Текст книги "Эвита. Женщина с хлыстом"

Путч организовал генерал Рамирес, военный министр Кастильо, который сам в происходящем не участвовал и позволил взять себя под стражу в Каса Росада. Его сообщником был смелый и жизнерадостный генерал Роусон: именно он ввел войска в город и провозгласил себя главой временного правительства. Но Роусон оказался слишком честным и приверженным демократии для того, чтобы его товарищи-офицеры могли его использовать, и чересчур бесхитростным, чтобы самому использовать их. Менее чем в два дня его убедили подать в отставку, и его место занял генерал Рамирес.

В этом шоу ни имя Хуана Перона, ни он лично не всплывали, но когда Рамирес формировал свой кабинет, он назначил военным министром полковника Эделмиро Фаррела. Фаррел и Перон – все они были членами ГОУ в Мендозе. Фаррел, назначенный своим другом Рамиресом на пост военного министра, сделал своего друга Перона начальником секретариата военного министерства. Но ни он, ни генерал Рамирес не представляли, какие мысли теснятся в голове этого симпатичного улыбающегося человека, всегда готового им услужить; разумеется, Перон не открывал своих амбиций. Оба приятеля были, по сути, весьма заурядными людьми, не слишком сведущими в государственных делах и политических тонкостях. Рамирес отличался крайней реакционностью взглядов и антифеминизмом – дома он сидел под башмаком у жены, а его изворотливость снискала ему прозвище Дирижерская Палочка. Фаррел, напротив, любил женское общество и обожал петь дамам, ударяя по струнам своей гитары. Хуан Перон мог играть с обоими с той же легкостью, с какой ребенок обращается с куском пластилина.

Но Перон никогда не торопился; такая сверхосторожность позже могла бы привести его к краху, если бы не смелость и энергия его супруги. Он прозорливо решил, что ГОУ, где он не мог рассчитывать на личную верность, – недостаточная опора для того, чтобы обеспечить ему безопасность. Вспоминая уроки, полученные в Италии – хотя он никогда не хвастался этими знаниями, – он добился поста в Национальном департаменте труда. Организации трудящихся в Аргентине после Первой мировой войны обладали столь мизерным влиянием, что никому не приходило в голову использовать их в качестве политической силы, хотя бы даже потенциальной, Рамирес и остался вполне доволен тем, что услужливый полковник взял на себя, как ему казалось, поденную работу. Перон же единственный из военных осознавал, что режим не может существовать долго, опираясь на одну только армию.

В тот же год, когда Рамирес объявил, что его правительство более не является временным, а Фаррел, сохранив за собой пост военного министра, стал еще и вице-президентом, вновь сформированный Секретариат труда и социального обеспечения возглавил полковник Перон.

О Пероне стали поговаривать как о человеке, у которого есть будущее в политике; он так незаметно проскользнул на свой пост, прикрывшись делами соратников, что никто так и не понял, как ему удалось туда попасть, в чем состоит его политика, куда он собирается двинуться. Именно в этот момент он встретил Эву Дуарте, и, словно два небесных тела, кружащихся в космосе на страшной скорости, они попали в орбиты друг друга и вместе продолжили свою фантастическую карьеру, связанные взаимной необходимостью, которая не позволяла ни одному из них ни затмить другого, ни отделиться.

Глава 4

Я держала лампу, которая освещала его ночи, согревала его, как могла, защищая его своей любовью и верой.

Э.П.

Многое уже было сказано о «романе» между Эвой Дуарте и Хуаном Доминго Пероном: эти отношения и вправду были романтическими если не в общепринятом голливудском духе, то хотя бы в том смысле, что могли стать сюжетом литературного произведения. В своей книге Эва без церемоний признает, что полюбила Перона, потому что его дело – дело рабочего народа – было и ее собственным. Она говорила, что нищета и страдания простых людей давно уже зажигали гнев в ее сердце, но она не решалась выступать против несправедливости общества до того «счастливого дня», когда повстречала Перона и увидела в нем великого вождя.

«Я встала рядом с ним, – писала она с показным смирением, характерным для многих ее публичных высказываний. – Возможно, именно это и привлекло его внимание, и когда у него нашлось время выслушать меня, я заговорила со всей возможной убедительностью: «Если вы и вправду считаете, что дело народа – ваше дело, я до самой смерти буду с вами, каких бы жертв это ни стоило». И продолжает: «Он принял мою жертву. Это был мой самый счастливый день».

Книга, разумеется, является чистейшей воды пропагандой, написанной для самых неискушенных читателей, весьма эмоционально и с почти полным презрением к фактам, и имеет разве что самое отдаленное отношение к истине. Но она не более фантастична, чем истории, рассказанные врагами Эвы, которые приписывали ее влияние на Перона шантажу, эротической сноровке и даже колдовству. Наверное, есть достаточно простое объяснение их союза, поскольку с его стороны существовала если не любовь, то, во всяком случае, страстное увлечение, она же в свою очередь была движима не только мотивами целесообразности. Цепь, связавшая их тогда, впоследствии упроченная взаимной выгодой или необходимостью, была выкована еще в детские годы. Их объединял общий опыт ранних лет. И он, и она родились среди скучной нищеты пуэбло, происходили из семей с весьма шатким финансовым и социальным положением и выросли без отцов. Из всего этого возникли два характера, во многом различные, но и тот и другая были одержимы амбициями, желая получить признание в мире, который с самых первых дней пренебрегал ими. Причина заключалась в них самих, а не в любви к народу и не в колдовстве, и именно эта причина свела Эву и Перона и заставила идти вместе до конца.

Когда впечатлительный полковник впервые попался на глаза Эве, она еще не знала, как ей поступить. Его много раз видели в компании хорошенькой молодой девушки, которую он обычно представлял как свою дочь. Однако же, когда его друзья-офицеры устраивали вечеринку для дочерей и жен и пригласили туда полковника с «сеньоритой Перон», ему пришлось признать, что их истинные отношения далеко не родственные: похоже, это признание смутило его друзей куда больше, чем его самого. Девушка вправду была очень молода и бесхитростна, и Эва, которой к тому времени стукнуло двадцать четыре и которая еще в детстве распростилась с юной неопытностью, просто не брала ее в расчет. Некоторые утверждают, что она просто выставила сумку и прочие вещи соперницы из квартиры Перона, когда он, скорее из коварства, нежели из простодушия, свел их там вместе, а затем ушел; это было бы вполне в духе Перона – позволить двум молодым женщинам вступить в борьбу за обладание им, а потом взять победительницу себе в любовницы. Но правдив этот рассказ или нет, Эва была не из тех, кто допускает существование каких-либо соперниц; она начисто устранила из жизни Перона не только других женщин, но и любые мелочи, подарки и безделушки, которые могли бы напоминать ему о подругах прошлого, а в его натуре присутствовала некая сентиментальная струнка, заставлявшая его хранить такие подарки. Она избавилась даже от всех вещей, вызывавших в его памяти образ умершей жены, и, говорят, дошла до того, что ободрала миниатюру с портретом Пототы с возмутительной брошки своей свекрови.

Прошло не так много времени, а Эва и Перон уже вели общее хозяйство в квартире на Калье Посадас – по соседству с той квартирой, где она жила раньше. Они не скрывали своих отношений: проводили вместе выходные на берегу реки, устраивали в доме вечеринки, и каждое утро новобранец из Кампо де Майо должен был доставлять в квартиру жестянку со свежим армейским молоком, и порой полковник самолично открывал ему дверь.

В течение следующего года Эва вела необычайно насыщенную жизнь; одно из самых замечательных свойств ее характера проявилось в том, что после долгих лет полуголодного существования она осталась способна схватить за хвост удачу и использовать ее на всю катушку. Ошибки, которые она совершала, происходили от чрезмерной самоуверенности и нетерпения, но никогда от излишней робости.

Как только ее начали замечать в компании полковника, теперь руководившего Национальным департаментом труда, для нее открылась возможность делать карьеру на радио и на экране, и маленькая девочка, которой приходилось обивать пороги студий и обхаживать престарелых менеджеров, очень скоро добилась того, что они стали бегать за ней в надежде подписать контракт. Радио «Белграно» подняло ее гонорар до пятнадцати сотен песо в месяц, и хотя это – всего лишь триста семьдесят долларов, такая сумма более чем в шесть раз превышала ее оклад годом раньше. С ней заключили контракт на ежедневные выступления в «мыльной опере», которая называлась «Полцарства за любовь», и предоставили слово в прямом эфире вечерами по средам и пятницам в программе под названием «К лучшему будущему», которая состояла из страстных коротких проповедей о материнстве, патриотизме и самопожертвовании. Это был первый знак того, что Эва заинтересовалась вопросами высокой морали – в качестве средства саморекламы; слушали ее или нет – в любом случае это всех устраивало, и потому Джэйм Янкелевич, директор радио «Белграно», очевидно, решил всеми силами «продвигать» молодую женщину, которая имела такое влияние на впечатлительного полковника, и снова увеличил ее гонорар. В конце 1945 года она регулярно появлялась на трех крупнейших радиостанциях Аргентины: «Белграно», «Эль Мундо» и «Эстадо», и зарабатывала уже около тридцати тысяч песо, или семьсот пятьдесят долларов в месяц. К тому времени политическое будущее полковника не вызывало сомнений.

В кино успех Эвы был далеко не таким блистательным. Она и сама говорила, что радио полнее всего открывает разные грани ее творчества, которое считалось таковым благодаря пропаганде, и что ее не очень привлекают сцена или экран. Но как минимум один раз она все-таки возмечтала о пресловутой голливудской карьере, поскольку обратилась к заезжему американскому кинопродюсеру с предложением пригласить ее в Голливуд, и он отклонил эту любезность, увидев Эву на сцене. Возможно, именно эта история отчасти ответственна за те трудности, с которыми позже сталкивались прокатчики американских фильмов в Аргентине. Неудивительно, что Эва не добилась успеха в кино: помимо того, что она не умела играть, она в те времена – до того, как осветлила волосы, – была нефотогеничной; но теперь, рассчитывая заслужить расположение полковника, студия «Сан-Мигель» подписала с Эвой контракт на маленькую роль в фильме «Цирковая кавалькада» с Либертад Ламарки в качестве звезды. Из-за «артистического» темперамента Эвы работать с ней было чрезвычайно трудно; она демонстративно негодовала против своей относительно скромной роли, скандалила с каждой актрисой, игравшей роль получше, и превратила студию в свою гримерную. Ламарки бранила ее за то, что она заставляла ждать всю группу, но Эва, которая ни от кого не терпела порицаний, только приходила в еще большую ярость. Однако поскольку политическое влияние полковника становилось все более и более очевидным, а ее отношения с ним – все более прочными, с Эвой заключили контракт на исполнение главных ролей в трех других фильмах, за каждую из которых она должна была получить около четырех тысяч долларов. Следует напомнить, что в Буэнос-Айресе доллар в пересчете на песо стоил намного дороже, чем в Нью-Йорке.

Может показаться странным, что Эва, которая позже, на политической сцене, извлекла столько пользы из своего драматического таланта, никогда не имела какого-либо успеха в театре, однако нужно учесть, что театральная публика – куда более искушенная, чем толпа под балконом Каса Росада, а кроме того – роль, которую она играла на митингах, была создана ею самою для себя: здесь воплощался не характер персонажа, а грезы ее собственной придуманной жизни.

Имя Эвы постепенно стало популярным не только в театральных и военных кругах. Ее фотографии начали появляться на последних страницах журналов, посвященных радио и кино, а скоро перекочевали на первые страницы и на обложки. Женские журналы также не остались в стороне. Перемены, происходившие с ней в те месяцы, можно проследить по фотографиям, а сопровождающие снимки интервью частично приоткрывают ее замыслы. На первой из фотографий Эва позирует с широко раскрытыми глазами, взгляд ее невинен. Она одета, словно подросток, в блузку с оборками и в передничек, ее густые, темные, вьющиеся волосы собраны на макушке и свободно спускаются на плечи; однако образ «девочки» портит слишком густой слой помады на ее губах и чересчур тяжелые и вычурные драгоценности. В то время она была пухлой, почти толстушкой и еще не научилась держаться подтянуто, так что вы, наверное, увидели бы в этом снимке намек на дородную, вульгарную матрону, которой Эва могла бы стать, если бы спокойно прожила жизнь в Хунине. На более поздних фотографиях она появляется в шелковом халате, все еще с волнами темных кудрей; в ней уже заметен лоск холеного богатства, она сидит на фоне массивной позолоченной мебели, украшенной в стиле рококо. Волосы она осветлила впервые для киносъемок, вероятно того фильма, где она играла роль богатой дамы полусвета, и стала рыжеватой блондинкой. В интервью Эва рассказывает о своей любви к сентиментальным вальсам, фильмам Грега Гарсона, цветам и книгам. Ее настоящее дело – радио, говорила она, сцена и экран мешают ее личной жизни. Хотя в интервью, разумеется, не было упоминаний о полковнике, Эва скромно упоминала о том, что готова отказаться от карьеры ради «дома», и более откровенно: она так верит в свое будущее, что, возможно, вообще бросит артистическую деятельность, предоставляя читателям лишь догадываться, что подразумевается под «ее будущим». Эва заявляла, что она – «тихая женщина, домохозяйка, любит семейную жизнь», и одновременно, с очаровательной претензией на женскую слабость, признавалась, что страшно любит наряжаться; может быть, она довольно экстравагантна, соглашалась Эва, но ее гардероб вовсе не шикарен, в нем просто есть все необходимое. Она говорила, что любит драгоценности, но не помешана на них; настоящая ее страсть – духи, которых у нее множество и которыми она пользуется, чтобы создать определенное настроение. Так же она с притворным простодушием уверяет, что в ее успешной карьере нет ничего загадочного, и добавляет без тени насмешки, что ей просто повезло.

Впрочем, артистическая карьера, о которой она говорила, вовсе не обещала быть такой уж блистательной. Эва нашла более выгодное и перспективное применение своим талантам.

Со времени военного путча 1930 года правительство накладывало все больше ограничений на импорт и распространение книг, художественных фильмов и автомобильных шин – меры, которые первоначально вводились с целью обуздать оппозицию. Многие фирмы, находившиеся в оппозиции к правительству, равно как и другие, ощущали острейшую нехватку импортных товаров, и решить эту проблему можно было, разве что заплатив за возможность нарушать эмбарго. Параллельно с системой ограничений, приводившей к повсеместной коррупции, в стране вырос целый слой бюрократии: всякий занимающий официальную должность и любой преуспевающий бизнесмен находили приемлемый способ обойти законы, за соблюдением которых чиновнику как раз и следовало наблюдать.

Для Эвы пиратский промысел был родным делом. Благодаря своему влиянию на полковника она прибрала к рукам контроль за прокатом художественных фильмов – это должно было прибавить ей веса в отношениях со студией «Сан-Мигель», – а также и за продажей новых автопокрышек.

Эва действовала дерзко, но не оригинально; она была уникальна, но не самобытна. Чем бы она ни занималась, она никогда не упускала добычу и извлекала всю возможную выгоду из уже сложившихся обстоятельств. В Буэнос-Айресе в любом деле – шла ли речь о получении нового паспорта или правительственного контракта на миллион долларов – требовался посредник, от которого в конечном счете зависел если не успех, то по крайней мере скорость решения вопроса. В каждой уважающей себя компании имелся какой-нибудь толковый парнишка, у которого приятель работал на почте или кузина – в полицейском участке и который мог в мгновение ока получить пакет на таможне или водительские права для своего хозяина, избегнув формальностей или проверок; а среди директоров компании непременно фигурировал некий обходительный джентльмен, знакомый с нужными людьми в правительстве и точно знающий, кому и как следует сделать необходимое подношение: в случае больших правительственных контрактов чаще надо было действовать через подружку официального лица, нежели через него самого. Эва стала монополисткой в этом подпольном бизнесе; именно к ней, и только к ней, ходили на поклон обходительные джентльмены, и именно к ее людям бегали смышленые офисные мальчишки.

Теперь Эва достигла уровня преуспеяния, который показался бы ее друзьям пятилетней давности просто фантастикой. Она и в самом деле добилась того, что, по ее мнению, означало вершину карьеры на радио: ее гонорары стали выше, чем у любой другой звезды, а иной мерки, чтобы судить о своем совершенстве, она не знала. Но ее амбиции влекли ее все дальше, к тому, что другим показалось бы невозможным, так же как казался невозможным и ее теперешний успех. Эва уже видела вдали смутный абрис этого успеха, но он был не настолько реален, чтобы увериться в нем до конца.

Она начала щедро тратить деньги, но манера, с которой она это делала, все еще выдавала в ней человека непривычного. Так, покупая одежду у молодого французского модельера, она, несмотря на то, что требования ее были весьма экстравагантными, настаивала, чтобы в счетах проставили цену каждой детали – столько-то за такое-то количество ярдов шелка, столько-то за пряжку, или за тесьму, или за пуговицы. Эва знала точно, сколько что стоит, и боялась, что ее обсчитают; она полагала, что швыряться деньгами – это широкий жест, но быть обсчитанной – признак слабости. Поскольку все ее будущее зависело от умения использовать других людей в своих интересах, она не могла допустить, что кто-либо проделывал нечто подобное с ней.

Положение Эвы все еще оставалось очень шатким. Чуть ли не с первых месяцев ее знакомства с Пероном ГОУ стала ее наиболее суровым критиком и самым опасным соперником. Дело было не в том, что офицеры-заговорщики не одобряли их отношений. Если бы Эва удовольствовалась экстравагантными нарядами и общественным признанием, которые устроили бы большинство женщин, они бы разок-другой пошутили насчет неосторожности полковника – и только; сильное увлечение другого всегда кажется мужчинам несколько смешным. Но Эва не испытывала соответствующего уважения не только к офицерской форме, но и к мужскому превосходству, она распоряжалась не только своим любовником, но начала приказывать и им, а из-за ее особого положения зачастую складывалось так, что офицерам приходилось подчиняться, и это смущало их и окончательно сбивало с толку – не меньше, чем ее фамильярное «ты». Мне кажется, Эва получала маленькое и вполне понятное злобное удовольствие, дурно обращаясь с этими джентльменами и модными кавалерами, и ей явно нравилось издеваться над ними. Но для аргентинского джентльмена его авторитет является главным достоянием, а для аргентинского офицера – вдвойне. Поэтому товарищи объясняли Перону, что его отношения с этой актрисой станут в конце концов известны общественности и принесут ему дурную славу. На что Перон бодро возражал, что он, слава Богу, нормальный мужчина и что престиж армии пострадает меньше, если откроется его связь с актрисой, нежели с актерами, – возражение, которое, без сомнений, могло сильно задеть некоторых из его критиков.

На самом деле именно интриги и махинации в офицерской среде давали Эве возможность вмешиваться в государственные дела, поскольку многие из этих дел решались скорее на тайных собраниях, чем в здании сената или в депутатских кабинетах, а большинство этих собраний проходило в квартире на Калье Посадас. Первое столкновение Эвы с государственными мужами вряд ли могло внушить ей большое уважение к этим людям. Более того, игнорируя светские приличия – что всегда было одним из ее наиболее привлекательных качеств, она порой принимала гостей попросту, облачившись в пижаму, и, пока они разговаривали, ложилась на пол и делала гимнастику.

В ее душе жила тяга к приключениям, и, возможно, именно понимание непрочности своего положения добавляло ей энтузиазма, поскольку она, как минимум, испытывала огромное удовольствие, все больше распространяя свою власть. Однако же Эва знала, что ее будущее зависит не только от причуд полковника, но и от стабильности правительства, которое за восемнадцать месяцев пережило отставку трех президентов и сорока министров. Чтобы жить спокойно, ей следовало стать независимой от Перона и сделать все возможное, чтобы его карьера не зависела от ситуации в стране. Его дело поистине было и ее делом, и она отдалась ему всем сердцем, отбросив всякие сомнения или сдержанность, и, возможно, в этом и заключался секрет ее успеха. Махинации Перона стали ее махинациями, и она претворяла их в жизнь с удвоенной энергией; враги Перона стали ее врагами, и она преследовала их жестче и неумолимей, чем он; друзья Перона стали ее друзьями, и она лучше его сумела использовать их в своих эгоистических целях. Враги тех лет уже покинули этот мир, да и друзей почти не осталось. Близко знать Эву было небезопасно. Первыми покинули сцену те, кто мешал Перону, будучи его непосредственными соперниками: полковник Имберт, которого Эва практически отправила в отставку, после чего он оставался не у дел до конца 1945 года; генерал Перлинджер, который был министром внутренних дел и протестовал против контроля Перона над военным министерством; генерал Авалос, состоявший в руководстве Кампо де Майо и чуть не вытеснивший оттуда Перона раз и навсегда. В этом списке числятся люди, которых Эва использовала к своей выгоде, пока они не стали угрожать ее тщеславию и которых теперь следовало удалить: Хуан Атильо Брамулья – Эва жестоко расправилась с ним, когда тот снискал излишнюю популярность в качестве министра иностранных дел; Киприано Рейс, организовавший выступления рабочих в защиту Перона и за попытки протестовать против эксплуатации профсоюзов немедленно оказавшийся в тюрьме; и Мигель Миранда, чей коварный ум позволил ему обойти Эву в жульничестве с разрешениями на импорт, имевший жирный кусок в каждом пироге этой страны – до того, как ему пришлось по состоянию здоровья поспешно убраться в Монтевидео. Были также и ничтожества: полковник Фаррел, который до того, как исчезнуть, показал себя самым бездарным из правителей, и полковник Мерканте, ближайший из друзей, которого Эва называла «сердцем Перона» – до тех пор, пока шесть лет спустя он не вознамерился соперничать с ней за пост вице-президента. Эве пришлось бороться со всеми этими мужчинами и против грозных махинаций ГОУ.

В своей книге Эва говорит, что именно Перон – а она приписывала ему все, кроме разве что сотворения мира, – научил ее обращаться с людьми, но похоже, большую роль в этом сыграл ее прежний опыт, позволивший ей прибрать к рукам всю сеть творившихся рядом с ней интриг и предательств. Образно говоря, Эва вызвала на поединок целую организацию – ГОУ, и победила.

Но она не смогла бы ни выжить, ни победить без потворства Перона, чью привязанность она культивировала со всем возможным усердием. Если в том обожании, которое она бесконечно выражала по отношению к нему, и была какая-то доля искренности, то Эва и сама не могла бы сказать какая. Те, кто близко знал ее, говорят, что в сердце этой женщины таились неисчерпаемые запасы страсти и любви. И конечно, ее любовник, который был на двадцать четыре года старше, не мог обнаружить расставленные на его пути ловушки и, даже если бы хотел, не сумел бы устоять перед фальшивой лестью, которой она его опутывала. Здесь крылась его слабость, и наверное, по-настоящему он любил в Эве именно это идеальное отражение своей личности. Сила и высокомерие Эвы бросали вызов собственническим инстинктам слабохарактерных мужчин – словно обладание подобной женщиной помогло бы им приобрести аналогичные качества. Ее безжалостность пробуждала желание сильнее, чем любовь, а в те времена, как и в первые годы их брака, ко всему присоединялось еще и сладострастие, которое позже она ввела в определенные рамки, хотя так и не узнала спокойного, расслабленного удовлетворения, которое приходит, когда человек любит и по-настоящему любим. Но как бы она ни вертела Пероном на людях и как бы ни пилила его дома, она всегда говорила о нем так, словно он был богом, – и перед этой лестью Перон не мог устоять.

Эва, будучи опытной женщиной, разумеется, не могла ожидать, что увлечение Перона продлится долго, даже если верила, что он любит ее по-настоящему. Возможно, она готова была стать его женой, однако же понимала, что люди его положения редко женятся на своих любовницах, а кроме того, в ГОУ у нее были враги, с которыми следовало считаться. Эти офицеры прилагали все усилия, чтобы заставить Перона порвать с Эвой. Но ее планы на будущее видны уже из тех ролей, которые она выбирала для себя на радио, – к тому времени она уже сама определяла свой репертуар; это в основном образы романтических женщин в исторических сериалах – таких, как леди Гамильтон и императрица Жозефина; и в интерпретации Эвы становилось ясно, что Нельсон или Наполеон ничего не добились бы без ума и мудрости их подруг.

Нет сомнения, что Эва с самого начала завоевала доверие Перона и он не скрывал от нее ни одной из своих амбиций. Она умела быть ревностной и внимательной слушательницей, и его, вероятно, подогревал ее неподдельный интерес; они обсуждали его планы, и то, как она позже с успехом использовала его методы, показывает, что Эва извлекла многое из этих бесед. Но ей мешала излишняя самоуверенность: события, с ее точки зрения, разворачивались недостаточно быстро, нетерпение заставило Эву забыть об осторожности и поставить под удар их общий успех и свое влияние. В кругу друзей – а кто мог быть уверенным в чьей-либо дружбе? – Эва похвастала намерением Перона сделаться вице-президентом. Можете себе представить последовавшую за этим ссору: у полковника в запасе был полный набор выражений из лексикона портовых грузчиков, а Эва умела кричать так же резко и пронзительно, как длиннохвостый попугай. Но в характере Перона присутствовала определенная мягкость, которая позволяла ему безропотно сносить диктат женщины, тогда как от мужчины он никогда ничего подобного не стерпел бы, и проблема была улажена, а осуществление планов отодвинулось на будущее.

Эти самые полтора года, когда Эва купалась в довольстве и благополучии, были самыми смутными в истории Аргентины со времен тирании Росаса за сто лет до этого.

Правительство, которое теперь оказалось целиком во власти военных, разделилось на два лагеря: одна фракция поддерживала генерала Роусона, человека мужественного и честного, который утверждал, что Аргентина должна исполнять свои обязательства перед союзниками, порвать с рейхом и обуздать нацистских агентов, которые, используя Буэнос-Айрес в качестве базы, наносили большой урон морскому судоходству в Южной Атлантике. Другая, более сильная фракция, все еще находилась под властью давних чар германского милитаризма и продолжала считать, что рейх непобедим. Перон поначалу был скорее орудием, нежели лидером пронацистской группировки; военные собирались использовать его до тех пор, пока он служил их целям.

Примерно через неделю после землетрясения в Сан-Хуане Рамирес – Дирижерская Палочка (а он и вправду позволял крутить собой туда-сюда, подобно дирижерской палочке) – был вынужден под давлением общественного мнения в своей стране и за границей разорвать отношения с Германией, вызвав тем самым крайнее недовольство ГОУ. Перон, при всей своей симпатии к нацистам, должен был втайне радоваться, поскольку это превосходно служило его целям, а для их достижения он был готов кричать «Viva la Democracia!»[14]14
  Да здравствует демократия! (исп.)


[Закрыть] или же, как он без тени смущения признавал позже, стать коммунистом, если коммунистической станет его страна.

Вскоре было объявлено, что президент Рамирес вынужден подать в отставку по состоянию здоровья. Поскольку парой дней раньше он появлялся на публике в добром здравии, это вызывало некоторые подозрения, но когда репортеры обратились с вопросами к Перону – они уже начинали привыкать к его роли официального глашатая, – тот вежливо заверил их, что ничего из ряда вон выходящего не происходит.

Позже стало известно, что несколько офицеров вызвали Дирижерскую Палочку посреди ночи (среди них были и те, кто всего лишь месяцем ранее публично заверял его в своей личной преданности) и, под прицелом револьверов, заставили его объявить о своей отставке. Две недели спустя отставку утвердили официально, и место Рамиреса занял полковник Эделмиро Фаррел, который тут же назначил своего друга Перона военным министром. Неизвестно, понимал ли Фаррел, к чему это приведет (Рамирес, будучи военным министром, впоследствии заместил президента Кастильо и в свою очередь был смещен Фаррелом, своим военным министром), но у новоиспеченного президента практически не оставалось выбора. Он был не более чем марионеткой, что сразу же подтвердила его пресс-конференция, на которой он заявил лишь, что целиком и полностью согласен с тем, что сказал полковник Перон.

Перон и Эва сошлись как раз в эти дни радикальных перемен, так что она была с ним с первых шагов его карьеры и играла важную роль во всех последующих событиях, даже если это не сразу проявилось со всей очевидностью.

Фигура Хуана Доминго Перона стала вырисовываться где-то позади президентского кресла, но публика, как всегда бывает, не могла составить ясный портрет этого человека. О его прошлом никто ничего не знал; все свои личные амбиции он с успехом скрывал под улыбкой и с видом обманчивой откровенности обещал возвращение гражданских свобод и защиту прав трудящихся. Даже самые опытные из профсоюзных лидеров, самые прозорливые из либералов и самые антимилитаристски настроенные из социалистов были готовы поверить его обещаниям. Но в те же полтора года, когда Перон стал военным министром, потом – в придачу к этому – возглавил Секретариат труда и, наконец, прибавил к первым двум должностям пост вице-президента, практически всем претензиям на защиту гражданских свобод пришел конец, а со дней Иригойена это могли быть не более чем претензии. Газеты закрывались, лидеров оппозиции арестовывали, профсоюзных руководителей заключали в тюрьму, а на их место приходили прихвостни Секретариата труда, забастовщиков сажали за решетку и пытали, университетских профессоров увольняли, студентов отправляли в колонии, а одну независимую школьницу, отказавшуюся писать сочинение, прославляющее Фаррела, исключили из школы и не принимали ни в какие-либо другие.