Текст книги "Акты отчаяния"

6

Помню, что когда мы с Кираном ходили в кино в наши первые недели, мне хотелось смотреть фильм о нем, хотя он сидел рядом и держал меня за руку. Помню, я мечтала об огромном экране, который загородил бы все остальное. Я хотела напитаться Кираном до отказа. Я знала, что мне предстоит самое сложное и важное строительство в жизни. Я чувствовала себя в шаге от грандиозного проекта, своего лучшего творения. Мне предстояло построить громадный прочный красный амбар, который простоит много веков, величественный золотой собор, восьмое чудо света.

Когда я прочитала письмо Фрейи, мой разум отказался воспринимать его в рамках моего проекта, и я не смогла в полной мере осознать его смысл. Мысль о том, что наш свежепостроенный мир перестанет существовать, была для меня буквально непостижима. Гнать ее от себя было просто, потому что, когда я могла физически находиться с Кираном, тревога отступала, а все потенциальные угрозы становились до смешного незначительными.

На рассвете мы занялись сексом, и я начисто забыла о беспокойстве. Его длинные сильные пальцы, слегка сжимающие мое горло. Сладость его рта на моих губах. Я выгнула спину, попыталась вдохнуть его дыхание. Я подняла руку, придержала его за подбородок, чтобы он смотрел мне в глаза, когда двигается, и каждая секунда стала священной.

Если в юности для меня было важно ходить на вечеринки, словно с их помощью я могла добиться чего-то важного, чего не сумели тем же способом добиться другие люди, то теперь таким же важным стал секс с Кираном. Мне каждый раз казалось, что секс подталкивает нас к некоему выводу, который научит нас какой-то мудрости, если только мы к нему придем.

7

Следующие несколько недель между нами все было хорошо, лучше, чем раньше, словно мы дали выход какой-то скверне. Я вспоминала то письмо с брезгливой злостью, направленной исключительно против Фрейи, но никогда – против него.

Меня потрясла законченность мира, описанного в том письме, – особая интимность тона, с коим Фрейя обращалась к Кирану, подробности, которые я никогда бы не узнала, если бы его не прочитала.

Я пыталась вообразить свитер, который она сохранила, крыльцо, на котором они сидели, открывавшийся оттуда вид. Эти детали тревожили меня, как и всякое свидетельство того, что у всех вокруг есть своя отдельная жизнь и своя точка зрения.

Меня ужасала мысль, что у Фрейи есть устоявшееся представление о характере Кирана, сложившееся за много лет до моего, и в то же время мысль эта была эротична. Я впервые погуглила Фрейю, чтобы посмотреть, как она выглядит. Иногда по ночам, когда я не могла уснуть, воображение заставляло меня представлять, как они трахаются.

Киран стал обращаться со мной мягче и нежнее: делал мне маленькие подарки, дарил цветы без повода, водил ужинать.

Все это казалось особенно значимым, потому что он был скуп. Он мало зарабатывал, но и я, и все мои знакомые тоже. Если у меня не было с собой мелочи на кофе, он мне его покупал, но всегда, всегда просил вернуть деньги. Мне было странно и неприятно.

Так было не только со мной. Я не раз видела, как он напоминал друзьям, что они задолжали ему выпивку, а те понятия не имели, о чем он. Когда они озадаченно поворачивались к нему, он в подробностях приводил каждый случай:

– Гарри, это было в пабе «Герцог» после предпоследней вечеринки Ирландского музея современного искусства, ты разве не помнишь? Тебе оставалась неделя до зарплаты, и я купил тебе пиво.

Все смеялись над его крохоборством и закатывали глаза, но я, его девушка, не видела в этом ничего смешного. Мне было очень стыдно. Я смутно боялась, что люди думают, будто его мелочность проявляется и в других сферах жизни, и сочувствуют мне.

Однажды, после открытия выставки на Тэлбот-стрит, мы всей компанией пошли поужинать в суши-бар, и Киран чуть не довел одну девушку до слез. Эта девушка стажировалась в галерее, только что переехала в Дублин из Кракова и явно была по уши влюблена в Кирана. Она была моложе меня, лет девятнадцати, – густая копна чистых блестящих волос, большие тревожные глаза – и весь вечер не сводила с него взгляда.

Такое случалось постоянно. Обычно меня это почти не беспокоило, потому что сам он никогда ничего не замечал. Мне было непривычно встречаться с настолько очевидно привлекательным мужчиной. На людях я то по-детски радовалась своей удаче, то начинала бояться, что на нашу нелепую пару смотрят с недоумением.

В конце ужина Киран расплачивался по счету и говорил всем, кто сколько должен. Стажерке не хватило нескольких евро.

– С тебя пятнадцать, – повторял он. – Столько ты потратила вместе с пивом.

– Извини, я… Я…

Он рассмеялся, словно в изумлении.

– Я просто не понимаю, зачем заказывать еду и пиво на пятнадцать евро, если у тебя их нет.

Наш конец стола повернулся к ним.

– Вот, возьми, – сказал ее начальник из галереи. Он перегнулся через стол, бросил купюру и странно посмотрел на Кирана.

Перед Рождеством, в мой последний вечер в городе, Киран сводил меня во французский ресторан. Мы ели стейки с кровью и пили дорогое красное вино. Он был вежлив с официантом, сделал заказ за нас обоих, и я почувствовала себя маленькой, защищенной и счастливой. Мы обсуждали плохие выставки, на которых побывали вдвоем, смеялись над художниками и их непомерными амбициями, их жалкими бейсболками с сеткой и модными тренировочными костюмами, для которых они были слишком стары.

Его губы слегка окрасились от вина, и он казался мне невероятно сексуальным, совершенно открытым и живым. От его обычных сдержанности и раздражительности не осталось и следа. Когда мы уходили, я отодвинула свой стул от стола, а он шагнул мне за спину, чтобы помочь мне надеть пальто, и наклонился меня поцеловать. Я подумала, что весь ресторан видит нас такими, какие мы есть и впредь будем всегда – двумя молодыми, интересными, красивыми людьми в начале совместной жизни. Уходя, я оглянулась на другие пары и увидела, что была права – на нас действительно смотрели.

Две пожилые дамы покровительственно улыбнулись нам, когда мы проходили мимо них. Женская половина дорого одетой и тщательно ухоженной пары посмотрела на нас с неопределенным выражением. Я раскраснелась, голова у меня кружилась от гордости: у нас все по-настоящему, наши проблемы неважны и говорят лишь о том, что мы живем полной и настоящей жизнью.

Киран проводил меня до набережной Иден, и мы остановились в тени банковских зданий, тянущихся вдоль реки. Он взял мои ладони в свои, поцеловал мои уши и согрел их теплым дыханием. Когда подошел автобус, он достал из сумки маленькую голубую коробочку и протянул мне.

– Вот твой подарок, – сказал он, наклонился и, по-кошачьи потершись мягкой щекой о мою щеку, поцеловал меня в лоб. – Я люблю тебя.

Меня наполнил глубокий покой – значит, я не сошла с ума. Мы посмотрели друг на друга, снова поцеловались, посмеялись над серьезными лицами друг друга и в последний раз обнялись.

Я забралась в автобус и нашла место подальше от других пассажиров. Мне хотелось побыть одной и разобраться в своих чувствах, детально изучить их одно за другим. Я не удержалась и открыла коробочку. Внутри оказался сложенный листок бумаги с надписью:

Счастливого Рождества. Ты прекрасная женщина, и я люблю тебя.

Под запиской лежала изящная антикварная брошь из янтаря. Я сжала ее в ладони и зажмурилась. Мне показалось, что камень излучает тепло и бьется, как живой. Три часа спустя, когда мы въехали в Уотерфорд, я еще держала брошь в руке и, как всегда при виде приближающихся огней родного города, на глаза навернулись слезы.

2019, Афины

На прошлой неделе я читала книгу и пила кофе в кафе в ожидании своего поезда. Был ясный вечер, солнце только что зашло, когда внезапно налетела сильнейшая гроза. Официанты пересадили нас всех под большую маркизу в глубине террасы, подальше от дождя. Я, какая-то деловая дама лет пятидесяти и два равнодушных пожилых мужчины сидели и смотрели на грозу. При каждом всполохе деловая дама испуганно подносила ладонь к густо накрашенному красному рту. Я с ленивым интересом наблюдала за ней и за вспышками молний, когда в кафе вбежала смеющаяся молодая пара с младенцем в коляске.

Они были очень красивые и очень мокрые. Женщина согнулась пополам от хохота, держась за живот, ее муж положил ладонь ей на плечо и нежно погладил по спине. Оба с широкими изумленными улыбками оглянулись на нас. «Глядите, какой ливень! – казалось, говорили их улыбки. – Глядите, как мы промокли!» Даже устроившись за столом и усадив младенца на колени, они каждые несколько минут начинали трястись от смеха.

От этой картины мне стало так одиноко. Мне вспомнилось (но лишь смутно, сквозь пелену) то, что сейчас испытывали они; вспомнилось, что влюбленность придает ценность любому пустяку. Промочивший вас дождь из мелкой неприятности превращается в повод для смеха. И даже потом, когда они просто ели сэндвичи и пили кофе, их счастье ошеломляло. Я успела забыть, что любовь на такое способна. Я завидовала им, радовалась за них и боялась за себя. В одиночку придать сэндвичу и чашке кофе под дождем волшебное очарование было невозможно.

Мне вспомнились времена, когда Киран будил меня по утрам и спрашивал, чем мы займемся днем. Я говорила: «М-м-м, не знаю, вечером можно посмотреть кино или сходить в галерею». А он говорил: «Или давай просто купим яблок и погуляем».

Это стало нашей традицией, ради которой мне не терпелось вылезти из постели. Мы шли в центр, заходили в пафосное кафе при супермаркете на Джордж-стрит и, встав у прилавка, выпивали пару стаканов воды из-под крана под раздраженным взглядом официанта. Потом мы покупали (или иногда, если хотелось острых ощущений, воровали) два яблока. Мы подолгу выбирали их, сравнивали, оценивали по размеру и запаху. Потом мы уходили и четыре-пять часов гуляли по городу, просто болтая и глазея по сторонам. Да, по пути мы, конечно, могли зайти в галерею, благотворительный магазин или кофейню, но главное было не в этом.

Главное было просто купить яблоки и погулять, вот и все. Этого было больше чем достаточно.

Рождество 2012. Уотерфорд

1

Автобус прибыл почти в три часа ночи, а до дома моей матери оставалось еще несколько миль.

С тех пор как они с папой развелись, когда я была маленькой, мама жила в пригороде, в Баллинакил-Даунс. Через восемь лет, когда мне было почти четырнадцать, с ней поселился ее второй муж Стиофан. До знакомства со Стиофаном, школьным учителем и популяризатором ирландского языка, маму звали Килин, но потом она отказалась от англицизированной версии своего имени в пользу исконно ирландского имени Куилин и стала выходить из себя, если ее называли по-старому.

Со стороны могло показаться, что мама, заполучившая высокого, брутального нового мужа и отправлявшаяся с ним в сплавы на байдарках и небольшие путешествия по выходным, вышла из развода победительницей, однако, на мой взгляд, папа был счастливее. Меня беспокоило его одиночество, но человек он был непритязательный и по большому счету не нуждался ни в чем, кроме дружеского общения, книг и клочка земли. Все это имелось у него в деревеньке в нескольких милях от города, где он работал в маленькой местной библиотеке и пару раз в неделю выпивал с неизменными тремя приятелями.

Мама же всегда словно предчувствовала беду, что в ее зрелом возрасте достаточно странно, и продолжала с подростковым рвением и оптимизмом судорожно сидеть на диете.

– Как поживает Стивен? – подмигивая мне, спрашивал ее папа всякий раз, когда она привозила меня к нему домой, где я чаще всего проводила выходные.

– Его зовут Стиофан, и тебе, Томас, это отлично известно, – отвечала мама, на ирландский манер произнося папино имя с ударением на последнем слоге.

Обычно, приезжая из Дублина так поздно, я вызывала такси, потому что ленилась и побаивалась идти в Баллинакил пешком, но в этот раз не могла представить ничего чудеснее. В пути я слушала музыку, напоминавшую о Киране, и впала в тихую мечтательность, которая была несвойственна мне с подростковых лет. Добравшись до дома, я открыла дверь своим ключом. Мама спала на диване под идущую по телевизору криминальную драму.

– Привет, ребенок, – сказала она, открыв один глаз.

– Привет, мам. – Я подошла, приветственно стиснула ей руку и отправилась наверх спать.

Как обычно, приехав домой, я беспробудно проспала двенадцать часов, словно восстанавливаясь после вынужденной самостоятельной жизни на протяжении года. Когда я проснулась, было только девятнадцатое декабря, но в моей спальне уже чувствовался дух Рождества. Я опустила руку, достала из сумки янтарную брошь, сжала ее в ладони и ощутила тепло.

В тот день и на следующий я сидела в гостиной, читала глупые толстые романы, чего обычно никогда не делаю, помогала заворачивать подарки, готовила. Мы с мамой пили вино, сплетничали об общих знакомых и смотрели дурацкие передачи. Вечером двадцать первого числа я позвонила Кирану, не выходившему на связь с самого моего отъезда. Я не беспокоилась: он неохотно пользовался телефоном, и на его балансе редко были средства, если его не пополняла я. Я звонила три раза, но он так и не взял трубку. Я выпила и очень хотела с ним поговорить, но не придала этому значения. Я положила ему на телефон деньги через интернет и отправила сообщение, в котором попросила позвонить, когда он освободится, и сказала, что соскучилась и люблю его. Стоило это написать, и у меня сразу поднялось настроение.

Двадцать третьего я пошла выпить с двумя своими старыми друзьями. По пути я мельком увидела себя в витрине магазина и была вынуждена остановиться и опереться о столб – омерзительная толстуха. В пабе люди будут обсуждать меня, таращиться и шептаться о том, насколько я растолстела и пострашнела в сравнении с тем, какой была в юности.

Я прикоснулась к своему животу, перевалившемуся через резинку трусов, – то была я и в то же время уродливая не-я. То, что я не худышка, не единственная моя особенность, и в любом другом уголке мира это не имело значения. Но стоило мне вернуться в Уотерфорд, как нехудоба снова становилась моей определяющей чертой, моим личным изъяном. Каждое возвращение напоминало мне, что – по крайней мере, здесь, дома, где это важно, – я всегда буду не такой, как надо. Я всегда буду выглядеть безобразной версией своего истинного «я», торопливым наброском человека.

2019, Афины

Я никогда не понимала, как можно любить или ненавидеть свое тело. Его непрерывная изменчивость всегда вызывала у меня прежде всего глубокую тревогу: по сути, эта зыбкая, непокорная плоть не имеет ко мне никакого отношения и совершенно меня не касается.

Разве можно принимать, любить, ненавидеть или хотя бы нейтрально относиться к тому, что отказывается оставаться неизменным? Как сохранить устойчивые чувства к чему-то столь непостоянному? Не лучше ли признать, что я на это неспособна, что необходимо отделить мое тело с его отвратительным своенравным ростом и упадком, расцветом и увяданием от моего «я», от меня самой?

Мне говорят, что это невозможно. Как правило, говорят это мужчины. Они изучали неизвестных мне философов, но их красивые слова несут тот же смысл, что и напыщенные мотивационные лозунги, провозглашаемые женщинами, которых они считают дурами. Они говорят: ты – это твое тело. Вы неразделимы. Когда меняется оно, меняешься ты. Ты не сторонняя свидетельница трансформаций своего тела, ты их инициатор.

Людей пугает подростковый секс, но нам не помешает подумать о том, насколько тягостно, больно и мучительно иметь тело подростка, особенно тело юной девочки. Стоит помнить, что благодаря сексу девочки, возможно, впервые осознают, что тело может приносить наслаждение. Что миллионы чувствительных уголков могут быть чувствительны не только к боли, но и к удовольствию. Что слезы могут наворачиваться не только от грусти.

В том возрасте мое тело было мне противно, но в то же время я училась его любить, слишком сильно любить. Я ненавидела его, но боготворила с непристойной страстью, ведь мне было известно, какие чувства оно способно разжечь во мне и в других. Смотрясь в зеркало, я хотела закричать от отчаяния, разбить стекло, отколоть огромные осколки, а в следующую секунду уже стояла на коленях, глядя на себя с восторженным обожанием, поглаживая слегка выпирающие ребра и разглядывая себя сверху под тем углом, с какого меня видел бы парень. Я лежала на спине в постели с фотоаппаратом и размышляла о том, как повезет тому, кто увидит такую красоту.

Перемирие с моим телом невозможно; я уверена, что даже если заключить его, то рано или поздно его все равно нарушит новый враг. Что толку?

Возвращаясь домой, я становлюсь злой как никогда. Меня захлестывают воспоминания обо всех изменениях моей фигуры и безуспешных попытках быть человеком определенного типа. Здесь мои старые весы, мои старые фотографии: упругая от голода кожа лица, сияющие и дикие от голода глаза – настоящая, неоспоримая красота.

А еще дома моя мать. Когда она рядом, меня тошнит от себя больше обычного. Я перебираю в памяти типичные обиды, которые, возможно, выложу психотерапевту, замечания, невзначай брошенные мамой, когда я была школьницей. Мама всегда была несколько помешана на своем теле, особенно в молодости, когда сходила с ума от одиночества, моего детского нытья и беспокойства за свое будущее.

Она выдавала обидные слова без злобы и яда, со своей обычной непринужденной бодростью, но я, конечно, их запомнила. Как несправедливо! Мать наверняка тысячу раз говорила мне, что я хороша такой, какая есть. Вполне вероятно. Тем не менее я не помню этих слов, для меня они не существуют.

Зато существуют моменты вроде этого: когда мне было одиннадцать, мама обычно забирала меня после школы, и по пути домой мы заезжали в магазин купить мне пачку чипсов или злаковый батончик. В тот день я решила стать такой же худенькой и правильной, как мои здоровые, подтянутые одноклассницы, которые питались рисовыми хлебцами и у которых носки не впивались в икры.

– Что будешь есть? – спросила моя мать.

– Ничего, – ответила я, – с сегодняшнего дня я после школы буду только жевать жвачку.

– Умница, – сказала она, и мной тут же овладела глубокая тоскливая тревога, что все это время она ненавидела меня за то, что я такая обжора, и дождаться не могла, когда я откажусь от еды.

Приезжая домой, я до сих пор стесняюсь своего тела и держусь настороже. Меня бесит, что мама видит, сколько лишнего веса я набрала. Меня бесит, когда она рассказывает, что она сейчас ест, а что нет и какие упражнения делает в спортзале. Меня бесит, что мне в этих рассказах чудится то ли вызов, то ли предложение поднять ставки. Меня бесит, что я так и не научилась адекватно реагировать и могу только злиться и демонстративно морить себя голодом либо наедаться до отвала, показывая маме, что меня не проймешь, что я переросла ее жалкие опасения, что я дух, а не тело, что я лучше нее. Я перестаю надевать свою обычную одежду, прикольную и красивую, и влезаю в унылые безразмерные фуфайки.

Пожалуй, даже если бы мама не проронила ни слова ни о своем теле, ни о моем, то дома, под одной с ней крышей, меня все равно душила бы ярость – от нашей тесной близости. Мать дала мне жизнь, создала это тело-вещь, которое я так ненавижу и так люблю. Меня возмущает, что она произвела его на свет; мне стыдно, что я так бездарно им пользовалась. Мне хочется закричать ей: «Как ты смеешь?» Или: «Я так тебя люблю! Прости».

2

К утру двадцать четвертого Киран так и не позвонил, и во мне нарастал ужас. Я успокаивала себя: наверное, он потерял телефон. Тогда почему он до сих пор включен? Возможно, он просто занят. Настолько, что за четыре дня не нашел времени написать сообщение? Мы впервые за несколько месяцев так долго не разговаривали. Я всерьез забеспокоилась: у Кирана не было близких друзей, которые могли бы его проведать, и он не собирался ни с кем встречаться до Рождества. Проводить хотя бы часть праздничных выходных в Уиклоу с отцом он отказывался – по его словам, всякий раз, когда они пытались отметить Рождество вместе, их обычное взаимное раздражение перерастало в неприкрытую враждебность и на поверхность всплывали его старые детские обиды. Поэтому в первый день Рождества он ужинал с друзьями, а отца навещал в январе, когда горечь немного отступала.

Вдруг с ним произошел несчастный случай? Он ведь мог упасть с велосипеда, или просто поскользнуться, выходя из душа, и удариться головой, или… да мало ли что!

За несколько часов перед тем, как встретиться с папой и пойти на прогулку, я позвонила Кирану на работу. Я знала, что его там не будет: выходные у него начались еще накануне. Трубку взял его начальник Майкл, с которым я была знакома по открытиям выставок.

– Майкл, привет, – сказала я с напускной непринужденностью. – Извини за беспокойство… Просто хотела спросить, был ли Киран вчера на работе. Я сломала телефон, а номера его не помню, поэтому не могу с ним связаться.

– С Рождеством! Значит, ты уже неделю как в деревне? Вот так повезло! Я тут почти закончил, но, кроме меня, январскую верстку сделать некому, так что… Да, о чем это я? Киран был примерно до обеда, а потом я отправил его домой. Он так вертелся, что только меня раздражал, ха-ха. У меня где-то записан его мобильник, могу дать, если надо.

– Вот как! – Я будто со стороны услышала свой натужный смешок. – Было бы здорово.

Он продиктовал телефон, и я повторила его, сделав вид, что записываю, хотя знала номер наизусть.

Остаток утра я названивала Кирану. Я знала, что он не ответит, но не могла удержаться. Лихорадочная уверенность, что произошло что-то ужасное, усилилась, но стало ясно, что он не проломил череп при падении и не задохнулся, подавившись пищей. Теперь ужасное событие было загадкой. Меня заботило только ближайшее будущее. Я всем своим существом нуждалась в том, чтобы он взял трубку. Главное – услышать, как его голос произнесет: «Алло». Остальное приложится.

В обед за мной заехал папа, и мы отправились пить кофе и гулять. Я изо всех сил старалась казаться расслабленной и счастливой и отвечать на вопросы о Киране как можно радостней и правдивей. Мы с папой очень близки, и он почувствовал, что я что-то недоговариваю. Поняв, что вызвать меня на откровенность не удастся, он сделался резким от беспокойства и огорчения.

Мне хотелось выговориться, но я боялась рассказывать о происходящем, чтобы оно не стало реальностью. Пока все никак не подтверждалось со стороны и творилось только в моих мыслях, их можно было подавлять. То же желание отсрочить будущее, в котором придется узнать ужасную новость, мы испытываем при виде конверта с результатами анализов.

Вдобавок я знала, что если начну начистоту рассказывать о Киране и наших отношениях, то расстрою папу. Мой внутренний раскол был так глубок, что допускал сосуществование двух состояний.

1. Я знала, что мои отношения странные, неровные и невзаимные и что, рассказав о них, я встревожу и расстрою любящих меня людей.

2. Я не чувствовала, что с моими отношениями что-то не так.

Иными словами, я вполне понимала, что правдивое и точное описание наших отношений прозвучит удручающе, но меня они не удручали. Просто другим людям не понять, что объективная реальность не отражает истинную суть.

Притворяться перед папой было не так просто, как перед другими. Когда я темнила или умалчивала о чем-то важном, то потом не могла вести себя нормально. Обычно я отмалчивалась, только чтобы его не расстраивать, если он все равно не смог бы помочь мне с моей проблемой и грузить его было бессмысленно.

Так случалось, когда я была подростком. Мои депрессии были беспричинны и неизлечимы, поэтому я не могла внятно ответить на вопрос «Что не так?». Мои отношения с Кираном внушали мне схожее чувство неизбежности. Они просто были. Я просто была влюблена в него, и с сопутствующими проблемами оставалось только смириться. Описывать их не было смысла.

Отказывая папе в информации, я чувствовала себя слабой. Меня расстраивало пусть небольшое, но непреодолимое расстояние, которое всегда разделяло нас.

Иногда расстояние между людьми радовало меня. Я умру, зная о себе то, что неизвестно никому другому. Некоторые переживания живут только во мне, ими нельзя поделиться, о них невозможно рассказать. Но иногда, вот как сейчас, жить в такой отстраненности было слишком грустно.

В машине по пути домой мы болтали про папиного старшего брата, который покинул родной дом, когда был совсем еще ребенком, и я спросила, не возражали ли их родители против его отъезда.

– Пожалуй, они чувствовали то же, что и я, когда ты уезжала, – ответил папа. – Мне бы хотелось, чтобы ты осталась здесь, но я не пожелал бы тебе такой судьбы. Иногда, как сейчас, когда мы проводим вместе относительно долгое время, больше дня, мне не дает покоя мысль, что в будущем нам такая возможность будет выпадать не часто.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

– Я имею в виду, если сосчитать, сколько раз, начиная с этого момента, мы проведем вместе больше дня… Таких встреч у нас будет мало. Очень мало.

Папа вел машину, слегка щурясь от зимнего солнца, светившего прямо в лобовое стекло, говорил он спокойно, как бы невзначай.

Я отвернулась и посмотрела в окно. От его слов и его понимания меня захлестнула тоска, а с ней еще и стыд от того, что я столь бестолково растрачиваю свою короткую жизнь. Я сидела в машине с человеком, который любил меня больше жизни, но думать могла лишь о Киране. Как скукожилась моя внутренняя жизнь! Я выпрашивала доказательства любви у того, кто не желал их давать.