарил. И поблагодарил он меня от души.

Я кидаю туристические ботинки в пустую коробку, и их стук эхом отзывается в комнате. Мне вспоминается фотография с водопадом – наше последнее совместное фото на этой стене. Начало конца. Что еще я найду? Я возвращаюсь к письменному столу.

Корешки билетов с бейсбольной игры

Опустошив средний ящик, я перехожу к последнему. В верхнем ящике, как и ожидалось, полный беспорядок. Здесь и калькулятор, и стопка бумаг, и корешки билетов, и чеки. Все свалено в кучу. Разбирать этот хаос сверху вниз все равно что двигаться назад во времени. Вот только кое-что выбивается из общего бардака. Лежащий сверху чек годичной давности прикрывает билеты с концерта, проходившего прошлой весной. Я осторожно перебираю бумаги, не нарушая их последовательности.

Почти в самом низу – судя по времени, совсем не там, где они должны были быть, – нахожу корешки от двух билетов на игру «Янкис». Секрет, который я до сих пор храню от родителей. В это время я не должна была находиться в Нью-Йорке. Я вообще не должна была покидать пределы школы.

* * *

Конец апреля. Макс, Хейли и Софи. Парень по имени Стэн – приятель Макса, живущий в Нью-Йорке. Провалившееся свидание Хейли с Крэйгом Киганом. Все мы, переполненные энергией, на вокзале – прогуливаем школу.

Макс раздобыл места на трибуне через своего приятеля Стэна. Мы отдали по двенадцать баксов за билет. В тот солнечный апрельский день поездка на игру была как никогда кстати – все выпускники прогуливали школу, так что половина учеников в любом случае на уроках отсутствовала. Джулиан уехал осматриваться в кампусе Пенсильванского университета. Родители отвезли его и остались там на день. Я школу никогда раньше не прогуливала, и это добавляло адреналина.

Мы доехали до города на поезде, пересели на метро и на нем добрались до Бронкса[3]3
  Бронкс – район Нью-Йорка.


[Закрыть]. Держась в переполненном вагоне за поручни над головой, хватаясь друг за дружку. Поднялись по длиннющим переходам стадиона наверх и вышли к залитой солнцем арене – зелено-коричневому полю, на котором игроки казались миниатюрными фигурками.

Об игре я мало что помню. Но запомнила хот-доги, крендельки, мороженое. То, как высоко мы сидели на трибунах. Почти неразличимых игроков. Три часа смеха с Калебом и Хейли. Взгляд Хейли, говорящий: «С Крэйгом? Никогда!» Большую часть времени Крэйг приставал к Стэну с вопросами, какие еще билеты тот может достать. Похоже, игру смотрел только Макс. Мы же просто радовались жизни.

На обратном пути нас захватил людской поток, излившийся по лестницам стадиона на улицу и унесшийся к метро. Мы с Калебом подсчитали, во сколько обойдутся четыре поездки на метро, и взяли на эту сумму карту, не сообразив, что часть денег ушла и за саму карту. Мы поняли это только когда Калеб пересек турникет, протянул ее мне, и она не сработала. Я осталась по другую сторону турникета, а за мной – огромная толкающаяся масса людей.

– Тебе нужно добавить деньги на карту, – объяснил отпихнувший меня мужчина.

Я повернулась. Турникеты и платежные автоматы окружали толпы людей. Мои друзья на платформе уже бежали к прибывающему поезду, подгоняемые всеобщим хаосом. Мы были живой цепочкой, соединенной руками и скользящей через толчею. И я выпала из нее. Я с тоскливой безнадежностью шагнула в сторону. У меня не было наличных, чтобы положить их на карту. Поперек горла встал ком. «Все это было ошибкой. Ошибкой», – думала я.

Мне придется использовать кредитку, выстоять бесконечную очередь к одному-единственному автомату, который их принимает, пропустить несколько поездов и надеяться на то, что друзья подождут меня на Пенсильванском вокзале, а не поедут без меня в Нью-Джерси. Я глубоко вздохнула, осознав: возможно, мне предстоит весь путь до дома проделать в одиночку. Меня захлестнули злость и обида.

Это Макс протолкался ко мне сквозь толпу. Это он окликнул меня и сунул стоявшей за мной женщине пятидолларовую купюру, умоляя позволить мне пройти через турникет по ее карте. Она не улыбнулась, но деньги взяла и приложила карту к валидатору. Макс схватил меня за руку и протащил через турникет. Мы неслись к платформе, не расцепляя рук и огибая скопления людей. Я была уверена – мы успеем. Мы выиграем этот забег. Но когда мы добежали до платформы, она уже была пуста. Вдали затихал гул поезда. Все уехали. Мои звонки Калебу и Хейли сразу перенаправлялись на голосовую почту – наверное, между станциями отсутствовала мобильная связь. Я села на скамейку у стены, закрыла глаза, откинула назад голову и прерывисто вздохнула.

Макс уселся рядом, скованно обнял меня одной рукой и положил мою голову себе на плечо.

– Мы встретимся с ними на Пенсильванском вокзале, – успокоил меня он.

– Я думала, мы успеем, – объяснила я в надежде, что он поймет. Я испытывала не огорчение или грусть, а скорее разочарование, крушение вспыхнувшей было надежды.

За один короткий день я ощутила все прелести свободы взрослого человека: окрыляющее чувство независимости и убийственное чувство одиночества. Большой-преболыпой мир жил своей жизнью. Мои друзья не стали дожидаться меня в сутолоке шумного города.

– Ну хоть игра вышла на славу, – заметил Макс.

– Поверю тебе на слово, – отозвалась я. – Она как-то умудрилась пройти мимо меня.

Его плечи затряслись от смеха.

– Ты ее совсем не смотрела?

– Не-а, – тоже засмеялась я.

– Во прикол. Не видела даже двойной аут возле третьей базы в конце?

Я подняла на него взгляд.

– Не видела. Страшно признаваться тебе в этом, но меня уже тошнит от бейсбола. – Благодаря Джулиану меня всю жизнь окружает бейсбольная болтовня: накануне игр все говорят о подготовке к ним, а после – бесконечно трындят о том, как они прошли. Джулиан – питчер, поэтому обсуждаются не только результаты игры, но и варианты действий, стратегия. Но сущий кошмар, если игра заканчивается поражением. Тогда мне приходится выслушивать перечень совершенных ошибок, намерений и нескончаемых «если бы». На сегодняшнюю игру я поехала только из-за Калеба и Хейли. Хотелось иметь возможность щегольнуть: «Я прогуляла школу и скатала на поезде в город посмотреть игру».

– Я думал, тебе нравится бейсбол. Ну, то есть я видел тебя на сотне игр.

Это правда. Мы были до мозга костей бейсбольной семьей. Но я ходила на игры не из любви к ним, а «по умолчанию». Джулиан – великолепный игрок. Папа с мамой – великолепные родители игрока. Мама взяла под свое материнское крылышко всю команду, папа готовил на все командные посиделки, и оба многие годы развозили брата на всякие турниры, игры и в клиники. И я везде их сопровождала. Для меня тоже всегда находилась роль: я считала очки, вела статистику, готовила гамбургеры и служила навигатором. Однако это был мир Джулиана, и я просто являлась его частью.

– Ага. И я их пересмотрела. Мне кажется, что я уже видела в бейсболе все что только можно.

Макс открыл рот в притворном шоке.

– Джессамин Уитворт, ты сильно заблуждаешься. Бейсбол полон безграничных возможностей и безграничного количества результатов. Безграничных вариаций в каждой игре. Это невероятно захватывающе.

Его безудержный энтузиазм вызвал у меня смех. Однако пока мы ждали следующего поезда, Макс пересказывал мне ход игры, и воображение живо рисовало мне подробности. Возможно, я бы действительно наслаждалась ее просмотром. Я не заметила, как мы сели на поезд, а потом пересели на другой. Как Макс непринужденно вел меня за руку сквозь толпу, а я наклонялась к нему в вагоне, чтобы слышать его голос в людском гаме. Я не слышала звонка и заметила, что пропустила его, только увидев на Пенсильванском вокзале таращившихся в мобильные и собравшихся в кучку Калеба, Хейли, Стэна и Крэйга.

Калеб наградил Макса выразительным взглядом. Макс ответил ему таким же и коротко качнул головой. Я не слышала слов Калеба, но слышала ответ Макса:

– Ты бросил ее там.

* * *

Сейчас я кожей ощущаю эти слова. Даже сильнее, чем раньше. Под билетами лежит поздравительная открытка по поводу дня рождения. Странно. Я подарила ее Калебу летом, спустя несколько месяцев после поездки в город на игру. Часть вещей в ящике разложена не по порядку. Можно подумать, что все в нем свалено в кучу, но это не просто хаос, а организованный хаос. Я не сразу поняла: в беспорядке Калеба есть определенная система. И если он не искал что-то лихорадочно, переворачивая в ящике вещи, то совершенно очевидно: я – не первый человек в этой комнате.

Тиканье часов в тишине кажется оглушительным. Все меняется. Под закрытую дверь за моей спиной падает тень, но уже через миг исчезает, и я не уверена, не привиделась ли она мне. Я снова оглядываюсь и, задержав дыхание, напряженно всматриваюсь в тьму под синей дверью. Мне чудится, что я здесь не одна.

Полдень воскресенья

Я стою, уставившись на закрытую дверь, слушая тикающие на стене часы. Уже полдень, я проголодалась, и с голодухи мне мерещится невесть что. То, чего нет. Комната всегда была забита едой. Словно быстрый перекус не стоил титанических усилий в виде спуска на первый этаж. Осмотрев полки, я вижу пакетик с арахисом – наверное, оставшийся с бейсбольной игры – и почти пустую коробку хлопьев. И то и другое идет в мусорку под столом.

За стопкой книг нахожу заначку Калеба: набор из мини-коробочек с разными видами хлопьев. Он опорожнял такую коробочку в один присест. Их осталось три из восьми. Пальцы дрожат. Возможно, от голода. Я выбираю свои любимые хлопья «Попе». Обычно Калеб хранил их для меня, хотя и сам любил их больше всего. «Попе» всегда доставались мне, и мое сердце разбивается, когда я вижу коробочку с ними. Эти хлопья по-прежнему ждут меня. Я открываю коробочку, переворачиваю ее и высыпаю хлопья в рот. Они покрыты медовым сиропом, и их хочется есть и есть бесконечно. Я вижу донышко коробки. Этих хлопьев никогда не бывает достаточно. Никогда они не остаются несъеденными.

Калеб любил приносить еду с собой в экзаменационные дни. Говорил, она нужна ему для мозга, для концентрации внимания. И ему это сходило с рук. Он каким-то образом убедил учителей, что его оценка зависит от того, будет ли при нем пакетик с чипсами.

Единственным местом, куда его не пускали с едой, была библиотека, поэтому тут ему приходилось особенно изощряться.

В щели под дверью темно, снизу не доносится никаких шагов. Я приоткрываю дверь и вздрагиваю от ее скрипа. В комнату просачивается теплый воздух. Держась ладонями за стены, как Калеб, спускаюсь по ступенькам вниз. Останавливаюсь у закрытой двери на втором этаже. Прижимаюсь к ней ухом, но ничего не слышу. Я тихонько стучу в дверь.

– Мия?

Ответа нет. Я опускаю ладонь на дверную ручку и слегка поворачиваю ее – посмотреть, заперта ли дверь, можно ли ее при желании открыть.

– Ив? – зову я.

Теперь слышно только тиканье часов в гостиной на первом этаже. Это старые часы дедушки Калеба в виде узкой башенки. Они уже не отбивают звоном каждый час, а лишь глухо гудят, как при сломанном механизме. Да и гудение это слышно лишь в непосредственной близости от них. Скорее всего, это Мия шарила в комнате Калеба. Видимо, она против моего присутствия в доме и считает, что вещи брата должны достаться ей. Наверное, она хочет узнать, каким он был – ее брат, без которого ей теперь придется расти.

Затаив дыхание, толкаю дверь. Я приоткрываю ее, чтобы заглянуть внутрь и убедиться – Мии в комнате нет. Не знаю, что я ожидала увидеть. Возможно, разложенные на полу вещи Калеба, как дань его памяти. Или коробки с ее собственными вещами, указывающие на неспешные сборы. Однако комната осталась точно такой, какой я ее помню: стены бледно-лавандового цвета, целая куча плюшевых единорогов, разбросанные по полу игрушки, кресло-мешок, книги в мягких обложках, набор для изготовления колье.

Мне казалось, все вокруг пропитается печалью, и Мия станет такой же мрачной и замкнутой, как и я. Что она бросит друзей и секции и сосредоточится на том единственном, чего лишилась. Вдоль стен здесь не стоят коробки. Видимо, выставив дом на продажу, Ив решила оставить все как есть, чтобы возможные покупатели с легкостью могли представить в этих комнатах собственных детей – как они тут растут и радуются жизни. Только комната Калеба должна исчезнуть. Снова превратиться в чердак. Кладовку. Библиотеку. Бункер. Никто не хочет видеть комнату, принадлежащую призраку. Я закрываю дверь, преодолеваю оставшиеся ступеньки вниз и зову:

– Есть тут кто?

Тиканье часов здесь гораздо громче. Я вздрагиваю, когда включается ледогенератор и в морозильное отделение падают свежие кубики льда. Я вдруг осознаю, что никогда не оставалась на кухне одна. Я была здесь с Калебом. С Мией. С Ив. С Шоном. Без них кухня выглядит заброшенной и старой. Даже ламинат кажется более желтым и расслоившимся. Я обхожу комнату кругом, ведя пальцем по краю кухонной стойки. Мне бы пообедать. Дверца в кладовку открывается со скрипом. Вспоминаются слова Калеба: «Продуктов у нас с гулькин нос».

В кладовке есть хлеб и арахисовое масло. Ненавижу арахисовое масло. Еще есть хлопья, но коробка пока не вскрыта. Наверное, это хлопья Мии, а она явно была бы против того, чтобы я их ела. Да и вообще, вряд ли я имею право брать их еду. Нет, я уверена, что не имею на это права.

Глянув в боковое окно, вижу машину Ив. Она стоит на длинной и узкой подъездной дорожке, ведущей к гаражу за домом. Значит, они с Мией где-то поблизости. Я открываю ящик рядом с холодильником в поисках бумаги и ручки – хочу оставить записку. Однако он пуст. Я заглядываю в остальные ящики. В одном звякают столовые приборы, в другом лежат запасные батарейки, в нескольких находятся кухонные принадлежности. Но не меньше половины ящиков уже вычищены. Такое ощущение, будто Ив, как и я, начала сборы с мест, скрытых от глаз. И опустошает их недра, оставляя одну оболочку.

Я решаю просто уйти. В миле отсюда, возле съезда, находится закусочная. Я могу обернуться за полчаса. Могу даже поесть на обратной дороге сюда. Входная дверь не заперта. Видимо, Ив с Мией отлучились ненадолго. Когда я выхожу на улицу, у самого крыльца застывает Мия. Она сидит на корточках с мелком в руке, ее ладони окрашены в розовый и зеленый. Перед ней цепочка из нарисованных квадратов – похоже, она рисует классики.

Я спускаюсь на одну ступеньку. Мия отворачивается к тротуару и выводит мелом новую линию.

– Привет, Мия, – здороваюсь я и не получаю ответа.

Лицо девочки скрыто за завесой длинных волос.

– Я иду обедать. Ты здесь одна?

Оторвавшись от рисования, Мия бросает на меня через плечо короткий, но твердый взгляд.

– Мне запрещено с тобой раговаривать, – тихо произносит она и возвращается к рисованию.

Слова Мии как удар под дых. Придя в себя, я аккуратно обхожу ее.

– Где твоя мама?

После недолгой заминки, не поднимая глаз, она отвечает:

– В гараже.

– Ясно. – Я стою рядом с Мией, и моя тень падает на ее нарисованную игру. – Если она спросит, где я, скажи, что я ушла на обед. Скоро вернусь.

Мия молчит, но, направляясь к машине, я не слышу скрипа мела по асфальту и ощущаю на себе взгляд девочки.

* * *

Когда я возвращаюсь, от моего сэндвича с ветчиной остаются лишь обертка и салат латук. Двор перед домом пуст, но машина Ив все еще стоит на дорожке. Я решаю до того, как зайти внутрь, выбросить обертку в контейнер за домом. Как-то неприлично возвращаться с мусором: свидетельством того, что для продолжения жизни мне требуется пища, напоминанием о том, что я здесь, а Калеб – нет.

Мусорные контейнеры стоят в крытом бетонном ограждении, построенном впритирку к задней стене дома. К ним ведет подъездная дорожка, проходящая между домом Калеба и соседским. Мне приходится сначала отодвинуть контейнер для вторсырья, чтобы добраться до обычного мусорного бака. Его колеса скребут по бетону, и я брезгливо морщусь. Поднимаю крышку, выбрасываю обертку от сэндвича и тут замечаю в баке красные подложки под столовые приборы, кулинарные книги и магниты – вещи из кухни, брошенные и забытые. Я прикрываю крышку бака и выхожу из бетонного пятачка.

За домом открывается гаражная дверь. Из нее выскакивает Мия, а за ней идет Ив с гидравлическим шлангом, включенным в расположенную в гараже розетку.

Мы тоже отмывали летом дом, поэтому я сразу понимаю, что собралась делать Ив. Подготовить дом к показу, выставить его на продажу. Я поспешно огибаю угол здания, чтобы она меня не заметила.

Входная дверь по-прежнему не заперта. Когда я захожу внутрь, поток воды из заработавшего шланга с шумом бьется о стену дома. Я ощущаю присутствие чужого человека даже прежде, чем слышу его. Возможно слух притупился из-за шума работающего во дворе агрегата, поэтому обострилось чувственное восприятие. В любом случае сначала я ощущаю чье-то присутствие в доме и только потом слышу шаги наверху. Там кто-то ходит. Я поднимаюсь на второй этаж и останавливаюсь, прислушиваясь, не вернулась ли Мия в дом раньше меня. Однако звук вновь раздавшихся шагов доносится не из комнаты Мии. А с третьего этажа, из-за синей двери – не запертой, а просто прикрытой. Я могу посмотреть, кто там ходит.

И опять же я полагаю, что, пока меня нет, вещи Калеба перебирает Мия. Мне не хочется ее спугнуть. Я хочу, чтобы она посмотрела на меня. Хочу выразить ей свои сожаления. Поэтому я на цыпочках поднимаюсь по лестнице, перешагнув скрипящую ступеньку, и заглядываю в приоткрытую дверь. В комнате суматошно двигается человек – слишком большой, слишком быстрый, – и я удивленно отскакиваю назад. Наверное, я чем-то выдала себя, может, охнула, потому что человек за дверью замирает.

– Мия? – зовет грудной голос.

Всего два слога, но я узнаю обладателя этого голоса, и мой страх сменяется яростью. Я со злостью распахиваю дверь и влетаю в комнату. Макс отступает, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Он пытается заговорить, но я уже вижу, что он натворил. Книги на полках свалены. Ящики полуоткрыты. Рюкзак выпотрошен, и все его содержимое валяется на ковре. Макс поковырялся и в открытой коробке, вывалив часть собранных вещей на пол.

– Что ты творишь?! – ору я. Мне наплевать, слышат ли меня Мия и Ив. Я так взбешена, что не могу сдержаться.

Макс, поморщившись, вытягивает вперед руки.

– Пожалуйста, Джесса, – говорит он, но я не понимаю, о чем он просит.

В горле встает ком, глаза жжет от выступивших слез.

– Зачем ты это сделал? – спрашиваю я, обведя взглядом полки.

Макс проводит ладонью по лицу.

– Я кое-что искал, – отвечает он и смотрит на меня в упор. Смотрит прямо в глаза, чего не было уже целую вечность. А точнее, несколько месяцев. – Пожалуйста, не кричи. – Он устремляет взгляд за мое плечо, в коридор. Внизу не стихает шум работающей гидравлической системы.

У меня перед глазами все расплывается, Макс расплывается. По щекам бегут горячие слезы, и я отвожу взгляд, злясь на себя за них.

– Это не твоя комната. Здесь нет твоих вещей. Убирайся отсюда.

Я выталкиваю его, выпихиваю из комнаты на лестницу, и он снова просит меня о чем-то, обхватив ладонями за плечи и медленно пятясь.

– Это мое, – наконец регистрирует его слова мозг.

– Что твое? – Уж точно не эта комната. Уж точно не эти вещи. Уж точно не оставшиеся здесь воспоминания.

– То, что я ищу. Не Калеба. А мое.

Я неверяще мотаю головой. Какие вещи здесь могли принадлежать ему? Рубашки, которые я не стала разглядывать? Школьные записи, которые сунула в коробку?

– Что ты ищешь, Макс?

Он не сразу отвечает. Смотрит через плечо. На его шее дергается кадык.

– Деньги, – говорит он, не глядя мне в глаза. Так тихо, что я неосознанно наклоняюсь к нему – убедиться, правильно ли расслышала.

– Здесь нет денег, – качаю я головой. Я осмотрела ящики стола и карманы брошенных на полу джинсов. Бумажник исчез вместе с Калебом. – Если ты одолжил ему деньги, то, скорее всего, они были при нем. Похоже, тебе придется простить ему долг, ведь отдать его он тебе не сможет.

Мне представляется соленая вода и подводные течения, песок и океан – бесконечные просторы, неизмеримые глубины.

– Я не одалживал их ему, – говорит Макс.

Недоуменно моргаю. Это как? Макс почему-то не хочет ничего пояснять.

– Какую сумму ты ищешь? – тихо спрашиваю я, давая ему возможность не ответить, якобы не расслышав моего вопроса.

– Шесть сотен баксов, – отвечает Макс. – И еще девять.

– Ты думаешь, он взял у тебя без спроса шестьсот долларов? – Раз он не хочет произносить этого вслух, я произнесу это за него.

– Я не знаю.

– Когда?

– Давно. За несколько недель до несчастного случая.

– Ты думаешь, он взял у тебя без спроса шестьсот долларов…

– Шестьсот девять, – поправляет меня Макс.

– Шестьсот девять долларов, – послушно повторяю я, – но ты его об этом не спросил?

– Я не был уверен. Ну, то есть я практически уверен, что это он. Только он там был. Только он знал, где я их держу.

Предположение Макса абсурдно по множеству причин. Калеб не нуждался в чужих деньгах. Как я узнала позже, он мог позволить себе учиться в частной школе, потому что отец оставил ему по завещанию счет в банке. Управлял этим банковским счетом адвокат, но деньги принадлежали Калебу, и помимо крупных сумм на такие вещи, как оплата обучения в школе, он получал еще и ежемесячные выплаты. В отличие от Макса ему не нужно было беспокоиться о том, потянет ли он обучение в университете. Ему не нужны были ни стипендия, ни работа. Однако все это не важно. Важно другое.

– Калеб никогда бы ничего у тебя не украл. Он – твой лучший друг.

Макс прищуривается.

– А лучшие друзья никогда ничего друг у друга не берут, да?

Мои щеки вспыхивают. Зло пройдя мимо меня, он бросается на поиск денег, обыскивает полки, коробки. Пинает мусорную корзину, роется в пустых упаковках из-под еды, сдвигает оставшиеся вешалки. Он носится по комнате вихрем. Ураганом. Мне видится, как он разносит на части весь дом.

– Перестань! – кричу я, глядя на то, во что он превращает комнату.

Но Макс меня не слышит. Или не хочет слышать. Он шарит пальцами под матрасом. Потом с громким стуком вовсе спихивает его. Останавливается и медленно поворачивается ко мне. Должно быть, я снова закричала. Я крепко зажмуриваюсь, заткнув уши ладонями. Голова разрывается от рева. Макс мягко отнимает мои ладони от ушей. Его губы шепчут: «Мне очень жаль». И ему действительно жаль, как и мне. Он притягивает меня к своей груди, и я обнимаю его. Крепко-крепко, до боли, прижимаю к себе.

– Мне очень жаль, Джесса, – повторяет Макс еще раз.

Его грудная клетка тихонько сотрясается. Он плачет. Макс оставляет меня одну в комнате Калеба. Оцепеневшую. Неподвижную. Опустив голову, пересекает газон. Он проходит прямо мимо Ив и Мии, которые не замечают его. Макс даже не утруждает себя, чтобы открыть калитку. Просто перепрыгивает через забор и бежит. Не останавливаясь.