Текст книги "Лекции по античной философии"

Греки скажут: бытие расколото, в него внесена трещина неким самозамкнутым, достоверным для самого себя миром, то есть психологическим миром, в котором есть законы, определяющие, когда, на каком уровне, каким количеством шагов и после чего что-то может быть увидено и воспринято. Психологически я все же могу установить правду, задав себе такое правило: «послушай, милая, я всегда, всю свою жизнь буду считать, что все, что ты говоришь, так оно и есть. И если ты сказала, что была у любовника, значит, ты была у любовника». Но это ведь имеет свою последовательность, это нужно в какой-то момент жизни решить, до этого должно что-то случиться.

Существуют какие-то эмпирические правила, в силу которых мы можем что-то понимать в какой-то момент или не понимать. Есть понятное понимание, оно психологически имеет основание, то есть обосновывается нашими возможностями как определенных существ что-либо понимать, открывать глаза и видеть, и непонимание тоже психологически имеет основание. Трещину в бытие вносит нечто, имеющее свою логику, но такую, которая целиком определяется разрешающими возможностями нашего восприятия. Как если бы был еще один мир наряду с бытием, как если бы было еще одно бытие. Но это ведь существует реально. То, что есть – этот замкнутый мир, – скрывает бытие, но у него есть законы, потому что есть бытие. Иными словами, я могу увидеть и понять психологию (а она вносит трещину в бытие в той мере, в какой у меня есть мысль о бытии), и тогда я пойму то, что закрывает бытие. Скажу так: пока есть психология, нет бытия.

Поэтому, кстати, у Парменида, Гераклита и вообще в онтологической греческой мысли нет никакой психологии. Это максимально депсихологизированная мысль, потому что она – мысль о бытии. Бытие открывается там, где нет никакой самодостаточной психологии, а закон восприятия таков, что не может быть, чтобы моя любимая жена, действительно проведя время с любовником, сказала об этом в ответ на мой вопрос. Она ведь могла сказать, что была в кино, я ведь ничего не знаю и не подозреваю, просто спрашиваю: где была? С любовником. Что это – глупая шутка? Это ведь самодостаточный мир психологии, имеющий свои законы и правила. Но именно потому, что он имеет свои законы и правила, именно поэтому я не вижу бытия, хотя оно уже есть, уже есть истина (моя любимая была с любовником, изменила мне, но я не могу этого воспринять), то есть я не могу извлечь из сказанного смысл, опыт. И все это ведь будет повторяться, потому что есть психология.

Повторяю, бытие есть там, где нет психологии, и, наоборот, если есть бытийная мысль, я могу увидеть законы в том, что продолжает существовать. Ведь моя психологическая жизнь, мои эмпирические качества имеют особое существование, они описуемы: лучший способ лжи – это правда, потому что у меня есть мысль о правде, я знаю, что такое правда. Более того, бытие тирана – перехожу уже к абстрактным примерам – тоже порождает законы, в силу которых он может или не может воспринять бытие, может извлечь или не извлечь опыт. Как найти пример, чтобы пояснить, в какой пелене мы живем и продолжаем жить, даже если знаем бытие? Философствование состоит в том, чтобы в пустяке увидеть не случай, который мог бы быть другим, третьим, четвертым, а увидеть структуру, проявление чего-то. Кстати, то, что я сейчас сказал, есть высказывание на нашем нынешнем языке того, что высказывали греки и что действительно совершенно непонятно, а именно: философствование состоит в том, чтобы увидеть структуру, проявление чего-то. Философ может увидеть целый мир за фактом невосприятия или, наоборот, восприятия чего-то, реально увидеть: взволноваться, посочувствовать, вдуматься в это. Я могу все это раскрутить, применяя очень сложные понятия феноменологической философии.

Греки говорили так: явление есть видение невидимого. Это буквальное греческое высказывание, фраза принадлежит Анаксагору. У Демокрита тоже есть такое высказывание[28]28
  Секст Эмпирик, Против ученых, VII, 140.


[Закрыть]. Невидимое мы видим через видимое. Я могу переиначить: видимое есть явление невидимого. Демокрит говорит об особой явленности чего-то (что-то видно, а видно может быть только эмпирически) и о шестом чувстве, или дополнительном органе чувств, у животных и у философов (третий, или лишний, глаз у Эдипа). Не случайно употребление физических терминов – «глаз», «орган чувства» – противоречит обычной интерпретации греков, ведь в ней предполагается, что есть некое действительное бытие (у Парменида), которое лежит за нашим миром явлений, – явлений, скрывающих это бытие и нас обманывающих.

Греки говорят, что есть действительное бытие, отличное от доксы, то есть мнений, человеческих представлений, и при этом они говорят, что явление есть видение невидимого, или видимое есть явление невидимого. Это сложно понять, но греки считают, что истина – это лишь существующее, не нечто абстрактное и ментальное, а существующее, то есть это такие явления, которые показывают бытие (скажем, если бы муж смог понять то, что ему сказала жена, которая пришла после долгого отсутствия и сказала, что была с любовником, а она сказала слова; [слова] – звучащая форма: я слышу или не слышу то, что она сказала, если я слышу, то слышу физически – звуки, имеющие смысл, – тогда я вижу невидимое (это явление), и иначе увидеть невидимое я не могу).

Вся суть дела состоит в том, что невидение бытия само как-то организуется в особый мир, который как бы отталкивает нас от восприятия в явлении невидимого, то есть от восприятия явления как явления бытия. А бытие не может не являться, как считали греки, бытием является нечто, что стоит в открытости. Ведь первая бытийная мысль есть мысль героическая, или мысль о героях, стоящих в деянии или в свете славы и пребывающих, продолжающих целиком стоять в этом свете, в ореоле славы, выхватывающем человека из темноты и держащем его полностью в этом свете (не случайно на иконах существуют ореолы вокруг головы). Эта старая тема славы как чего-то окутывающего и полностью исчерпывающего и обозначающего жизнь – весь ее (мысли о героях) смысл. Бог ведь наградил братьев после победы смертью во сне, это было полное свершение. Так понимая бытийную идею, греки говорили: это настоящий мужчина, в нем есть что-то от философа. Очень странное высказывание. Исполнение славы жизни полностью, не выходя за нее и все время там пребывая, исполнение со свершением – вот что называется героическим. Греки полагали, что это философия.

Так вот, небытие, организующее само себя и описуемое (если есть мысль о бытии), как раз характеризуется игрой на грани между двумя потоками: потоком другой жизни, то есть бытийной жизни, более осмысленной, более цельной, и потоком нашей повседневной, реальной, обыденной жизни. Если вы помните, у Мопассана описывается самый неудачный способ выразить свою любовь к мужу, поцеловав его, когда у него на руках поленья: он стоит перед камином и пытается избавиться от этой ноши, а в это время жена нежно обнимает его за шею и целует в щечку. Такой акт может вызвать только раздражение. Существуют обстоятельства, при которых вы не можете вызвать волнение фактом, который сам по себе волнует. Здесь происходит то, что греки описывают сопоставлением терминов «бытие» – «небытие». Есть бытие любви, но если мы подсовываем бытие любви под ситуацию, где она явно не может быть воспринята – муж нагружен поленьями, – то законы (психологические в данном случае) описуемы, если есть мысль о бытии.

Например, в журналистике есть законы профессии, индуцируемые существованием журналов, которые покупаются, и журналист не может подавать то, что перестает быть сенсацией, потому что сенсация – это не содержание самого сообщения, а то, как оно циркулирует и как воспринимается. Но задача журналиста – сообщить что-то, чтобы из этого извлекся смысл и было принято решение, а между людьми и решением стоит перегородка из законов восприятия, в данном случае законов рекламы и сенсации. Невозможно для людей в небытии так организовать сообщение о факте вторжения одной страны в другую, чтобы они раз и навсегда извлекли смысл. В регистре жизни эти вещи дурно повторяются, потому что смысл уже есть, но ты не извлек смысла, не перешел в другую структуру сознания или понимания. Следовательно, факты будут повторяться – вот что греки называют небытием, или беспредельным, – и, повторяясь и интегрируясь, соединяясь один с другим, они потом обрушатся на твою голову в самый неподходящий момент.

В 1939 году так называемые союзники сами загнали себя в ситуацию, где нечто обрушилось на них, причем если бы они были героями в греческом смысле слова, то должны были бы давно извлечь смысл, уже в 1929–1933 годах. Но ведь они тоже считали, что можно размножить времена (слишком страшен смысл, если его извлечь), там тоже работали законы небытия. Никому не хотелось воевать по вполне понятным причинам. Это тоже закон философского рассуждения: когда ты видишь небытие, ты должен видеть все, а не просто рассуждать и ругаться. Говоря о позиции Англии и Франции в 1930-х годах, мы часто забываем тот факт (антропологический или связанный с кровью), что на полях сражений во Франции полегли целые полки, составленные исключительно из выходцев из аристократических английских родов. Я уже не говорю о сцеплении многих других вещей, которые заставляли людей каждый раз откладывать – завтра он (Гитлер) образумится, – так что никогда не извлекался смысл. И потом все это обрушилось войной, несопоставимо более страшной и трагической, чем Первая мировая война, которая всему цивилизованному миру казалась катастрофой.

Есть законы бытия, того, которое Одно, в которое мы впадаем, и если впадаем, то раз и навсегда, – бытия, которое неподвижно, которое везде, и в любом моменте и в любом месте оно все полностью. И есть законы небытия. И вот так мы живем, а рассуждаем, как говорил Тютчев, «на пороге как бы двойного бытия»[29]29
  Стихотворение «О вещая душа моя» (18SS). – Примеч. ред.


[Закрыть]. Нечто называемое бытием можно назвать и другим словом – «понимание». Есть законы понимания и есть законы того, почему мы не понимаем; есть законы бытия, которые одновременно – законы понимания, но есть также и законы непонимания, законы, закрывающие бытие. Я не вижу бытия потому, что у меня есть психология. Таким образом, область понимания у греков – область непсихологического. (Я веду вас к важной теме, связанной с пониманием бытия греками.)

Напоминаю, бытие неподвижно, кругло, полностью дано, замкнуто. Что с нами происходит, когда мы в небытии? Мы видим какие-то стороны предметов, как выражаются философы, перспективы. Предмет дан мне какой-то своей стороной в какой-то своей перспективе, вам он дан другой стороной в вашей перспективе и так далее. Дело в том, что предметы, как понимают греки, даны всегда в какой-то перспективе. Поставим себе такой вопрос (эта тема потом появится в «идее идей» Платона[30]30
  Имеется в виду «идея блага» (Государство, VII, 517с).


[Закрыть], но пока я не буду употреблять этот термин). Я вижу нечто называемое «домом». Я вижу несомненно дом. Но что я вижу в действительности? Я вижу одну стенку, другую стенку и часть крыши, я вижу две стены плюс часть крыши. Но тем не менее я вижу дом; я говорю себе, что я вижу дом. Чтобы увидеть дом, которого я в действительности не вижу, я должен обойти дом. Чтобы увидеть на стене пещеры, что это просто тени, я должен обойти предметы и увидеть, что в действительности за моей спиной есть какой-то источник света, который бросает свои лучи на предметы и от этих предметов отражается передо мной на стенах пещеры. Это обхождение (обхождение, которое нужно для того, чтобы увидеть предметы) называется у греков очень странно, – оно называется неподвижностью. В этом обхождении я все время остаюсь на одном месте, так же как и при движении по кругу, поэтому бытие и называется «круглым», круг есть образ движущейся неподвижности.

Греки говорят: нет ни одной такой точки, из которой я целиком мог бы увидеть дом. Не может так случиться, чтобы мы оказались в таком месте, из которого хоть однажды, хоть на секунду мы увидели бы весь дом, любой предмет, например куб (феноменолог Гуссерль в XX веке будет обыгрывать именно этот пример) со всех сторон. Нет такой точки, с которой сразу видны все стороны куба, и тем не менее мы видим куб. Мы несомненно видим дом, мы несомненно видим куб. Видение предполагало бы обхождение (нужно со всех сторон обходить дом или нужно выходить из пещеры), но в этом обхождении все равно нет ни одной точки, с которой физическим глазом я видел бы со всех сторон сразу тот предмет, который я вижу как целое. Я вижу куб, хотя вижу две его стороны, а о других сторонах догадываюсь (скажем условно на психологическом языке), но в слове «догадываюсь» упаковано слишком много предположений, которые пока не заполнены. Скажем, я вижу дом, потому что я имею прежний опыт: я суммирую мое теперешнее знание этой стороны с прежним знанием той стороны, потому что у меня есть некоторый опыт хождения. А греки скажут: я вижу чем-то – не глазами. И вот дом в целом есть бытие, и то, в силу чего для меня есть бытие, [есть] особая вещь, называемая мышлением.

Отсюда греческая формула тождества бытия и мышления. Бытие и мысль о нем одно, они тождественны, или тождественны бытие и мысль, узнающая его в качестве бытия. Бытием я называю то, что есть предмет в целом; дом есть, я его вижу, и то, чем я вижу этот дом, есть мышление, и, естественно, эти вещи тождественны. Если отталкиваться от мысли, что никогда нет ни одной точки, с которой я могу видеть все стороны того, что тем не менее я вижу целиком, бытие и то, что узнает его в качестве такового, то есть мышление, – одно и то же, мышление и бытие тождественны. И последний шаг: что такое дом как бытие? Дом как бытие есть бытие домов, или бытием называется бытие существующего, или то, что у греков, да и в философии по сегодняшний день, называется бытием, не есть то, что мы в нашем языке называем бытием. Вот я перед вами, вы передо мной, вот парта, стул – существующие, – и у них есть бытие. Проблема бытия есть проблема бытия существующего. Здесь, казалось бы, тавтология. Есть вещи, есть деревья, есть люди, есть дома, есть куб и так далее и есть бытие этих вещей – не существование самих этих вещей (трубки передо мной может не быть или она может быть другой формы, но есть бытие трубки), а бытие существующего. (Эту мысль нужно обязательно ухватить, чтобы в дальнейшем суметь разобраться в философских сложностях и тонкостях.)

Напомню кратко две вещи, которые мне понадобятся для дальнейшего движения к Гераклиту. Во-первых, мы сказали, что есть поток и непонимание и есть бытие и понимание. Я говорил, что мы, люди, живем в определенной преемственности и сцеплении наших действий, которые увлекают нас вперед своей логикой. Например, профессия журналиста может так увлекать своей логикой, что для восприятия и высказывания истины не остается места внутри этой логики. Человек уносится потоком преемственности: в газете я могу печатать такое сообщение, которое интересно для читателя, а у интересов читателя есть своя логика жизни и времени, логика чувствительности, восприимчивости. Читатель не может бесконечно долго и одинаково раздражаться одним и тем же, хотя и чрезвычайно важным и существенным для его жизни, известием, и если я участвую в этом потоке преемственности, то возникает та самая логика, о которой я говорил: лучший способ обмануть человека – это сказать ему правду в ситуации, когда он в принципе не может ее воспринять.

Пока из этой мысли удержим слово «поток», ассоциативно нам очень важное, оно понадобится нам в связи с Гераклитом. С другой стороны, то, что мы называем бытием, – [оно] там, где есть понимание. Я говорил о некотором проблеске, или просвете, невидимого. Невидимое стоит за нашими стереотипами, мысленными привычками, обычностью или же тем самым потоком, о котором я говорю. В какие-то привилегированные моменты наше сознание сотрясается и вот-вот окажется на пороге просвета невидимого, но если нет конечной структуры, в которой наше сознание могло бы структурироваться, то мы снова во власти потока, снова совершаем то, из-за чего раскаиваемся, но раскаяние по чисто физическим или жизненным причинам тоже не может удерживаться в виде сильной эмоции. <…> Это дурное повторение и есть поток, или непереключение в структуры бытия и сознания или понимания.

И второе: бытие, связанное с пониманием, есть бытие существующего. Иными словами, основное различение в греческой мысли, в бытийной мысли, как она возвещена Парменидом и Гераклитом, есть различение между бытием и существованием в том смысле, что то, что называется бытием, есть бытие существующего. Это уже, как я говорил, нарушение по словесному составу определения, нарушение наших привычек словоупотребления. Мы всегда думаем о существовании вещей, и вряд ли в нашем обычном, обыденном языке нам нужен дополнительный, тавтологический термин для того, чтобы говорить о существующем или совокупности всего существующего, о раздельных вещах, составляющих существующее, применяя по существу синонимический термин «бытие», то есть «бытие существующего». Но это различение и есть самое главное. Ухватимся за различение, выраженное словосочетанием «бытие существующего», и вдумаемся, о чем здесь, собственно, говорится.

Можно начать с простейших примеров, хотя своей простотой они могут мешать пониманию, поэтому будем накладывать абстрактные термины, фигурирующие в поэме Парменида, на конкретные вещи, выявляемые из примера. Я могу говорить о бытии трубки, бытии существующего, говорить, повторяю, не о существовании трубки, а о бытии ее существования, – это совершенно разные вещи. Вот существует эта трубка. Если бы я говорил о ее существовании, то говорил бы о том, что может быть и чего может не быть: я могу трубку поломать, или она может пропасть, она может сгореть, но то, что я называю трубкой, есть нечто, что не зависит от того, пропала или не пропала данная трубка. Более того, бытие трубки, или бытие существующего (бытие того, что называется трубкой и существует в виде трубки), явно не зависит от исчезновения этой трубки. Трубка в бытии не рождается и не уничтожается. Или, говоря словами Парменида, бытие есть нечто в существующем, что не рождается и не погибает в нем, к тому же еще оно не меняется. Что значит «не меняется»? Придайте этой трубке любую форму, любой вид, она будет оставаться трубкой: то, что будет оставаться и что есть трубка, не зависит от изменений формы, от взаимного перемещения частей трубки, поскольку они остаются в бытии трубки. Бытием, следовательно, называется нечто, что от этого не зависит, более того, бытием называется то, что не имеет частей. Мы можем делить трубку на части, но то, что есть трубка, на части неделимо: оно или есть, или его нет. Вдумайтесь: в этой трубке могут быть различные части, и само говорение о различных частях означает, что наша мысль может делить трубку на части (у нее есть мундштук и так далее). Но есть нечто, называемое трубкой, что не состоит из частей в том смысле, что оно целиком присутствует. Или есть трубка, или ее нет. Это греки называли «неделимое», и это неделимое связано с мышлением.

Когда мы говорим (повторяя слова Парменида), что бытие и мысль, которой бытие узнается, тождественны[31]31
  Парменид, О природе, фр. 3.


[Закрыть], или, пользуясь возможностями другого перевода, что бытие и мысль совместимы, вместе принадлежат друг другу (примерно так можно перевести греческую мысль), то, конечно, ни в каком воображаемом нами смысле и ни в каком доступном нам смысле мы не можем сказать, что мысль о трубке тождественна трубке, если мы имеем в виду существующую трубку или имеем в виду существующую единицу. (Во французском языке I'étant — это и бытие, и в то же время единица существования, существующие единицы. В русском языке, чтобы высказать это, приходится <причастия> превращать в существительные.) Если мы имеем в виду бытие трубки, то, конечно, бытие и видение бытия принадлежат друг другу. Значит, когда мы понимаем бытие как бытие существующего, а не [как] само это существующее, тогда мы можем сказать: бытие и мысль, его узнающая, тождественны.

Здесь есть один оттенок, который важен для различения с последующим словоупотреблением, которое возникло уже в новой философии и которое мы унаследовали в рамках развитой научной, рационалистической культуры. Мы ведь говорим об истине как о чем-то, чем можно обладать и что есть нечто, соответствующее предмету, вещи. Пока, к сожалению или к счастью, у нас этого смысла нет, но и его надо придержать, остановить в своем сознании и не накладывать на греческую мысль, потому что то, что греки называют пониманием, или мыслью, или истиной (что одно и то же), есть нечто, что мы тоже интуитивно знаем, а именно – мы ведь в интуиции нашего языка различаем две вещи: обладать истиной (или знать истину) и быть в истине. Мы прекрасно понимаем, что можно быть в истине совершенно независимо от нашей способности эксплицитно выражать ее (в определениях, в понятиях) и передавать другим. Мы говорим, например, «это истинный человек» или «это истинное произведение искусства», имея в виду определенный способ бытия вещи, или определенный способ быть в бытии, а не некоторую логически артикулируемую и средствами логики и коммуникации сообщаемую истину. Вот этот оттенок удержите.

С другой стороны, то, что я говорю о бытии существующего, нельзя путать с так называемыми общими понятиями. Ведь когда я говорю «бытие трубки», я не имею в виду, что бытие трубки отличается от существования трубки, так же как общее понятие, название трубки, отличается от конкретных, единичных экземпляров трубки. Здесь имеется в виду совершенно другое. Греческая мысль выделяет под видом бытия не какое-нибудь понятийное, назывательное образование, а некий горизонт существования того, о чем говорится. Потом мы это четко увидим (я не хочу у самого себя красть дальнейшие шаги изложения) в понятии идеи у Платона. Пока мы примем следующее: то, что называется бытием существующего (в отличие от самого существующего), не есть общее название, или понятие (не есть понятие трубки, существующее в нашем языке).

То, что это не понятие, а именно бытие, мы можем выявить следующим образом. Я уже говорил, что нет такой точки, с которой мы могли бы видеть то, что мы видим. Мы видим дом, но мы не видим дома в том смысле, что мы средствами нашего психофизического аппарата не видим дома со всех сторон и никогда не увидим, тем не менее в мире мы видим дом, мы видим что-то, что мы называем «домом». Мысль о бытии означает в этом плане мысль о чем-то, что собралось. Ведь что такое видеть дом? Видеть дом – это видеть одну, вторую, третью, четвертую стенку дома и еще крышу и видеть, что он стоит на земле. Иными словами, видеть дом – значит обойти дом. Я уже говорил: пленники пещеры видят тени, но не видят источника, проецирующего эти тени на стенку пещеры, они могли бы увидеть источник света, если бы у них не были связаны руки и ноги и они могли бы встать и выйти из пещеры.

Но если бы они могли это сделать, то не было бы и мифа о пещере, который хочет нам сказать, что то, что называется мыслью, принадлежащей бытию, есть движение на месте. Или, как скажет потом Гераклит, начало и конец на окружности – одно. Я предлагал образ круга, когда круг есть движение точки, это движение бесконечно, и круг неподвижен. Мы можем соединять (бытие чего-то есть нечто соединенное): мы соединили одну стену дома с другой, третьей, четвертой. То, в чем соединилось, – мышление, а соединенное – бытие дома. Но, как показывает Платон и как говорил до него Парменид, можно и неправильно соединять: я могу соединить стену дома с задницей лошади, проходящей мимо дома. Это соединение можно немножко усложнить и уподобить следующему: вместо стенок дома или частей трубки (их мы, кстати, тоже никогда не видим вместе нашим физическим взором) можно взять всю совокупность явлений, обстоятельств, относящихся к данному предмету.

Например, моя жизнь: она зафиксирована, отражена в тысяче осколков зеркала, есть тысячи обстоятельств, которые имеют ко мне отношение и которые вовсе не обозримы мною философски, когда я нахожусь перед ними. В какой-то осколок зеркала уложилось мое действие или его последствия, и этот осколок (а это часть моей жизни) находится где-то вне моего взора. И вот их (осколков) соединение, знаем мы о нем или не знаем, и называется бытием. И я могу, проглядывая жизнь или видя стенки дома, соединять их по произволу своего субъективного мышления. Ведь Эдип видит свою мать, но он неправильно соединил: он соединил эту стенку – не дома, а видения (проекцию видения) – с другой стенкой, вернее, <…> с образом женщины, которая может быть его женой. И он женат на своей матери. Иначе говоря, из потока жизни мы можем неправильно составлять целое (греки это допускают), а это целое и есть бытие.

Теперь мы четко понимаем, что то, что называется бытием и что соединено с мышлением, нельзя назвать понятием. Пока просто наложим на бытие образ некоего проблеска невидимого, который, если мы на нем задержимся, откроет некоторое соединенное целое. Условно назовем это логосом. Первичный смысл логоса – собирание всего того, что, знаем мы об этом или не знаем, относится к делу. Возьмем простой физический пример: в механике вы изучаете эффект движения тела, к этому эффекту движения тела имеют отношение трение, скорость и так далее – все обстоятельства, имеющие отношение к данному явлению, которые нужно было бы учесть. Полное возможное собирание, независимо от того, осуществлено ли оно человеком или не осуществлено, явно обладающее своей собственной сцепленностью, или логикой, есть то, что греки называли логосом. И Парменид это так называет (но слово «логос» у Парменида фигурирует, по-моему, всего один раз[32]32
  Парменид, О природе, фр. 8, ст. 50.


[Закрыть], а у Гераклита – постоянно).

Напомню, что у Декарта в одном из правил метода фигурирует логос – не называемый им логосом – как необходимость, или правило, полного перечисления[33]33
  Декарт Р. Рассуждение о методе, ч. II, правило 4.


[Закрыть]: если вы хотите о чем-то размышлять, составьте полный список относящихся к делу обстоятельств. Не важно, упустим ли мы что-то или не упустим (явно мы что-то упустим), но будет какая-то неизвестная нам связь, зависимость, которая действует на предмет. В пределе, в идеале мы должны составить полное перечисление. Греки же берут это перечисление со стороны следующей мысли: оно существует как бы само по себе, и оно есть топос нашей мысли (от этого позже образовалось слово «топология»). Именно это Аристотель начнет называть топосом, то есть именно логос он станет называть топосом, а словом «логос» будет называть логическую способность, или свойство, нашего языка. В истории греческой философии смыслы расчленяются, первичный смысл логоса (у Парменида и в особенности у Гераклита) у Аристотеля уже не связан со словом «логос», а выныривает под названием «топос»[34]34
  В Физике слово τόπο используется для обозначения места (пространства), в Риторике и Топике – в смысле «общего места». Видимо, здесь подразумевается второе значение.


[Закрыть].

Чтобы пояснить логос через топос, напомню, что Аристотель рассуждает так: рассматривая какой-нибудь предмет, например добродетель, мы должны поставить перед собой вопрос, не является ли добродетель – а добродетель принадлежит к роду знания – проявлением какого-то другого рода, который не включает и не охватывает собой знания. Это звучит очень смутно (я пока просто воспроизвожу Аристотеля), а теперь попробуем понять обратным ходом, что такое логос и почему он связан с самими основаниями нашего мышления. Иллюстрируя тот способ, каким греки вводили в свое отношение к миру требование понятности мира, я грубо определял интеллигибельность (или принцип понятности мира) следующим образом: греки, и мы вслед за ними, открыли, что мы можем понимать те или иные явления в такой области, в которой они не являются частью какого-нибудь еще другого целого. (Такого рода целостность называется топосом.)

Возьмем образ двустороннего домино: на обеих сторонах нанесены числа, по-разному на разных сторонах домино. Скажем, на одной костяшке с одной стороны написана единица, а с другой стороны – тройка. Допустим, все цифры на одной стороне костяшек идут по порядку: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Естественно, что на другой стороне этого порядка не будет. И вторая договоренность – что в принципе мы никогда не можем увидеть ту сторону, на которой цифры расположены в правильном порядке. И в-третьих, там кто-то считает по законам десятичной системы, он складывает единицу с двойкой, берет фишку (взял единицу и двойку), и тогда в движение приходит тройка. И что же пришло в движение на нашей стороне? Какие-то совсем другие цифры, которые этим порядком не обладают (на обратную сторону мы посмотреть не можем). Таким образом, мы наблюдаем явление, которое является частью другого целого. Для нас что-то является топосом интеллигибельности, или понятности, когда никакое нечто в этом топосе не является частью какого-то другого целого, и тогда данное нечто вместе с другими составляет топос явлений, которые мы рассматриваем. Если бы мы видели ту скрытую от нас сторону, где разыгрываются игры согласно правилам десятичной системы, где есть правила сложения, вычитания, это было бы топосом фишки, костяшки. Теперь оставим слово «топос» в стороне, но запомним свет, который слово «топос» бросило на слово «логос». Логос не есть слово, логос не есть логика, не есть просто закон, логос есть собравшееся место, или топос. (Слово «топос» ни Парменид, ни Гераклит не употребляли, оно появляется гораздо позже[35]35
  Имеется в виду «топос» как философское понятие. Слово τόπο, конечно же, встречается и до Аристотеля. Парменид, например, употребляет его, когда говорит о бытии, что оно не может τόπον άλλάσσειν, «менять место» (фр. 8, ст. 41).


[Закрыть].) Это просто переместившиеся смыслы. Там, как я уже говорил, логосом будет называться то, что мы теперь называем логикой, свойством суждений, высказываний, а то, что в архаической философии, в греческой бытийной философии называлось логосом, потом будет называться топосом.