Текст книги "Грегорианец. Четвёртый"

– Где, дери его с болтом, карта с моей рекомендацией! – неистово кричал Дартин. – Найдите мне его, торпеду в сопло без прогрева! Или я насажу вас на рельсотрон, как инсэктоидов!

К досаде, некоторое обстоятельство помешало юноше осуществить угрозу. Как мы уже излагали, палаш его оказался сломан в первой схватке, о чем он успел совершенно забыть.

Это досадное обстоятельство не остановило бы нашего юношу, если бы хозяин сам не решил наконец, что требование гостя справедливо.

– А действительно, – произнес он. – Куда же делась карта памяти?

– Да! Именно такой вопрос на повестке! – согласился Дартин. – Предупреждаю вас: это информация для самого Лау Веля. Если пропажа не найдется, то он заставит найти, уж будьте уверены!

Эта угроза подействовала на хозяина, ведь после императора и кардинала имя господина Лау Веля, пожалуй, чаще всего упоминалось не только военными, но и гражданами содружества. Существовал еще, правда, некий отец, но его имя произносилось не иначе как шепотом: так велик казался страх перед «серым Адептом», личным другом кардинала Лау Гише.

Отбросив незамысловатое оружие, знаком приказав подручным сделать тоже самое, хозяин сам подал добрый пример и занялся поисками послания.

– Разве в нём находились какие-нибудь ценные сведения? – спросил он после бесплодных поисков.

– А ты думал, я с ним так, для красоты таскаюсь! – проорал молодой грегорианец рассчитывавший на личное послание, чтобы пробить себе путь при дворе. – В нем заключалось все мое состояние, это к слову.

– Галактические кредосы? – осведомился хозяин.

– Кредосы на получение денег из личного казначейства его величества, – ответил Дартин, который, рассчитывая с помощью послания поступить на имперскую службу, счёл, что вправе, не обманывая никого, выдать этот самую малость рискованный ответ.

– Твою жестянку! – витиевато выразился хозяин, пребывая в полном отчаянии.

– Но это не столь важно, – продолжал юноша со свойственным грегорианцу апломбом, – это не так неважно, а деньги истинный пустяк. Само послание, вот единственное, что имеет значение. Я предпочёл бы потерять тысячу сотен кредитов, чем утратить его!

С тем же успехом он мог бы назвать любую из сумм, но его удержала юношеская скромность.

Внезапно словно луч света сверкнул в мозгу хозяина, который тщетно обыскивал все помещения.

– Письмо вовсе не потеряно! – подвёл он в итоге.

– В смысле? – удивился парень и вытянул в изумлении лицо.

– Нет. Оно банально украдено.

– Вполне может быть, а кем по-вашему?

– Вчерашним неизвестным благородным. Он посещал место, где лежала амуниция и оставался там один. Бьюсь об заклад, что это дело его рук!

– Уверены? – неуверенно произнёс Дартин.

Ведь ему лучше, чем кому-либо известно, что карта памяти имеет значение только для него самого, и он не представляет себе, чтобы кто-нибудь мог на него позариться. Несомненно то, что никто из находившихся в отеле в тоже самое время, как и никто из слуг, попросту не могли извлечь какие-либо выгоды из этого послания.

– Подведём итог. Вы сказали, что подозреваете этого наглого незнакомца? – переспросил юноша.

– Я говорю вам, что уверен в этом, – подтвердил хозяин. – Когда я сказал ему, что вашей милости покровительствует господин Лау Вель, и что при вас есть послание к этому достославному вельможе, он сильно забеспокоился. Поинтересовался, где находится, и немедленно отправился к вашим вещам.

– Тогда похититель он! – озадачился Дартин. – Я уведомлю Лау Виля, а он императора!

Затем, с важностью вытащив из кармана два пластиковых жетона, наличной и самой мелкой единицы валюты в империи, протянул хозяину, который, проводил его до подготовленного к транспортировке лайтфлая.

Парня ожидало путешествие на межпланетном лайнере до космопорта столицы империи. Стазисом пользоваться нужды не возникло, по причине непродолжительного по времени перелёта. Посему, молодой человек занимался штудированием карт города и его окрестностей, тратя отпущенное с несомненной пользой.

По прибытию Лау Дартин продал не вписывающийся в столичную атмосферу транспорт, выиграв незначительную сумму на первое время. При этом едва не поцапался с ростовщиком покупателем.

Итак, Дартин вступил в Гранж пешим, неся под мышкой кофр, и бродил по хитросплетениям пешеходных рукавов и магистралей между мегахолами по столичным улицам до тех пор, пока ему не удалось снять комнату, соответствующую его скудным средствам. Это помещение представляло собой уютное гнёздышко по понятиям провинциала со всем набором мебели, удобств и технических приспособлений домашнего обихода, без которых современный человек не мыслил своего существования.

Внеся задаток, грегорианец сразу же перебрался к себе и весь остаток дня занимался работой, приводя в порядок потрёпанную амуницию. Затем съездил в отведённый квартал, где оружейники приняли и восстановили клинок к палашу, починив систему плазменного контура.

После этого доехал с многочисленными пересадками до центральной части столицы и у первого встретившегося Клерика из легионеров императора поинтересовался, где находится особняк или резиденция уважаемого Лау Веля. Оказалось, что резиденция расположена в другой части города и совсем близко от места, где поселился Лау Дартин. Данное обстоятельство парень истолковал не иначе, как предзнаменование успеха.

Довольный своим поведением в отеле, не раскаиваясь в прошлом, веря в настоящее и полный надежд на будущее, грегорианец лег и уснул. Проспал, как добрый провинциал, до девяти утра и, поднявшись, отправился к достославному Лау Велю, третьему лицу Империи Гранжир.

Глава 2. Легионеры Императора

Господин Лау Вельер, имя, которое еще продолжают носить его родичи на планете Грег, или Лау Вель, как он в конце-концов стал называть себя в Гранже, путь свой и в самом деле начал так же, как Лау Дартин, то есть без гроша в кармане, но с тем же запасом дерзости, остроумия и находчивости, благодаря которому даже самый бедный грегорианский благородный, питающийся одними надеждами на родительское наследство, нередко добивался большего, любого столичного дворянина, опиравшегося на реальные блага. Дерзкая смелость, как и более дерзкая удачливость, в то время, когда удары шпаг и залпы импульсников сыпались градом, возвели его на самую вершину лестницы, именуемой придворным успехом, по которой он взлетел, шагая через три ступеньки.

Он являлся истинным другом императора, как всем известно, глубоко чтившего память его отца. Ведь отец Лау Веля так преданно служил ему в войнах против инсэктоидов. За недостатком наличных денег, коих всю жизнь не хватало грегорианцу, все долги оплачивал острыми шутками и выходками, чего ему не приходилось занимать. Единственное, что за недостатком этих самых средств, как мы уже высказывались, император позволил ему после освобождения Гранжа, включить в свой герб и герб Великого Дома. Плюс, неограниченный доступ в имперские базы данных, слишком дорогостоящие, если приобретать их за собственные средства.

Это несомненно являлось большой честью, но чертовски малой прибылью. Умирая, главный соратник великого императора, оставил в наследство сыну всего только шпагу и герб. Благодаря этому наследству и своему чистому имени, Лау Веля приняли ко двору молодого принца, где он доблестно служил своей шпагой. Один из лучших фехтовальщиков империи, обычно говорил, что, если бы кто-нибудь из его друзей собрался драться на дуэли, он посоветовал бы ему пригласить в секунданты первым его, а вторым Вельера, которому, пожалуй, даже следовало бы отдать предпочтение.

Император-отец питал настоящую привязанность к грегорианцу. Правда привязанность императорскую – эгоистическую, но все же привязанность. Дело в том, что в эти трудные времена высокопоставленные лица вообще стремились окружить себя людьми такого склада, как Лау Вельер. Много нашлось бы таких, которые могли считать своим девизом слово «сильный» – вторую часть надписи на гербе Велей, но мало кто из благородных мог претендовать на эпитет «верный», составлявший первую часть этой надписи.

Вельер это право имел. Он являлся одним из тех редких людей, что умеют повиноваться слепо и без рассуждений, как верные псы, отличаясь сообразительностью и крепкой хваткой. Глаза служили ему для того, чтобы улавливать, не гневается ли на кого-нибудь император, а рука и нейроимпланты с вариативной имперской сетью предназначены разить. Вельер до сих пор недоставало только случая чтобы проявить себя, но он выжидал его, чтобы ухватить за вихор, лишь только случай подвернется. Недаром император-отец и назначил его командующим своих Клериков имперского легиона, игравших для него ту же роль, что ординарная охрана.

Кардинал, со своей стороны, в этом отношении не уступал к императору. Увидев, какой грозной когортой избранных окружил себя Легг Валтимор, этот второй или, правильнее, первый властитель Гранжира также пожелал иметь малую армию. Поэтому он обзавелся собственными Адептами, как Легг Валтимор обзавелся своими, и можно спокойно наблюдать, как эти два властелина-соперника отбирали для себя во всех гранжирских планетах людей, прославившихся своими ратными подвигами.

Случалось очень часто, что Лау Гише и Легг Валтимор по вечерам за партией в шахматы спорили о достоинствах своих воинов. Каждый из них хвалился выправкой и смелостью последних и, на словах осуждая стычки и дуэли, втихомолку подбивал своих телохранителей к дракам. Победа или поражение их Клериков доставляли им непомерную радость или подлинное огорчение.

Так, по крайней мере, повествует в своих памятных записях и файлах человек, бывший участником огромного числа этих побед и некоторых поражений.

Лау Вельер разгадал слабую ноту своего повелителя, и этому был обязан неизменным, длительным расположением императора Валтимора, который не прославился постоянством в дружбе. Вызывающий вид, с которым он проводил парадным маршем своих Клериков легиона перед кардиналом Лау Гише, заставлял в гневе щетиниться седые усы его высокопреосвященства. А количество модификантов и нейростимуляторов и вовсе зашкаливало.

Вельер до тонкости владел искусством войны того времени, когда приходилось жить либо за счет врага, либо за счет своих соотечественников. Солдаты его составляли собственный легион сорвиголов-Клериков, повиновавшихся только ему одному, что служило причиной откровенной зависти.

Вечно пьяные, небрежно одетые – в исцарапанной нейроброне, повреждёнными и наспех отремонтированными броневыми латами, и потрёпанной повседневной амуниции, Клерики императора, или, вернее, Вельера шатались по барам, по злачным местам и гоняли на лайтфлаях вопреки полиции, орали, бряцая шпагами и с наслаждением задирали Адептов кардинала, когда те встречались им на дороге.

Затем из ножен с тысячью прибауток выхватывалась шпага.

Случалось, их убивали, и они падали, убежденные, что будут оплаканы и отомщены. Чаще же случалось, что убивали они, уверенные, что им не дадут сгнить на планете изгоев-штрафников, в тюрьме. Вельер, разумеется, вытащит их. Эти люди на все голоса расхваливали Лау Вельера, которого обожали, и, хоть все они были отчаянные головы, трепетали перед ним, как школьники перед строгим учителем, повиновались ему по первому слову и постоянно готовились умереть, чтобы смыть с себя малейший его упрек.

Господин Вельер пользовался этим мощным рычагом на пользу императору и его приверженцам, а позднее и себе, как и своим друзьям. Впрочем, ни из каких записей того времени не следует, чтобы даже враги, а их существовало у него немало как среди владевших пером, так и среди владевших абордажным палашом и рельсотроном. Чтобы и враги обвиняли этого достойного мужа в том, будто тот брал какую-либо плату за помощь, оказываемую его верными солдатами.

Владея способностью вести беседу не хуже искуснейших интриганов, он оставался честным человеком. Более того, несмотря на изнурительные перелёты экспедиционных планетарных сил, на все тяготы военной жизни, он являлся отчаянным искателем веселых приключений, изощреннейшим дамским угодником, умевшим при случае щегольнуть изысканным мадригалом. О его победах над женщинами ходило столько же сплетен, сколько двадцатью годами раньше о сердечных делах Лиеепая, а это кое-что значило. Командующий легионерами имперских Клериков всегда вызывал восхищение, страх и любовь, а другими словами, достиг вершин счастья и удачи.

Легг Валтимор поглотил все мелкие созвездия своего двора, затмив их своим ослепительным сиянием, тогда как отец его Олн, предоставлял каждому из своих любимцев, каждому из приближенных сиять собственным блеском. Кроме утреннего приема у императора и у кардинала, в Гранже происходило больше двухсот таких «утренних приемов», пользовавшихся особым вниманием. Среди них, утренний прием у Вельера собирал наибольшее число посетителей. Количество боевиков и флайтвариоров на посадочных площадках стояло невпроворот.

Его резиденция, расположенная в старой части мегагорода, походила на блок-базу экспедиционных сил содружества уже с шести часов утра летом и с восьми часов зимой. Человек двести или тысяча Клериков, видимо сменявшихся время от времени, с тем чтобы число их всегда оставалось внушительным, постоянно расхаживали по двору, вооруженные до зубов и готовые на всё.

По самодвижущейся лестнице, такой широкой, что современный архитектор на занимаемом ею месте выстроил бы целый мегахолл, сновали вверх и вниз старухи, искавшие каких-нибудь милостей, приезжие из провинции дворяне, жаждущие зачисления в имперские Клерики, и лакеи в разноцветных, полированных экзоскафах, явившиеся сюда с посланиями от своих господ.

В приемной на длинных, расположенных вдоль стен эргономичных креслах, рядом со столиками на гравиплатформах, сидели избранные, то есть те, кто приглашен хозяином. С утра и до вечера в официальной приемной Лау Вельера стоял несмолкаемый гул, в то время как он сам работал в кабинете, прилегавшем к этой комнате, принимал гостей, выслушивал жалобы, отдавал приказания и, как император со своего балкона в Гартмане, ультрасовременном подобии дворца, мог, подойдя к панораме окна, произвести смотр своим людям и вооружению.

В тот день, когда Лау Дартин-младший явился сюда впервые, круг собравшихся казался необычайно внушительным, особенно в глазах провинциала с ближайшей луны. Провинциал, правда, был грегорианцем, и его земляки в те времена пользовались славой людей, которых трудно чем-либо смутить.

Остановка на магистрали общественного гравитранспорта, несколько минут переходов по рукавам, и, пройдя через массивные парадные двери, отделанные броне-полосками и снабжённые системой силовых дефлекторов, посетитель оказывался среди толпы вооруженных людей. Люди эти вальяжно расхаживали по двору, перекликались, затевали то ссору, то игру. Чтобы пробить себе путь сквозь эти бушующие людские волны, нужно стать офицером, вельможей или хорошенькой девушкой.

Наш юноша с пылким сердцем и взором горящим, прокладывал себе путь сквозь эту толкотню и давку, прижимая к худым ногам непомерно длинный палаш с фамильной инкрустацией на эфесе, не отнимая руки от тактического монокуляра и сканируя нейросети, улыбался жалкой улыбкой провинциала, старающегося скрыть свое смущение. Миновав ту или иную группу вооружённых до зубовного скрежета посетителей, вздыхал с некоторым облегчением, но ясно ощущал, что присутствующие оглядываются ему вслед, и впервые в жизни Дартина, у которого до сих пор всегда складывалось довольно хорошее мнение о своей особе, чувствовал себя неловким и смешным.

У самой автоматической лестницы положение стало еще затруднительнее. У основания платформы четверо Клериков забавлялись веселой игрой, в то время как столпившиеся на площадке десять или двенадцать их приятелей ожидали своей очереди, чтобы принять участие в забаве. Один из четверых, стоя ступенькой выше прочих и обнажив шпагу, препятствовал или старался препятствовать остальным троим подняться по лестнице. Эти трое нападали на него, ловко орудуя шпагой, причём, плазменные контуры у всех активны.

Дартин принял эти шпаги за фехтовальные рапиры. Но вскоре, по некоторым царапинам на лицах участников игры, понял, что клинки были самым тщательным образом приведены в полную боевую готовность. Писк и незамедлительное применение персональных инъекторов с нейростимуляторами говорил сам за себя. Всё более чем серьёзно. При каждой новой царапине не только зрители, но и сами пострадавшие разражались бурным хохотом. Жестко.

Легионер, занимавший в эту минуту верхнюю платформу, блестяще отбивался от своих противников. Вокруг собралась толпа. Условия игры заключались в том, что при первой же царапине раненый выбывал из игры и его очередь на аудиенцию переходила к победителю. За какие-нибудь пять минут трое оказались задетыми. У одного была поцарапана рука и пробита броневставка на жилете, у другого подбородок, у третьего ухо, причем защищавший ступеньку не был задет ни разу. Такая ловкость, согласно условиям, вознаграждалась продвижением на четыре очереди.

Как ни трудно было удивить нашего молодого путешественника или, вернее, заставить его показать, что он удивлен, все же эта игра поразила его. На его родной планете Грег, там, где кровь обычно так легко ударяет в голову, для вызова на дуэль все же требовался хоть какой-нибудь повод.

Грегорианцу игра четверых игроков показалась ему самой необычайной из всех, о которых ему когда-либо приходилось слышать даже в самой Грегории. Почудилось, что он перенесся в пресловутую страну великанов и где натерпелся такого страха. А между тем до цели еще далеко. Оставались верхняя площадка и приемная.

На площадке уже не дрались, там сплетничали о симпатичных женщинах, а в приемной болтали о дворе императора. На площадке Дартин покраснел, в приемной затрепетал. Его живое и смелое воображение, делавшее его в Грегории опасным для молоденьких горничных, а подчас и для их молодых хозяек, никогда, даже в горячечном бреду, не могло бы нарисовать и половины любовных прелестей. Точнее четверти любовных подвигов, служивших здесь темой разговора и приобретавших особую остроту от тех громких имен и сокровеннейших подробностей, которые при этом перечислялись. Но если на площадке был нанесен удар его добронравию, то в приемной поколебалось его уважение к кардиналу.

Здесь Дартин, к своему великому удивлению, услышал, как критикуют политику, заставлявшую трепетать Содружество. Нападкам подвергалась и личная жизнь кардинала, хотя за малейшую попытку проникнуть в нее, как знал Дартин, пострадало столько могущественных и знатных вельмож. Этот великий человек, которого так глубоко чтил Лау Дартин-отец, служил здесь посмешищем для Клериков Вельера. Одни потешались над его кривыми ногами и сутулой спиной. Кое-кто распевал неприятные песенки о его возлюбленной, и о его племяннице, а другие тут же сговаривались подшутить над пажами и телохранителями. Все это представлялось Дартину немыслимым и диким.

Но, если в эти едкие эпиграммы по адресу кардинала случайно вплеталось имя императора, то казалось, что чья-то невидимая рука на мгновение прикрывала эти насмешливые уста. Разговаривавшие в смущении оглядывались, словно опасаясь, что голоса их проникнут сквозь стену в кабинет Лау Вельера. Но почти тотчас же брошенный вскользь намек переводил снова разговор на его высокопреосвященство, голоса снова звучали громко, и ни один из поступков великого кардинала не оставался в тени.

«Всех этих людей, – с ужасом подумал Дартин, – неминуемо засадят в Бастион и разложат на молекулы. А меня заодно с ними. Сочтут соучастником, раз я слушал и слышал их трёп. Что сказал бы мой отец, так настойчиво внушавший мне уважение к кардиналу, если б знал, что я нахожусь в обществе подобных идиотов!»

Юноша поэтому, как легко догадаться, не решался принять участие в разговоре. Он глядел во все глаза и жадно слушал, напрягая все свои пять чувств, лишь бы ничего не упустить. Несмотря на все уважение к отцовским советам, следуя своим влечениям и вкусам, склонялся скорее одобрять, чем порицать, происходившее вокруг него. Принимая, во внимание, что он совершенно чужой среди этой толпы приверженцев Лау Вельера и его впервые видят здесь, подошли узнать о цели визита.

Дартин скромно назвал свое имя и, ссылаясь на то, что он земляк Вельера, поручил слуге, подошедшему к нему с вопросом, исходатайствовать для него у хозяина несколько минут аудиенции. Слуга покровительственным тоном обещал передать его просьбу в свое время.

Несколько оправившись от первоначального смущения, Дартин смог приглядеться к одежде и лицам окружающих.

Центром одной из самых оживленных групп был рослый Клерик с высокомерным лицом и в необычном костюме, привлекавшем к нему общее внимание.

Одет не в форменный нейроскаф или экзоброню, ношение которых, впрочем, не считалось обязательным в те времена, времена меньшей свободы, но большей независимости, а в светло-голубой, порядочно выцветший и потертый скаф, поверх которого красовалась роскошная перевязь, шитая золотом и сверкавшая, словно солнечные блики на воде в ясный полдень. Длинный плащ алого бархата изящно спадал с его плеч, позволяя спереди увидеть ослепительную перевязь, на которой висела огромных размеров шпага.

Этот Клерик только что сменился с караула, жаловался на болезнь и нарочно покашливал. Вот поэтому-то ему и пришлось накинуть статусный плащ, как он пояснял, пренебрежительно роняя слова и покручивая ус, тогда как окружающие, и больше всех Дартин, шумно восхищались шитой золотом перевязью.

– Бывает, – говорил он, – это снова входит в моду после последней битвы с инсэктами. Хоть и расточительство, я и сам знаю, но модно. Впрочем, надо ведь куда-нибудь девать родительские денежки.

– Ах, Басс, – восхитился один из присутствующих, – не старайся нас уверить, что этим подвесом шпаги ты обязан отцовским щедротам! Не преподнесла ли ее тебе дама под вуалью, с которой я встретил тебя в воскресенье около ворот Гартмана?

– Нет, клянусь честью и даю слово, а так же голову на отсечение, что я купил ее на собственные деньги, – ответил тот, кого называли Басс.

– Да, – заметил один из имперских Клериков, – купил точно так, как я вот этот новый коммуникатор. На те самые деньги, которые моя возлюбленная положила вместо старого.

– Нет, ну что вы в самом деле, – возразил Басс, – и я могу засвидетельствовать, что заплатил за нее двенадцать сотых кредита.

Восторженные возгласы усилились, но сомнение оставалось.

– Разве не правда, Барсис? – спросил Басс, обращаясь к другому легионеру.

Этот Клерик, являлся прямой противоположностью тому, который к нему обратился, назвав его Барси. Это молодой человек лет двадцати двух или двадцати трех, с простодушным и несколько слащавым выражением лица, с черными глазами и румянцем на щеках, покрытых, словно персик осенью, бархатистым пушком. Тут у героя вкрались обоснованные подозрения.

Тонкие усы безупречно правильной линией оттеняли верхнюю губу. Избегал опустить руки из страха, что жилы на них могут вздуться. Время от времени пощипывал мочки ушей, чтобы сохранить их нежную окраску. Говорил мало, медленно, часто кланялся, смеялся бесшумно, обнажая красивые зубы, за которыми, как и за всей своей внешностью, по-видимому, тщательно ухаживал. На вопрос своего друга он ответил утвердительным кивком.

Это подтверждение устранило, по-видимому, все сомнения насчет великолепной перевязи. Ею продолжали любоваться, но говорить перестали. Разговор, постепенно, подчиняясь неожиданным ассоциациям, перешел в другую тему.

– Какого вы мнения о том, что рассказывает техник господина Вьена? – поинтересовался другой Клерик, не обращаясь ни к кому в отдельности, а ко всем присутствующим одновременно.

– Что же он рассказывает? – с важностью парировал Крош.

– Он рассказывает, что в Сееле встретился с Лау Шарелом, этим преданнейшим слугой кардинала. Шарел пребывал в одеянии придуря, и, пользуясь таким маскарадом, этот проклятый Адепт провел господина де Эга, как последнего идиота.

– Как последнего болвана, – вторил Крош. – Но правда ли это?

– Я слышал об этом от Барсис, – заявил легионер императора.

– Да ладно?

– Да! Ведь вам это прекрасно известно, Крош, – произнес Барсис. – Я рассказывал вам об этом вчера. Не стоит к этому возвращаться.

– «Не стоит возвращаться»! – повысил голос Крош. – Вы так считаете? «Не стоит возвращаться»! Черт возьми, как вы быстро решаете!.. Как!.. Кардинал выслеживает дворянина с помощью предателя, разбойника, висельника похищает у него письма и, пользуясь все тем же шпионом, на основании этих писем, добивается казни Вьена под нелепым предлогом, будто бы Лау Вьен собирался убить императора и женить герцога Роклэндского на имперетрице! Никто не мог найти ключа к этой загадке. Вы, к общей радости, сообщаете нам разгадку тайны и, когда мы еще не успели даже опомниться, объявляете нам сегодня: «Не стоит к этому возвращаться»!

– Ну что ж, вернемся к этому, раз вы так настаиваете, – терпеливо согласился Барсис.

– Будь я технарём господина Вьена, – продолжил Крош, – я бы проучил этого Шарела!

– А вас проучил бы Красный Герцог, – спокойно заметил Барсис.

– Красный Герцог… Великолепно сказано! Красный Герцог!.. – закричал Крош, хлопая в ладоши и одобрительно кивая. – Красный Герцог – это восхитительно. Я постараюсь распространить эту остроту, будьте уверены. Вот так остряк этот Барсис!.. Как жаль, что вы не имели возможности последовать своему призванию, дорогой мой! Какой очаровательный церковник получился бы из вас!

– О, это только временная отсрочка, – заметил Барсис. – Когда-нибудь я все же буду кардиналом. Вы ведь знаете, Крош, что я в предвидении этого продолжаю изучать богословие.

– Он добьется своего, – заявил Крош. – Рано или поздно, но обязательно добьется.

– Скорее рано, – ответил Барсис.

– Он ждет только одного, чтобы снова облачиться в сутану, которая висит у него в шкафу позади одежды Клерика имперского легиона! – воскликнул один из легионеров.

– Чего же он ждет? – спросил другой.

– Он ждет, чтобы императрица подарила стране наследника.

– Незачем, господа, шутить по этому поводу, – заметил Крош. – Императрица, слава богу, еще в таком возрасте, что это возможно.

– Говорят, что лорд Роклэнд в Гранжире!.. – подметил Барсис с лукавым смешком, который придавал этим как будто невинным словам некий двусмысленный оттенок.

– Барсис, друг мой, на этот раз вы не правы, – перебил его Крош, – и любовь к остротам заставляет вас перешагнуть известную границу. Если б господин Лау Вельер услышал, вам бы не поздоровилось за такие слова.

– Н-да! Не собираетесь ли вы учить меня, Крош? – хмыкнул Барсис, в кротком взгляде которого неожиданно сверкнула молния.

– Да! Друг мой, – ответил Басс, – будьте Клериком или кардиналом, но не тем и другим одновременно. Вспомните, Шосс на днях сказал вам, что вы едите из всех кормушек… Нет-нет, прошу вас, не будем ссориться. Это ни к чему. Вам хорошо известно условие, заключенное между вами, Шоссом и мною.

Вы ведь бываете у госпожи Лау Дильён и ухаживаете за ней. Вы бываете у госпожи Бу Аси, кузины госпожи Лау Шез, и, как говорят, состоите у этой дамы в большой милости. О, господа, вам незачем признаваться в своих успехах, никто не требует от вас исповеди. Кому неведома ваша скромность! Но раз уж вы, чёрт возьми, обладаете даром молчания, не забывайте о нём, когда речь идет о её императорском величестве. Пусть болтают что угодно и кто угодно о императоре и кардинале, но императрица священна, и если уж о ней говорят, то пусть говорят одно хорошее.

– Крош, вы самонадеянны, заметьте это, – произнес Барсис. – Вам ведь известно, что я не терплю поучений и готов выслушивать их только от Шосса. Что же касается вас, милейший, то ваша чрезмерно роскошная перевязь не внушает особого доверия к вашим благородным чувствам. Я стану аббатом или кардиналом, когда сочту нужным. Пока что я Клерик и, как таковой, говорю все, что мне вздумается. Сейчас мне вздумалось сказать вам, что вы мне надоели.

– Барсис!

– Крош!

– Уважаемые!.. – послышалось со всех сторон.

– Господин Лау Вельер ждет господина Лау Дартина! – их перебили, распахнув дверь кабинета.

Дверь кабинета, пока произносились эти слова, оставалась открытой, и все сразу умолкли. И среди этой тишины молодой грегорианец пересек приемную и вошел к командующему имперским легионом Клериков, честно радуясь, что так своевременно избежал участия в развязке этой странной ссоры.