Текст книги "Все нечестные святые"

– Да, мэм.

– В этих комнатах живут пилигримы, так что смотри, не входи без разрешения, – предупредила Антония, указывая на четыре двери – очевидно, расположенные за ними комнаты имели смежные стены, как купе в вагоне поезда.

– Да, мэм.

Во избежание духоты все четыре двери стояли нараспашку, так что, проходя по коридору, Пит имел возможность познакомиться со своими новыми соседями-пилигримами.

В первой комнате находилась Дженни Фицджеральд, молоденькая худощавая брюнетка; увидев Пита, она помахала ему рукой.

– Привет, – поздоровался Пит.

– Привет, – ответила Дженни.

Сам того не ведая, Пит только что услышал результат ее первого чуда. Получив чудо, Дженни могла только повторять слова, сказанные другими людьми. Из всех пилигримов она проявляла наибольшую решимость покончить со своей внутренней тьмой. После первого чуда она целыми днями пыталась завязать с кем-нибудь разговор. Ее собеседник заговаривал первым, после чего Дженни изо всех сил пыталась ответить собственными словами, так чтобы ее ответ не походил на обычное эхо. Пока что все ее попытки привели к единственному результату: перспектива общения с ней приводила паломников в ужас, а жаль – Дженни была очень милой юной леди.

Пилигрима во второй комнате Пит едва разглядел, потому что тот отлично сливался с заполнявшим комнату полумраком.

Это был Телдон Банч. После первого чуда у него по всему телу вырос мох, и теперь он дни напролет проводил либо в кресле-качалке, стоявшем в углу его комнаты, либо в затененном внутреннем дворике рядом с домом, почитывая романы в мягких обложках, которые привозил из Аламосы почтальон. На его коже было столько же мха, сколько выросло после чуда, и, похоже, Телдон даже не пытался хоть как-то с этим бороться.

– Привет, – поздоровался с ним Пит, но Телдон Банч не спешил поднимать глаза от книги и сделал это, когда Пит и Антония уже миновали его дверь.

В третьей комнате обитали очаровательные близнецы из Калифорнии, Робби и Бетси; после чуда они оказались связаны огромной черной змеей, у которой вместо хвоста была вторая голова. Если сестры предпринимали попытку отойти друг от друга на несколько шагов, змея спутывала их ноги, а если они слишком долго сидели рядом, кусала их. Если одна сторона змеи подвергалась нападению, вторая немедленно приходила ей на помощь. Если змея регулярно получала еду, а близнецы при этом соблюдали определенную дистанцию, эта живая веревка почти их не беспокоила. Прибыв в Бичо Раро, сестры постоянно ругались и цеплялись друг за друга, и с тех пор ничего особо не поменялось. Беатрис полагала, что, на худой конец, одна сестра могла бы подержать одну из голов змеи, в то время как второй сестре следовало попытаться убить другую голову, хотя, разумеется, выступить с подобным предложением открыто она не могла. Так что близняшки беспрестанно жаловались, дескать, змея слишком сильная, нам с ней никак не справиться, и жили, привязанные друг к другу.

– Привет, – обратился к сестрам Пит.

Говоря это, он слегка повернул голову в сторону Робби, и змеиная голова, находившаяся ближе к Бетси, ревниво щелкнула на него зубами. Сначала подпрыгнуло сердце Пита, а потом и он сам. Юноша ударился спиной о стену коридора и схватился за сердце, явно испытавшее неслабый шок. Бетси дернула змею за шею, не давая той тянуться к двери.

– Простите, пожалуйста, – проговорила она, но смотрела при этом на Робби, словно в случившемся виновата исключительно Робби.

– Конечно, всё в порядке, мисс, – заверил ее Пит, не будучи до конца уверен в истинности собственных слов. – Я – Пит.

– Пит, – повторила Бетси, но смотрела при этом на Робби, как будто и в этом виновата Робби. Сама Робби отказывалась смотреть на сестру, потому что они недавно поссорились.

– Уайатт! – окликнула юношу Антония, уже успевшая дойти до конца коридора.

– Пока! – сказал Пит близняшкам и поспешил дальше.

Антония не заговаривала с пилигримами, мимо которых они проходили. Пит вспомнил, как игнорировали его члены семьи Сория, пока он стучался в их двери, потом подумал, что сейчас эта милая женщина игнорирует всех этих людей, и счел подобное поведение довольно грубым. Впрочем, он был слишком вежлив, чтобы высказать свои соображения вслух, только постоянно оборачивался через плечо на три открытые двери.

Антония была очень неглупой женщиной, поэтому, остановившись у четвертой двери, положила руку юноше на плечо.

– Думаешь, я веду себя по-свински?

– Нет, мэм.

– Думаешь-думаешь. У тебя это на лице написано.

– Нет, мэм.

– Теперь ты врешь и думаешь, что я веду себя по-свински, но это нестрашно. Я понимаю. У нас здесь есть определенные правила, Пит, но ты не обязан им следовать. Мы, Сория, должны проявлять осторожность по отношению к пилигримам; если мы вмешаемся в их судьбу после первого чуда, нас охватит наша собственная тьма, а это настолько ужасно, что никому не пожелаешь такого увидеть, – это хуже, чем тьма пилигримов. Посему вот первое правило: живи и питайся вместе с пилигримами, но в разговоры не вступай, потому что никогда не знаешь, что именно им поможет. Правило второе: на поиски жены или мужа отправляйся за пределы Бичо Раро. Любовь и без того опасное чувство, не стоит вовлекать в нее еще и пилигрима. Правило третье: лишь святой творит чудо, больше никто, ибо никогда не знаешь, когда тьма укусит тебя, как та змея, которую ты только что видел. Вот такие правила.

– Да, мэм, – сказал Пит. Он не знал, что полагается говорить в таких случаях, он не был Сория, и правила к нему не применялись, но еще он видел, что это очень серьезный вопрос, и хотел, чтобы Антония поняла: он всё осознал.

– Вот почему я не разговариваю с пилигримами, – сказала Антония.

– Да, мэм.

– Это не потому, что я свинья.

– Нет, мэм.

– Именно поэтому никто не вышел поговорить с тобой. Мы подумали, что ты один из паломников.

– Да, мэм.

– Я говорю тебе это потому, что все пилигримы это знают, и тебе тоже следует знать, чтобы ты понимал, что члены семьи Сория будут делать, а что – нет. И теперь ты знаешь, что мы не грубые.

– Да, мэм.

– Хорошо. Вот твоя комната, – сказала Антония, подходя к последней двери. – Убирать за собой будешь сам.

– Да, мэм, – ответил Пит.

Антония наклонилась к двери, не глядя внутрь.

– Падре, этот парень будет вашим соседом по комнате. Он может лечь на полу. – Говоря это, она повернулась и зашагала обратно. – Найди Майкла или меня, когда будешь готов приступить к работе, Уайатт.

Последняя комната принадлежала падре Химинесу, священнику из северного Колорадо. Он обладал всеми необходимыми священнику качествами: благожелательностью, дружелюбием, святостью, но стоило ему увидеть развевающуюся женскую юбку, и он моментально всё это терял. После первого чуда он остался с головой койота, но руками человека. Первую он использовал, чтобы жадно пожирать кроликов, а вторые – чтобы каждое утро поправлять на шее белый воротничок. Падре Химинес пытался победить свою тьму, но никак не мог обуздать свои уши койота, встававшие торчком всякий раз, когда в Бичо Раро приезжала хорошенькая девица.

Когда Пит вошел в комнату, падре Химинес сидел на краю узкого матраса. Аккуратно заправленная кровать напоминала конверт для деловых документов, а кроме нее в комнате имелись только столик со стоявшей на нем лампой да распятие на стене. При виде всего этого – аскетичное убранство, человек с головой койота, унылое ложе – Пит испытал второе потрясение за день. Не от изумления, вовсе нет, а от тоски по дому, от внезапного осознания того, как далеко он от Оклахомы; вдобавок Пит вдруг испугался, что его план – это не более чем химера, с помощью которой он пытался обмануть и утешить самого себя. Это чувство кольнуло его сердце так сильно, что Пит впервые поверил, что доктор Пит, пожалуй, и впрямь кое-что смыслит в медицине, и ощутил, будто на шею ему накинули удавку.

Поэтому при первом знакомстве Пит показался падре Химинесу довольно слабым – тут кто-то может возразить, дескать, не слабым, а сильным, ибо есть люди, утверждающие, будто наша сила проявляется в моменты слабости. К счастью для Пита и для многих людей, падре Химинес не был одним из них.

Священник подскочил и вприпрыжку устремился к юноше.

– Добро пожаловать, молодой человек, – сказал он. У падре Химинеса была превосходная дикция, потому что ему приходилось прилагать колоссальные усилия, чтобы правильно выговаривать слова своей вытянутой пастью, в которой ворочался длинный язык. – Добро пожаловать, добро пожаловать, добро пожаловать!

Пит, как всякий молодой сельский протестант, вначале шарахнулся от воротничка священника, а уж потом – от песьей головы.

– Ой… Спасибо, сэр…

Падре Химинес немного подождал, а когда молчание стало немного неловким, сверкнул острыми клыками.

– Ах! Итак, вы уже получили второе чудо?

– Я здесь только ради грузовика, – пояснил Пит. – Исключительно ради работы.

– Вот как!

– Только из-за грузовика.

– И внутри вас не притаилась скрытая тьма?

Пит обнаружил, что снова пересказывает историю своей тети Жозефы.

– Конечно, конечно, конечно, – затараторил падре Химинес. – Жозефа. Чудесная дама, хоть и немного склонная к прогрессистской риторике. Мы навлекаем на себя тьму, когда купаемся голышом.

– Мы? – переспросил Пит.

– Вы.

Пит решил начать разговор сызнова.

– А вы всё еще… Вы по-прежнему… Вы здешний священник?

– В своем сердце я навечно священник. Вы католик?

– Я христианин.

– Счастливец, – заметил падре Химинес. – И я тоже. Скажите-ка, вы ведь вчера приехали вместе с одним человеком, верно?

С момента пробуждения в машине Тони Пит ни разу о нем не вспомнил. Однако приступ тоски по дому смягчил его воспоминания о совместной поездке с Тони. Разум юноши отодвинул в сторонку все негативные аспекты, зато выдвинул на первый план чувство товарищества, возникшее за долгие часы путешествия.

За десять лет до описываемых событий ученый по имени Гарри Харлоу исследовал чувство привязанности, проводя опыты на обезьянках. Несчастные детеныши обезьян отнимались от их настоящих матерей, после чего им предлагались два варианта замены на выбор: искусственная обезьяна, обтянутая махровой тканью, и искусственная обезьяна, сделанная из проволоки. Мать, обтянутая махровой тканью, не бог весть какая замена настоящей матери, и всё же все как один детеныши сошлись на том, что она лучше проволочной матери. В ходе своих экспериментов Харлоу не изучал молодых людей из Оклахомы, но результат его трудов распространялся и на Пита. В его глазах падре Химинес и прочие странные пилигримы были совсем как проволочная мать, а призрак Тони – ворчащая мать, обитая махровой тканью, и всё же последнее сулило хотя бы видимость комфорта.

– Да, я приехал вместе с ним! – сказал Пит. – Где он? Он всё еще здесь?

– О да, да. – Падре Химинес махнул рукой в сторону крошечного окошка.

Вместе они выглянули в окно, но Пит не увидел Тони. Он увидел солнечный день и пересекающую его огромную тень. Взгляд Пита медленно проследовал по этой длинной тени, казавшейся темно-синей в ярком свете позднего утра. Приставив ладонь козырьком ко лбу, он запрокинул голову, сначала немного, потом еще немного, пытаясь разглядеть, что за огромное здание отбрасывает эту тень. Он увидел гладкую, белую поверхность, возвышающуюся на высоту двухэтажного дома, причем тут и там поверхность эту пересекали гигантские швы, как будто кто-то проложил строчки огромной иглой. На вершине непонятной конструкции темнело нечто черное, казавшееся почти фиолетовым. И только опустив глаза, чтобы посмотреть на основание неведомого сооружения, и увидев одну громадную голую ступню, Пит сообразил, на что именно смотрит, потому что отлично помнил, как собаки Антонии сожрали ботинок, в который еще вчера была обута эта нога. Теперь-то юноша понял, что белая поверхность – это не что иное, как многоярдовый костюм, а черное навершие «башни» – это целое поле блестящих волос. Всё это он видел еще вчера вечером, только тогда всё это было в три раза меньше.

– Елы-палы, – пробормотал Пит. – Это что, Тони?

Глава 8

Пока Пит Уайатт во все глаза таращился на изрядно подросшего Тони, Беатрис наконец обнаружила письмо Даниэля.

Даниэль был не мастак сочинять письма. Он медленно читал и писал тоже медленно, часто менял местами буквы в словах, а временами, записывая цифры, поворачивал их не в ту сторону. Уши у святого были куда проворнее рук, поэтому любой шум легко отвлекал его от работы. Он не мог писать, если с ним кто-то говорил, потому что тут же начинал записывать обращенные к нему слова. Вообще-то, до того как Даниэль стал святым Бичо Раро, они с приятелями как-то раз приехали в городок с наступлением темноты, чтобы разрисовать стену местной бакалейной лавки. Разрисовать лавчонку они решили из-за возмутительного поведения сына ее владельца: на уроках в школе тот неблагоприятно отзывался о семье Сория, так что ребята отправились на дело под покровом ночи, справедливо рассудив, что владелец лавки не обрадуется, обнаружив надписи на ее стенах. Даниэлю, как самому храброму, доверили краски, и, пока остальные стояли на стреме, он медленно принялся выводить слова (мальчик писал по-испански из уважения к друзьям, которые, в отличие от детей Сория, не были билингвами), всякий раз стараясь писать букву «е» как «е», а не как ее зеркальное отражение. Он собирался написать пословицу ¡Vivir con miedo, es cómo vivir a medias! – «Жить в страхе – значит жить наполовину!»

Однако его приятели к тому времени уже порядком опьянели, развеселились и, будучи не в силах держаться этого благородного изречения, принялись тихонько напевать, памятуя о склонности Даниэля записывать всё, что слышат уши. В итоге он намалевал на стене лавочки: ¡Vivir con mierda, es cómo vivir a medias! Смысл изречения поменялся, потому что замена двух букв вылилась в слово mierda, то есть «страх» стал «дерьмом».

Трудности с правописанием преследовали Даниэля и по сию пору, так что когда Беатрис получила письмо от кузена, то сразу же поняла: стряслось что-то неладное. Раз Даниэль написал письмо, значит, никакого другого способа передать сообщение у него попросту не было.

Беатрис наступила на письмо, спускаясь по лестнице. Бумага слегка подмокла, так что девушка поскользнулась на ступеньке и едва не упала. Она спрыгнула на землю, чтобы избежать растяжения лодыжки – тут-то письмо и попалось ей на глаза. Беатрис развернула лист бумаги, узнала почерк Даниэля и быстро свернула листок обратно. Один лишь вид почерка кузена вызывал в ее душе такую же тревогу, как и его голос накануне ночью.

Беатрис предпочитала предаваться напряженным размышлениям в одиночестве, поэтому она тихо пошла прочь от радиотелескопа, миновала строения Бичо Раро и добралась до грузовика. Под машиной было не так уж много места, и всё же девушка ухитрилась, извиваясь всем телом, заползти под грузовик ногами вперед. Потом, оказавшись в укромном, полутемном, тесном пространстве, она, вздохнув, вновь развернула письмо.

Беатрис прочитала послание. Потом перечитала, потому что в письме ее об этом просили. Наконец она прочитала письмо в третий раз. Указаний насчет третьего прочтения в письме не было, но двух раз ей оказалось недостаточно.

Беатрис,

Я влюблен в Мариситу Лопес. Это вышло случайно.

Вчера ночью, закончив с Тони, я ей помог. Это уже была не случайность. Я не мог трусливо наблюдать за ее страданиями.

Тьма уже начала опускаться на меня.

Я ухожу из Бичо Раро в пустыню, туда, где никто кроме меня не пострадает от этой тьмы. Боюсь, если я останусь, семья захочет мне помочь и тоже навлечет на себя тьму. Я не смогу с этим жить.

Я попрошу ее передать это письмо тебе и только тебе, потому что верю: только ты сумеешь проявить здравый смысл, а не доброту. Я верю, ты сумеешь убедить их в том, что меня не нужно искать. На всякий случай выжди несколько часов и только потом расскажи им всё, чтобы дать мне фору. Прошу тебя. Я так хочу. Прочитай письмо еще раз и поймешь, что я абсолютно серьезен. Всё случившееся – только моя вина, и больше никто не должен пострадать. Может быть, я сумею победить тьму и мы еще увидимся.

Прости, я забираю с собой кухонный радиоприемник. Может, смогу вечером послушать Дьябло Дьябло – тогда я представлю себе, что вы двое рядом со мной.

Пожалуйста, не говори Марисите, что я ее люблю. Не хочу причинить ей еще больше боли, она и так мучается.

Даниэль.

Некоторые слова были написаны с ошибками, некоторые Даниэль сгоряча пропустил, некоторые слоги вообще вымарал, стремясь к большей выразительности, но общий смысл Беатрис уловила.

Несколько долгих минут она лежала под грузовиком, созерцая похожие на кружево пятна ржавчины рядом с колесами. В обычных обстоятельствах грузовик не заржавел бы так быстро в засушливом и жарком Бичо Раро, но ранее в этом году он стоял припаркованный слишком близко от домика Мариситы и оказался залит солеными потоками ее слез.

Беатрис всегда имела при себе ручку, а также один-два вырванных из блокнота листа бумаги, сложенных вчетверо, так что теперь просто достала их из кармана. Раньше вместо ручки она носила с собой огрызок карандаша, потому что ей нравился скрип грифеля по бумаге – подрагивающий карандаш казался ей живым существом, – но потом ее сбили с ног сбежавшие из загона коровы, и Беатрис проткнула этим карандашом руку. Теперь она носила с собой ручку – эта письменная принадлежность была менее живой, зато ее проще было закрыть колпачком.

Беатрис перекатилась на живот и стала быстро записывать свои мысли на своем секретном языке чисел. Как долго, размышляла она, Даниэль влюблен в Мариситу Лопес и как такое вообще произошло? Всю жизнь им изо дня в день твердили держаться подальше от пилигримов, а человеку сложно влюбиться на расстоянии. Возможно, писала Беатрис, Даниэль просто думает, будто влюблен в Мариситу.

Однако это предложение Беатрис немедленно вычеркнула. Даниэль знал самого себя и свои чувства как никто другой в Бичо Раро. Раз он говорит, что влюблен, значит, так оно и есть. Главное же заключается в том, строчила Беатрис малюсенькими цифрами в целях экономии бумаги, что убьет его не любовь.

В пустыне Даниэлю понадобятся вода и еда. Ему потребуется укрытие от леденящего ночного холода и жгучего полуденного солнца. Выходит, невозможно принести кузену ни воды, ни еды, не нарушив тем самым запрет. Вдобавок надо что-то делать с его тьмой. Тьма принимает любые формы и размеры, и было страшно и неприятно представлять, во что именно выльется то, что скрывалось в душе Даниэля. Им всегда говорили, что тьма члена семьи Сория гораздо опаснее тьмы обычного пилигрима, а уж Беатрис навидалась достаточно жутких воплощений их тьмы. Существует вероятность, писала Беатрис, что тьма Даниэля окажется смертельной.

Сделав эту запись, девушка уронила ручку на землю.

Потом, недовольно цокнув языком, снова сжала ее в кулаке. Беатрис с тревогой подумала, что если уж она, бесчувственная девушка, готова пренебречь предостережением Даниэля и немедленно отправиться на поиски кузена, рискуя тем самым навлечь тьму на них всех, то другие, более страстные члены семьи могут не удержаться. К тому же Беатрис беспокоил и более приземленный вопрос: если Даниэль не вернется, ей самой придется стать святой Бичо Раро. Как все Сория, она могла творить чудеса. Однако когда чудо совершает настоящий святой, это важно. Это духовное действо. Для Беатрис же это было просто действие, которое она могла проделать, всё равно как почистить зубы или поменять масло в грузовике.

Беатрис считала, что одного умения недостаточно.

Если бы только паломникам чудеса давались хоть немного легче. Зачастую они прибывали в Бичо Раро, преодолев сотни миль, и в конце такого путешествия оптимизма у них оставалось всего ничего. Потом, после того как святой Бичо Раро творил над ними чудо, многие пилигримы обнаруживали, что ставшая видимой тьма так же страшна, как тьма невидимая, а может, еще страшнее. К ним неизменно подкрадывалось отчаяние, мешающее трезво взглянуть на себя со стороны и через это найти способ окончательно исцелиться. И, разумеется, святой не мог вмешиваться. К тому же важно было начать эмоциональное исцеление пилигрима еще до совершения первого чуда, а для этого требовались молитвы, наставления и соответствующая атмосфера. Требовалась святость, как сказал бы Даниэль. Легенда гласила, что величайшая из всех святых семьи Сория, Каталина де Лупе Сория, отличалась такой святостью, что первое и второе чудо происходили почти одновременно, и тьма появлялась лишь на краткий миг – вдохновленный пилигрим ее сразу же побеждал. Теперь, когда Бичо Раро задыхалось от наплыва неисцеленных паломников, в такое и верилось-то с трудом.

Беатрис стало неудобно лежать под грузовиком. Лопатки девушки прижимались к выхлопной трубе, волосы спутались, войдя в контакт с трансмиссией. Мир за пределами грузовика делался всё громче. Лопата со стуком ударялась о камень, звенел голос Антонии. Беатрис видела, как работает Пит Уайатт, и отголоски этой кипучей деятельности нарушали ход ее мыслей.

Беатрис попыталась набросать план действий, согласно которому стала бы достойной преемницей Даниэля, но перспектива вырисовывалась не радужная – и для нее, и для пилигримов. Беатрис действовала в качестве святой лишь однажды, в короткий промежуток времени до того, как Даниэль покаялся в грехах, и после того, как Майкл ушел с поста святого, дабы полностью посвятить себя земным трудам. Беатрис не рвалась занять место Майкла, однако семейство единодушно сочло ее наиболее подходящей кандидатурой, по причине ее полной индифферентности к мирским заботам.

Вскоре после этого в Бичо Раро прибыл лощеный финансист на дорогой машине с нью-йоркскими номерами. На первый взгляд казалось, что с ним всё в порядке и никакой тьмы у него внутри нет, но он приехал за чудом, так что Беатрис сотворила над ним чудо. В силу присущего ей прагматизма она не стала разводить церемоний и нагонять атмосферу таинственности, а в силу ее происхождения из семьи Сория чудо так или иначе совершилось. Волосы на голове финансиста начали стремительно расти и виться, спускаясь всё ниже, его борода тоже стала быстро отрастать, спускаясь вниз по груди пышными каскадами. Его одежда растаяла, и бедняга остался голым, каким и пришел в этот мир.

– Это неприемлемо, – заявил делец и попытался прикрыться ковриком, на котором сидел. Однако коврик, едва коснувшись его кожи, тоже растворился, и пилигрим остался стоять перед Беатрис – голый и небритый. Тогда он схватился за висевшую на стене статуэтку Пречистой Девы, но когда и та растаяла в его руках (вот жалость, как-никак фамильная ценность), до пилигрима дошел весь ужас его положения. Чудо сделало его первобытным человеком, обнаженным и косматым.

Отравленный гневом финансист повернулся к Беатрис. Никакое это не чудо, заявил он. Это просто колдовство, причем третьеразрядное. Сто лет назад, продолжал он, Беатрис сожгли бы заживо, забросали камнями или прикончили каким-нибудь еще более страшным способом. Потом он сказал, что понятия не имеет, какое садистское удовольствие она получает, вредя успешным людям, но он определенно надеется, что она не рассчитывает выудить из него деньги, потому что все его финансы находились в карманах костюма, уничтоженного ее заклятием. Беатрис могла только молча слушать пропитанные презрением оскорбления пилигрима.

Она даже не имела права напомнить ему о том, что получение второго чуда целиком и полностью зависит от него самого, поскольку, вмешавшись, рисковала навлечь тьму уже на себя.

Наконец финансист встал, преисполненный неприкрытого чувства собственного достоинства, а его мужское достоинство прикрывала длиннющая борода. Отпустив последнее сердитое замечание в адрес Беатрис, он опрометью выбежал из Раки и скрылся в ночи, бросив свою новомодную машину. Он так за ней и не вернулся, и, в конце концов, Луис продал ее одному знакомому по ту сторону границы. Молва о голом, заросшем финансисте, бродящем по пустыне, пополнила коллекцию местных легенд, заняв второе место после рассказов о Фелипе Сория. Эту парочку прозвали дикарями Колорадо.

С тех пор Беатрис не сотворила ни одного чуда.

– Беатрис, тебя ищет Джудит, – сказал Хоакин, опускаясь на одно колено рядом с грузовиком.

Большинство людей проходят мимо грузовиков, не проверяя, есть ли под ними другие люди, так что кто-то удивится тому, что Хоакин нашел Беатрис. Но у Хоакина за плечами был многолетний опыт поисков Беатрис, и он приучился искать ее везде, даже в таких местах, где ожидаешь обнаружить разве что кошку или ядовитую ящерицу: на крышах, на ветвях деревьев, а также в пыли под грузовиками.

– Привет. Ты там, я вижу. Я говорю, тебя Джудит ищет.

Беатрис еще не пришла к удовлетворительному умозаключению, поэтому не вылезла.

Хоакин подобрал с земли палку и потыкал кузину в плечо, потом вылил на ладонь немного воды из бутылки и дал ей стечь на землю, так что под грузовик пополз мутный грязевой ручеек.

– Твоя мать кричит на твоего отца, а теперь еще и Джудит вопит.

Беатрис не двигалась, а грязевой ручеек остановился, не добравшись до нее, поэтому Хоакин расстегнул свою гавайскую рубашку и повесил на зеркало грузовика, дабы уберечь от пыли и грязи, после чего тоже заполз под грузовик и улегся рядом с кузиной. Неподалеку раздавался скрежет – это лопата Пита вгрызалась в твердую почву – и сердитое квохтанье кур. Недавно Хоакин сумел убедить Луиса приобрести для него лосьон после бритья и с утра хорошенько им облился. Крепкий мускусный запах оказался гораздо громче, нежели разговор кузенов, продлившийся несколько минут. Потом Хоакин воскликнул:

– Что?

Беатрис протянула ему свои записи.

– Я не могу читать твои… твои… математические рецепты.

Беатрис передала ему письмо Даниэля.

Хоакин прочитал послание, потом перечитал, как и советовал Даниэль, наконец, как и Беатрис, прочитал в третий раз. Потом уронил письмо на свою голую грудь и обеими руками схватился за голову. Театральность этого жеста убедила бы стороннего наблюдателя в неискренности чувств Хоакина, однако те, кто знал, как трепетно парень относится к своей прическе, сразу поняли бы: он в отчаянии.

– Я их ненавижу, – в конце концов проговорил Хоакин.

Беатрис ответила на это так же, как отвечала на все прочие ложные утверждения Хоакина:

– Вовсе нет.

– Ладно, это не их вина, они все чада Господа и Пресвятой Девы, el alma generosa será prosperada, y el que riega será también regado[9]9
  «Благотворительная душа будет насыщена, и кто напояет других, тот и сам напоен будет». Книга Притчей Соломоновых, глава 11, стих 25.


[Закрыть], знаю-знаю, – сказал Хоакин, подражая дрожащему голосу бабушки. Затем продолжил уже нормальным голосом: – Нужно придумать способ принести ему воды.

– Ты вообще читал письмо?

– Читал, но там одни глупости написаны.

– Не заставляй меня пожалеть о том, что я его тебе показала.

– Мы могли бы попросить кого-то из пилигримов принести ему воды, – сказал Хоакин, но тут же понял всю абсурдность этого предложения. – Если бы могли разговаривать с пилигримами…

Беатрис смотрела на проеденные ржавчиной дыры в металле до тех пор, пока те не превратились в красноватый, обгрызенный жуками лист, а потом снова сфокусировала взгляд, и дыры вновь вернули себе прежний вид. К ее огромной досаде в памяти снова возник Пит Уайатт со своими локтями, но потом эти мысли трансформировались в идею, и охватившее Беатрис недовольство исчезло.

– Что тебе известно о мужчине, который приехал к нам на работу прошлой ночью?

– О мужчине? Что еще за мужчина? А, – пренебрежительно протянул Хоакин, – ты о том парне.

Беатрис пропустила мимо ушей это понижение в ранге.

– Он не пилигрим. Он мог бы приносить Даниэлю еду и воду.

Последовало молчание: кузены рассматривали новую идею на предмет недочетов. Не найдя ни одного, Хоакин вернул Беатрис письмо, и та аккуратно сложила бумагу. Кузены выкатились из-под грузовика. Хоакин снял с зеркала рубашку, но надевать не стал – слишком сильно перепачкался.

Ребята поглядели на оранжерею Франсиско Сория. Изнутри всё еще доносились громкие, возмущенные голоса.

Хоакин сказал:

– Можем подождать, пока они закончат.

Но Беатрис уже решительно шагала в ту сторону. Если Даниэль не боится встретиться со своей тьмой лицом к лицу, то и она не испугается присутствовать при ссоре родителей.