Текст книги "Серебряные коньки"

Глава XIV. Ханс

– Дондер эн бликсем! (Гром и молния!) – сердито вскричал Карл, прежде чем отряд успел отбежать на двадцать ярдов от городских ворот. – Смотрите, вон бежит на своих деревяшках оборванец в заплатанных штанах. Этот малый шляется всюду, чтоб ему провалиться! Счастье, – язвительно добавил он, – если наш капитан не прикажет нам остановиться, чтобы пожать ему руку.

– Ваш капитан ужасный человек, – шутливо проговорил Питер, – но это ложная тревога, Карл: я не вижу среди конькобежцев твоего пугала… А, вот он! Но что с ним такое, с этим парнем?

Бедный Ханс! Лицо у него было бледное, губы крепко сжаты. Он скользил по льду, как во сне, как в страшном сне. Когда он поравнялся с мальчиками, Питер окликнул его:

– Добрый день, Ханс Бринкер!

Лицо у Ханса посветлело:

– Ах, мейнхеер, это вы? Вот хорошо, что мы встретились!

– Ну и нахал! – зашипел Карл Схуммель, с презрением обгоняя спутников, которые, кажется, были склонны задержаться вместе со своим капитаном.

– Рад вас видеть, Ханс, – приветливо откликнулся Питер. – Но вы, кажется, чем-то расстроены… Не могу ли я помочь вам?

– Я и вправду расстроен, – ответил Ханс, опустив глаза. Но вдруг он снова взглянул на Питера, почти радостно, и добавил: – На этот раз Ханс может помочь мейнхееру ван Хольпу.

– Как? – спросил Питер, не пытаясь со свойственной голландцам прямотой скрыть своё изумление.

– А вот так: Ханс вернёт вам это. – И Ханс протянул ему потерянный кошелёк.

– Ура! – заорали ребята и, вынув застывшие руки из карманов, радостно замахали ими.

А Питер только сказал:

– Благодарю вас, Ханс Бринкер, – но таким тоном, что Хансу показалось, будто сам король стал перед ним на колени.

Крики ликующих ребят долетели до закутанных ушей того молодого господина, что катил в сторону Амстердама, весь кипя подавляемой яростью. Мальчик-американец сейчас же повернул бы назад и поспешил бы удовлетворить своё любопытство, но Карл только остановился и, стоя спиной к своему отряду, старался угадать, что могло случиться. Так он стоял не двигаясь, пока не догадался, что только возможность позавтракать могла вызвать столь пылкое «ура». Повернувшись, он медленно покатил обратно к своим возбуждённым товарищам.

Между тем Питер отвёл Ханса в сторону.

– Как вы догадались, что это мой кошелёк? – спросил он.

– Вчера вы заплатили мне три гульдена за цепочку из тюльпанового дерева и посоветовали купить коньки.

– Да, помню.

– Тогда я и видел ваш кошелёк; он из жёлтой кожи.

– А где вы нашли его сегодня?

– Утром я вышел из дому очень расстроенный. Катил, не глядя себе под ноги, да и налетел на какие-то брёвна. Стал растирать себе колено и тут увидел ваш кошелёк: он завалился под бревно.

– Так вот, значит, где! Ну, теперь я всё понимаю: когда мы пробегали мимо этих брёвен, я, помнится, вытащил из кармана свой шарф, а вместе с ним, должно быть, выпал и кошелёк. Не будь вас, Ханс, он пропал бы. Вот что, – и Питер высыпал деньги на ладонь, – сделайте нам удовольствие – позвольте разделить эти деньги с вами…

– Нет, мейнхеер, – ответил Ханс.

Он сказал это спокойно, без всякого притворства и жеманства, но Питер почувствовал себя так, словно ему сделали выговор, и, не говоря ни слова, положил серебро обратно в кошелёк.

«Богат он или беден, а мне этот малый нравится», – подумал он и громко сказал:

– Можно спросить, чем вы расстроены, Ханс?

– Ах, мейнхеер, случилось несчастье… Но рассказывать долго, а я и так задержался. Я спешу в Лейден, к знаменитому доктору Букману…

– К доктору Букману? – удивлённо переспросил Питер.

– Да. И мне нельзя терять ни минуты. До свидания!

– Подождите, я тоже направляюсь туда… Вот что, ребята: давайте-ка вернёмся в Хаарлем, хорошо?

– Хорошо! – громко закричали мальчики и пустились в обратный путь.

– Слушайте… – начал Питер, придвигаясь поближе к Хансу, и оба они покатили рядом, так легко и свободно скользя по льду, как будто и не чувствовали, что движутся, – слушайте, в Лейдене мы остановимся, и если вы идёте туда только затем, чтоб пригласить доктора Букмана, то хотите – я сделаю это за вас? Ребята, наверное, слишком устанут сегодня, чтобы бежать так далеко, но я обещаю вам повидать доктора завтра рано утром, если только он в городе.

– Ну, этим вы действительно помогли бы мне! Не расстояния я боюсь – боюсь оставлять мать одну.

– Разве она больна?

– Нет, не она – отец. Вы, должно быть, слышали об этом, слышали, что он душевнобольной вот уже много лет… с тех самых пор, как была построена большая мельница Схолоссен. Но телом он всегда был здоров и крепок. А вчера вечером мать стала на колени перед камином, чтобы раздуть огонь в торфе. У отца ведь только и есть одна радость: сидеть и смотреть на тлеющие угли, и мать то и дело раздувает их поярче, чтобы доставить удовольствие больному. И вот не успела она пошевельнуться, как отец бросился на неё, словно великан, и пихнул её чуть ли не в самый огонь, а сам всё смеялся и тряс головой… Я был на канале, как вдруг услышал крик матери и побежал к ней. Отец не выпускал её из рук, и платье на ней уже дымилось. Я попытался затушить огонь, но отец оттолкнул меня одной рукой. Будь в доме вода, мне удалось бы залить пламя… А отец всё время смеялся таким страшным смехом, почти беззвучно, только лицо у него кривилось… Тогда – это было ужасно, но не мог же я допустить, чтобы мать моя сгорела, – я ударил его… Ударил табуретом. Он отпихнул меня. Платье мамы уже загоралось… Необходимо было затушить его… Я плохо помню, что было потом. Я очнулся на полу, а мать молилась… Мне показалось, что вся она объята пламенем, и я услышал странный смех отца. Моя сестра Гретель крикнула, что он держит мать совсем близко к огню, – сам я ничего не мог разобрать!.. Тут Гретель кинулась в чулан, положила в миску любимое кушанье отца и поставила её на пол. Тогда он бросил мать и пополз к миске, как маленький ребёнок. Мать не обожглась, только платье её было прожжено в одном месте… До чего нежна она была с отцом всю эту ночь, как ухаживала за ним, не смыкая глаз!.. Он заснул в сильном жару, прижав руки к голове. Мать говорит, что в последнее время он часто прижимает руки к голове, словно она у него болит… Эх, не хотелось мне рассказывать вам всё это! Будь мой отец в своём уме, он не обидел бы и котёнка.

Минуты две мальчики катили молча.

– Ужасно! – вымолвил наконец Питер. – А как он чувствует себя сегодня?

– Очень плохо.

– К чему вам идти за доктором Букманом, Ханс? В Амстердаме есть другие врачи, и они, быть может, помогли бы вашему отцу… Букман – знаменитость, его приглашают только самые богатые люди, да и те иногда не могут дождаться его.

– Он обещал мне… он вчера обещал мне прийти к отцу через неделю… но теперь, когда отцу так плохо, мы не можем ждать… Нам кажется, что он, бедный, умирает… Пожалуйста, мейнхеер, попросите доктора прийти поскорее… Не станет же он откладывать свой приход на целую неделю, когда наш отец умирает… Меестер такой добрый!..

– Такой добрый? – повторил Питер удивлённо. – Но его считают самым жёстким человеком в Голландии!

– Он только кажется таким, потому что он очень худой и всегда озабоченный, но я знаю – сердце у него доброе. Передайте меестеру то, что я рассказал вам, и он придёт.

– От всего сердца надеюсь на это, Ханс. Но я вижу – вы спешите домой. Обещайте мне, что, если вам понадобится дружеская помощь, вы обратитесь к моей матери в Бруке. Скажите, что это я послал вас к ней. И вот ещё что, Ханс Бринкер… не как награду, но как подарок… возьмите хоть несколько гульденов.

Ханс решительно покачал головой:

– Нет-нет, мейнхеер… не возьму. Вот если бы мне найти работу в Бруке или на Южной мельнице… Но повсюду отвечают одно и то же: «Подождите до весны».

– Хорошо, что вы об этом сказали! – горячо проговорил Питер. – У моего отца найдётся для вас работа теперь же. Ему очень понравилась ваша красивая цепочка. Он сказал: «Этот малый чисто работает; он будет мастерски резать по дереву». В нашем новом летнем домике дверь будет резная, и отец хорошо заплатит за эту работу.

– Слава Богу! – вскричал Ханс, радуясь неожиданному предложению. – Вот было бы хорошо! Я ещё ни разу не брался за большую работу, но с этой справлюсь. Знаю, что справлюсь.

– Прекрасно! Так скажите моему отцу, что вы тот самый Ханс Бринкер, о котором я говорил. Он охотно поможет вам.

Ханс посмотрел на Питера с искренним удивлением.

– Благодарю вас, мейнхеер.

– Ну, капитан, – крикнул Карл, стараясь казаться как можно более кротким, чтобы сгладить своё недавнее поведение, – мы теперь в самом центре Хаарлема, а от тебя ещё не слышали ни слова!.. Ждём твоих приказаний. Мы голодны как волки.

Питер весело ответил ему что-то и поспешно обернулся к Хансу:

– Пойдёмте с нами, поедим вместе, и я не буду вас больше задерживать.

Какой быстрый печальный взгляд бросил на него Ханс! Питер и сам не понимал, как это он до сих пор не догадался, что бедному мальчику хочется есть.

– Нет, мейнхеер, может, в эту самую минуту я нужен матери… может, отцу стало хуже… Мне нельзя мешкать. Храни вас Бог! – И Ханс, торопливо кивнув, повернулся в сторону Брука и скрылся из виду.

– Ну, ребята, – со вздохом сказал Питер, – теперь идёмте завтракать!

Глава XV. Родные дома

Не следует думать, что наши юные голландцы уже позабыли о больших конькобежных состязаниях, которые должны были состояться двадцатого числа. Напротив, они весь день очень часто думали и говорили об этом. Даже Бен – хотя он больше других чувствовал себя путешественником, – и тот, какими бы видами он ни любовался, не забывал о желанных серебряных коньках, день и ночь носившихся перед ним, как видение, вот уже целую неделю.

Как истый Джон Буль, по выражению Якоба, он не сомневался, что его английская стремительность, английская сила и другие английские качества помогут ему когда угодно посрамить на льду всю Голландию, да, пожалуй, и весь мир. Бен действительно был отличный конькобежец. Ему не пришлось тренироваться так часто, как его новым товарищам, и всё же он насколько возможно развил свои способности; кроме того, он был так крепко сложен, так гибок – короче говоря, был всегда и всюду таким подтянутым, подобранным, проворным, ловким, что кататься на коньках было для него так же естественно, как верблюду бежать, а орлу парить.

Только бедный Ханс, у которого было так тяжело на сердце, не мечтал о серебряных коньках ни в ту звёздную зимнюю ночь, ни в тот ясный солнечный день.

Гретель – та, сидя рядом с матерью в долгие, утомительные часы дежурства у постели больного, видела в своих мечтах серебряные коньки, но видела не как приз, который можно получить, а как безнадёжно недоступное сокровище.

Рихи, Хильда и Катринка – те ни о чём другом не думали: «Состязания! Состязания! Они состоятся двадцатого!»

Все три девочки дружили между собой. И по возрасту, и по способностям, и по общественному положению они почти не отличались друг от друга, но натуры у них были совсем разные.

С Хильдой ван Глек вы уже знакомы – это была четырнадцатилетняя девочка с добрым, благородным сердцем. Рихи Корбес была хороша собой – гораздо ярче и красивее Хильды, – но душа у неё была совсем не такая ясная и солнечная. Тучи гордости, недовольства и зависти уже собирались в её сердце и день ото дня всё росли и темнели. Конечно, они, как всякие тучи, часто рассеивались, но, когда разражалась буря и лились слёзы, кто же был их свидетелем? Только служанка Рихи да её отец, мать и маленький брат – словом, все те, кто больше всего любил её. И, как всякие тучи, тучи в душе Рихи нередко принимали странные формы: всё то, что на самом деле было пустяками, призрачным плодом воображения, превращалось в чудовищные обиды и в препятствия, непреодолимые, как горы. Для Рихи бедная крестьянская девочка Гретель не была человеком, таким же, как сама Рихи, – она была лишь чем-то напоминающим о бедности, лохмотьях и грязи. Такие, как Гретель, думала Рихи, не имеют права чувствовать и надеяться, а главное, они не должны становиться поперёк дороги тем, кто богаче их. Они могут на почтительном расстоянии трудиться и работать на богатых, даже восхищаться ими, но восхищаться смиренно, и только. Если они возмущаются, подавляйте их; если они страдают, не беспокойте этим меня – вот каков был тайный девиз Рихи. А ведь как она была остроумна, с каким вкусом одевалась, как прелестно пела! Какие нежные чувства она испытывала (к любимым котятам и кроликам) и как она умела пленять умных, славных ребят вроде Ламберта ван Моунена и Людвига ван Хольпа!

Карл – тот был слишком похож на неё характером, чтобы серьёзно увлекаться ею, а быть может, он побаивался «туч». Ему, скрытному и угрюмому, всегда чем-нибудь очень недовольному, конечно, больше нравилась живая Катринка, которая казалась созданной из множества звонких колокольчиков. Она была кокеткой в младенчестве, кокеткой в детстве, кокеткой теперь, в свои школьные годы. Без всякого злого умысла она кокетничала со своими занятиями, своими обязанностями, даже со своими маленькими горестями. (Горести её не одолеют, ну нет!) Она кокетничала с матерью, с любимым ягнёнком, с маленьким братишкой, даже со своими золотыми локонами – когда отбрасывала их назад с притворным презрением. Всем она нравилась, но кто мог полюбить ее? Она ни к чему не относилась серьёзно. Милое личико, милое сердечко, милые манеры – всё это пленяет только на час.

Бедная счастливая Катринка! Все ей подобные так весело звенят и бренчат в юности! Но жизнь не прочь, в свою очередь, пококетничать с ними и нарушить строй их нежных колокольчиков или заставить их умолкнуть один за другим.

Как отличались родные дома этих трёх девочек от покосившейся, ветхой лачуги Гретель!

Рихи жила недалеко от Амстердама, в красивом доме, где резные буфеты были заставлены серебряными и золотыми сервизами, а с потолка до полу свешивались шёлковые гобелены.

Отец Хильды владел самым большим домом в Бруке. Его блестящая кровля из полированных черепиц и обитый тёсом фасад, раскрашенный в несколько разных цветов, вызывали восхищение всей округи.

В миле от него стоял дом Катринки, и он был самым красивым из всех голландских загородных домов. Сад при нём был разбит так правильно, дорожки так симметрично делили его на отдельные участки, что птицы могли бы принять его за огромную китайскую головоломку, все составные части которой лежат в полном порядке. Но летом сад был прекрасен; цветы тут всячески старались украсить своё симметричное жилище, и, если садовник не следил за ними, как чудесно они пылали, наклонялись и обвивали друг друга! А какая там была тюльпановая клумба! Королева фей и та не стала бы искать лучшего замка для своих придворных приёмов! Но Катринка больше любила клумбу с розовыми и белыми гиацинтами. Ей нравились их свежесть и аромат и беспечность, с какой их колокольчики покачивались на лёгком ветерке.

Карл был и прав и неправ, когда сказал, что Катринка и Рихи бесятся при одной мысли, что крестьянка Гретель будет участвовать в состязаниях. Он слышал, как Рихи однажды заявила, что это «ужасно, постыдно, просто позор!», а эти слова как по-английски, так и по-голландски – самые сильные выражения, какие вправе употребить возмущённая девочка. Карл видел также, что Катринка при этом кивнула своей хорошенькой головкой, и слышал, как она нежно повторила: «Постыдно, позор!» – подражая Рихи, насколько звон колокольчиков способен подражать голосу, исполненному неподдельного гнева. Этого Карлу было довольно. Ему и в голову не пришло, что если бы не Рихи, а Хильда первая заговорила о Гретель с Катринкой, «колокольчики» так же охотно и звонко стали бы вторить словам Хильды. Катринка тогда, наверное, сказала бы: «Конечно, пусть участвует вместе с нами», и умчалась бы прочь, тотчас же позабыв обо всём. Но теперь Катринка с милой горячностью заявила: «Позор, что из-за какой-то гусятницы, никудышной девчонки Гретель, состязания будут испорчены».

Рихи, богатая и влиятельная (в школьной жизни), имела, кроме Катринки, других сторонников, которые разделяли её мнение, так как сами были или слишком беззаботны, или слишком трусливы, чтобы думать самостоятельно.

Бедная маленькая Гретель! Теперь в её родном доме было очень тяжело и печально. Рафф Бринкер стонал на своей жёсткой постели, а его вроу, забыв и простив всё, смачивала водой его лоб и губы, плача и молясь о том, чтобы он не умер. Ханс, как мы уже знаем, в отчаянии отправился в Лейден отыскивать доктора Букмана и, если удастся, упросить его сейчас же приехать к отцу. Гретель, в каком-то необъяснимом страхе, по мере сил сделала всю работу по дому: вымела неровный кирпичный пол, принесла торфу, развела нежаркий огонь и растопила лёд для матери. Сделав всё это, она присела на низенький табурет у кровати и стала упрашивать мать вздремнуть хоть ненадолго.

– Ты так утомилась! – шептала она. – Ты всю ночь не сомкнула глаз с того страшного часа. Видишь, я оправила ивовую кровать в углу и положила на неё всё, что только нашлось мягкого, чтобы моей маме было удобно спать. Вот твоя кофта. Сними своё красивое платье, я очень аккуратно сложу его и уберу в большой сундук – ты и заснуть не успеешь, а оно уже будет убрано.

Тётушка Бринкер покачала головой, не отрывая глаз от мужнина лица.

– Я буду дежурить при отце, мама, – умоляла Гретель, – и разбужу тебя, как только он пошевельнётся! Ты такая бледная, а глаза у тебя совсем красные… Ну мама, пожалуйста, ляг!

Но девочка просила тщетно: тётушка Бринкер отказалась покинуть свой пост.

Гретель, расстроенная, молча смотрела на неё и раздумывала о том, очень ли это плохо любить мать больше, чем отца… Ведь, прижимаясь к матери с горячей любовью, почти с обожанием, она понимала, ясно понимала, что отца она только боится.

«Ханс очень любит папу, – думала она, – а почему я не могу так любить его? Однако я не могла удержаться от слёз в тот день, когда месяц назад он схватил нож и порезался так, что из руки у него потекла кровь… И теперь, когда он стонет, как у меня болит душа! Может быть, я всё-таки люблю его и я вовсе не такая скверная, злая девчонка, какой себя считаю? Да, я люблю бедного папу… почти как Ханс… Не совсем – ведь Ханс сильнее и не боится его. Ох, неужели он не перестанет стонать?.. Бедная мама, какая она терпеливая! Вот уж кто никогда не жалеет, как жалею я, о деньгах, что так непонятно пропали! Если бы отец мог хоть на минутку открыть глаза, посмотреть на нас, как смотрит Ханс, и сказать нам, куда девались мамины гульдены, я ничего другого не желала бы… Нет, желала бы… Я не хочу, чтобы бедный папа умер, чтобы он весь посинел и застыл, как сестрёнка Анни Боуман… я знаю, что не хочу… я не хочу, чтобы папа умер».

Мысли её перешли в молитву. Бедная девочка даже не сознавала, когда эта молитва кончилась. Вскоре она уже смотрела на слабый огонёк в затухающем торфе, мигавший едва заметно, но упорно – признак того, что когда-нибудь огонь может разгореться в яркое пламя.

Большой глиняный горшок с горящим торфом стоял у кровати: Гретель поставила его туда, чтоб «отец больше не дрожал», как она выразилась. Она смотрела, как пламя освещало её мать, окрашивая алым светом полинялую юбку и придавая какую-то свежесть изношенному лифу. Девочке было приятно видеть, как сглаживались морщинки на усталом лице матери, когда отблеск пламени нежно мерцал на нём.

Затем Гретель принялась считать оконные стёкла, разбитые и заклеенные бумагой, и наконец, обежав глазами все щели и трещины в стенах, устремила взгляд на резную полку, сделанную Хансом. Она висела невысоко, и Гретель могла дотянуться до неё. На полке лежала большая Библия в кожаном переплёте с медными застёжками – свадебный подарок тётушке Бринкер от того семейства в Гейдельберге, для которого она работала.

«Ах, какой Ханс ловкий! Будь он здесь, он уже перевернул бы отца поудобнее, и тот перестал бы стонать… Как всё это грустно! Если болезнь затянется, мы уже не сможем кататься на коньках. Придётся мне отослать свои новые коньки назад той красивой барышне. Ни я, ни Ханс – мы и состязаний-то не увидим».

И глаза Гретель, до того совсем сухие, наполнились слезами.

– Не плачь, дитятко, – утешала её мать. – Может, болезнь у него не такая тяжёлая, как мы думаем. Отец ведь и раньше так хворал.

Гретель уже рыдала:

– Ох, мама, не только это… ты не всё знаешь… Я такая плохая, такая злая!

– Ты, Гретель? Ты такая терпеливая и послушная! – И ясные удивлённые глаза матери просияли. – Тише, милочка, ты разбудишь его.

Гретель спрятала лицо в коленях матери, стараясь удержаться от слёз.

Её ручонка, такая худенькая и смуглая, лежала в шершавой материнской ладони, огрубевшей от тяжёлой работы, и они нежно сжимали одна другую. А вот Рихи – та содрогнулась бы, прикоснись к ней одна из этих рук…

Её ручонка, такая худенькая и смуглая, лежала в шершавой материнской ладони, огрубевшей от тяжёлой работы, и они нежно сжимали одна другую

Вскоре Гретель подняла глаза – теперь в них появилось то грустное и покорное выражение, которое, как говорят, часто бывает во взгляде бедных детей, – и пролепетала дрожащим голосом:

– Отец хотел сжечь тебя… да, хотел, я всё видела… и при этом он смеялся!

– Тише, дочка!

Мать проговорила эти слова так порывисто и резко, что Рафф Бринкер, хоть он и был без сознания, слегка шевельнулся на кровати.

Гретель умолкла и, грустная, стала ощипывать неровные края дырки в праздничном платье матери. Здесь оно было прожжено… Счастье ещё для тётушки Бринкер, что платье было шерстяное.