Текст книги "Самая желанная"

Дрожащими похолодевшими руками Джервейз поднял с пола свою одежду и поспешно оделся. Сейчас ему хотелось только одного – поскорее убраться отсюда. Девушка же свернулась на кровати в клубочек, и единственным признаком жизни были ее глаза со странным взглядом. Понимая, что умственно неполноценная вряд ли запомнит его слова, Джервейз взял перо и чернила, приготовленные для регистрации их брака, и на обратной стороне своей визитной карточки написал крупными буквами имя и адрес своего адвоката. Кроме того, сделал приписку: «Гамильтон, никогда не привозите ее ко мне. Ей запрещено носить мое имя. Заботьтесь о ней хорошо. Когда она умрет, вы от меня больше ничего не получите».

Это гарантировало девушке хорошее обращение со стороны отца, поскольку в его же интересах будет заботиться о ней. От нее пахло чистым телом – вероятно, отец уже приставил к ней какую-то женщину, чтобы за ней ухаживала. Ведь на этих богом забытых островах сиделка на полный день стоила, наверное, совсем дешево.

Джервейз положил карточку на стол и взглянул на девушку. Та по-прежнему дрожала, поэтому он нашел в гардеробе одеяло. Когда же стал накрывать ее, она в страхе отпрянула. Джервейз сокрушенно покачал головой. Увы, он этого заслуживал.

Бессмысленный взгляд проводил его до двери, и Джервейз, остановившись, немного помедлил. Его законная жена походила на испуганного лесного зверька, в ужасе застывшего при виде хищника. Горло его сдавило спазмом, и он прошептал:

– Мне очень жаль.

Он сказал это скорее для себя, чем для нее, поскольку она, казалось, понятия не имела о происходившем. У Джервейза никогда не было оснований верить в существование великодушного Бога, но сейчас он молился, чтобы эта несчастная побыстрее забыла о том, что с ней произошло. Но он понимал, что ему-то самому забыть о содеянном никогда не удастся.

Пять часов спустя Джервейз и его слуга Боннер сидели в рыбацкой лодке, переправлявшей их на материк. Скупой на слова, Боннер раньше служил в армии денщиком. Когда Джервейз приказал ему ни с кем и никогда не обсуждать события этой ночи, он лишь молча кивнул, затем занялся упаковкой вещей, а сам Джервейз ждал во дворе: больше ни секунды он не желал оставаться в этом ужасном доме.

Лодка плыла между островами, а Джервейз то и дело тяжело вздыхал. Пытаясь рассуждать логично, он говорил себе, что события сегодняшней ночи не имели особого значения. Тысяча фунтов в год, которую он назначит девушке на содержание, обеспечит ей и ее отвратительному отцу безбедную жизнь, но это почти никак не отразится на его собственном огромном состоянии. Большинство мужчин, наверное, очень огорчились бы, потеряв возможность жениться по собственному выбору, но для него это не имело значения. Он уже на протяжении последних десяти лет знал, что никогда не сможет жениться. Но никакая логика не могла избавить его от чувства вины, когда он думал о беспомощном ребенке, девочке, которую он изнасиловал. И ни выпитое виски, ни праведный гнев не могли быть оправданием его ужасного поступка. Это происшествие станет еще одним крестом, который ему придется нести.

Раскаяние терзало его, а решение отправиться в Индию, стать самостоятельным человеком и построить новую жизнь, освободившись от прошлого, казалось сейчас глупой фантазией. Джервейз никогда не доверял интуиции, но в эти минуты, глядя, как темный берег острова Мулл скрывался позади него в предрассветном тумане, не мог избавиться от тяжелого чувства обреченности. Где-нибудь когда-нибудь в будущем ему придется дорого заплатить за свою глупость этой ночью и непростительную потерю контроля над собой.

Глава 1

Йоркшир, январь 1806 год

На поросших вереском возвышенностях Йоркшира ветер дует непрестанно. Весной ветер приносит надежды, летом он нежный, как ласка любовника, а осенью в нем сквозит сожаление. Сейчас, в разгар зимы, ветер был порывистым и ледяным, он то и дело сотрясал ставни, угрожал дверям, испытывал на прочность все сделанное руками человека. Но коттедж Хай-Тор стоял прочно и уже сотни сезонов противостоял любым ветрам, а его толстые каменные стены были теплым раем для живших здесь людей.

Ресницы мальчика затрепетали и сомкнулись над его голубыми, словно лазуриты, глазами. Диана Линдсей нежно коснулась темных волос сына, чувствуя их шелковистость, потом села на стул рядом с кроватью – дожидаться, когда он крепко заснет. Бо́льшую часть времени – когда она управлялась с неугомонным пятилетним мальчишкой, с его запросами и порой ужасно раздражавшим ее своим поведением, – она не думала о том, как сильно любит Джоффри. Но в такие периоды, как этот, когда у него случался сильный припадок, нежность переполняла ее, и даже больно было сознавать, как дорога ей его жизнь и насколько она хрупка. Болезнь сына причиняла Диане много беспокойства, и порой она приходила в отчаяние, однако неизменно брала себя в руки.

Вскоре дыхание Джоффри стало глубоким и ровным, и Диана встала, собираясь выйти из комнаты. Она могла бы просидеть так всю ночь, просто глядя на сына, но это было бы с ее стороны проявлением слабости. До тех времен, когда Джоффри покинет ее, чтобы пойти по жизни своим собственным путем, оставалось еще много лет, но она уже заранее знала, как тяжело будет его отпустить. Даже выходить сейчас из его комнаты было ужасно трудно… Но Диана упорно готовила себя к тому дню, когда Джоффри покинет ее, чтобы принадлежать уже самому себе, а не ей.

Выйдя из спальни сына в коридор, она услышала, что ветер задул порывами: окна задребезжали, словно протестуя против приближавшейся бури. Было всего четыре часа пополудни, но стало почти темно. Диана выглянула наружу – и не смогла разглядеть небольшой сарай, отделенный от коттеджа всего лишь двором. Обычно ей нравилась зимняя буря: она любила уединение вересковых пустошей, когда погода была слишком сурова для походов в поселок. В такие дни она чувствовала себя в полной безопасности – ведь если обитатели коттеджа не могли выйти наружу, то и никакие опасности не могли оттуда прийти. Безопасность являлась справедливой компенсацией за уединение и простоту жизни в этом отдаленном уголке Йоркшира.

Диана заварила себе чай и села с чашкой, наслаждаясь покоем. Третий обитатель коттеджа, Эдит Браун, очень сильно простудилась, и Диана отправила ее в постель отдохнуть до ужина. Официально Эдит считалась экономкой, но была в такой же степени и подругой, и учителем. Женщины делили все обязанности по дому – от приготовления пищи и доения коровы до заботы о ребенке. У Дианы на сегодня особых дел не было, и она могла провести этот вечер за книгой или же за фортепиано. Такая перспектива должна была бы ее порадовать, но сегодня она испытывала какое-то странное беспокойство, которое никак не могла объяснить. Прочные стены из серого камня противостояли ветрам вот уже больше двух столетий, а запасов еды и дров в коттедже хватило бы на несколько недель. И все же беспокойство заставило ее подойти к окну и выглянуть наружу. Кроме кружившихся за окном снежных хлопьев, ничего не было видно. Диана машинально отбросила с лица темно-каштановую прядь и попыталась проанализировать причины этого непонятного беспокойства. За годы жизни она усвоила, что игнорировать такие ощущения опасно. В последний раз у нее возникло такое же острое предчувствие опасности, когда Джоффри было два года. Диана тогда думала, что сын спал, но безотчетная паника выгнала ее из дома, и она в последний момент успела схватить сына и вытащить из ручья – он забрался туда, чтобы поиграть, и соскользнул в глубокую заводь, где неизбежно утонул бы. При одном воспоминании об этом ее сердце начинало тревожно колотиться.

Усевшись в виндзорское кресло возле камина, Диана закрыла глаза и, расслабившись, снова попыталась проанализировать свои чувства, вспоминая все возможные поводы для беспокойства за Эдит и Джоффри, а также мелкие неприятности повседневной жизни. В итоге получилось то же самое – ее одолевало какое-то смутное ощущение, которому она никак не могла подобрать определение. Однако казалось, что вовсе не опасность к ним приближалась: Диана была уверена, что их маленькой семье ничто не угрожало, – просто она каким-то образом чувствовала: вместе с вьюгой к ним приближается кто-то или что-то. А что, если… Диана содрогнулась. Она вдруг поняла, что надвигается то, чего она и боялась, и желала. Надвигалась перемена.

Мадлен Гейнфорд родилась и выросла в этих краях, на «макушке» Англии, но забыла, какими колючими бывали здешние ветра. Когда она покинула свой дом, ей было всего семнадцать и в ее крови бурлили страсти юности. Теперь ей было за сорок, и в тот момент, когда возница высадил ее на деревенской площади Клеведена, родная деревня показалась ей незнакомой. Однако сам Клеведен изменился очень мало, все перемены произошли в ней самой. При ней сейчас только небольшая мягкая сумка, висевшая на плече. Свой дорожный сундук Мадлен оставила на постоялом дворе в Лейберне – приближалась снежная буря, и если бы она стала дожидаться другого транспорта, более вместительного, то могла бы застрять на несколько дней среди незнакомых людей. А больше всего на свете ей хотелось умереть среди друзей.

Мадлен плотнее запахнула на себе подбитый мехом плащ, и почему-то ей снова вспомнился разговор, состоявшийся у нее с овдовевшей сестрой. Когда-то они были подругами – до того как Мадлен с позором покинула родной дом. Редкие письма, которыми обменивались сестры, были весьма сдержанными и касались только деловых вопросов, но Мадлен думала, что за прошедшие годы она послала домой вполне достаточно денег, поэтому могла рассчитывать на теплый прием по возвращении. Изабель рано овдовела, и если бы не деньги, которые посылала Мадлен, то ей и ее четверым детям пришлось бы туго.

Изабель открыла дверь – и замерла при виде младшей сестры. Удивление, написанное на ее лице, быстро сменилось гневом. Всего несколькими фразами, сказанными злобным тоном, Изабель Вульф ясно дала понять: хотя она милостиво принимала от сестры деньги, она не допустит, чтобы ее дети жили под одной крышей со шлюхой.

Ее последние слова все еще звучали в ушах Мадлен: «Ты сама постелила себе постель, и в ней лежал целый легион мужчин».

Мадлен никогда бы не подумала, что слова могут так больно ранить. Впрочем, ее никогда раньше и не называла шлюхой родная сестра. Только теперь, когда надежды больше не было, она осознала, как горячо надеялась на то, что найдет здесь убежище. Ее отчаяние и боль были так сильны, что она могла бы рухнуть на землю прямо на том же месте, если бы импульсивное желание бежать отсюда не оказалось сильнее.

Она могла бы за деньги найти себе пристанище в одном из других домов, но в этом не было смысла. Зачем покупать себе еще несколько месяцев жизни в окружении чужих людей, которые ее не любили?

Мадлен перекинула через плечо ремень сумки и пошла дальше – вверх по склону холма, по неровной тропинке, бежавшей вдоль ручья до верхней части лощины. Она ходила по этой тропинке в детстве, когда хотела сбежать от домашних дел; тут, в безлюдной долине, можно было часами сидеть, мечтая о жизни за пределами Клеведена. И будет вполне естественно, если сейчас она в самый последний раз пройдет по этой же тропинке.

Когда стены коттеджей остались позади, ничто уже не защищало ее от резкого ветра – ледяные снежинки били в лицо и, кружась, опускались на побелевшую землю. Прошло много лет, но Мадлен узнавала влажную тяжесть в воздухе – было ясно, что буря усилится, и это могло отрезать графство от внешнего мира на несколько дней или даже недель.

Мадлен слышала где-то, что замерзнуть – безболезненный способ умереть, но вернулся ли кто-нибудь из могилы, чтобы это подтвердить? Мадлен невольно улыбнулась: было приятно, что чувство юмора все-таки не покинуло ее. Глупо было надеяться, что Изабель хоть как-то изменит свое отношение к ней.

Мадлен все шла и шла, но усталость в конце концов заставила ее остановиться под защитой одного из немногих низких деревьев. Минуту спустя, тяжело вздохнув, она медленно опустилась на землю. Можно было бы выбрать дерево поближе к деревне… Впрочем, какое это имело значение?

Снег начинал образовывать сугробы, а вокруг царило безмолвие – как в детстве в такую погоду. И Мадлен вдруг поняла, что очень скучала по снегу. В Лондоне снега было мало, и он совсем недолго оставался чистым. И, конечно, в Лондоне никогда не бывало тихо.

Мадлен прислонилась спиной к стволу дерева и закрыла глаза. Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем она заснет вечным сном? Считается, что перед смертью люди видят сцены из своей жизни, но Мадлен думала в основном о Николасе. Какие же боль и гнев будут написаны на его худощавом лице, когда он обнаружит, что она исчезла. Он попытается ее найти, но никто, кроме ее адвоката, не знал, куда она отправилась. Да и откуда она появилась в самом начале – этого тоже никто не знал. Куртизанка никогда не обременяет своего покровителя скучными подробностями своего детства.

Мадлен вдруг почувствовала, что на глаза навернулись слезы. Их с Николасом связывали не только деловые отношения – иначе она бы не сбежала. Но если бы она осталась в Лондоне… Даже сама мысль о том, что он видел, как она угасает, теряя остатки своей красоты, была невыносима. Возможно, Николас бы ее бросил, но и это было бы очень болезненно. Хотя… скорее всего он остался бы с ней до конца, и это усиливало бы ее собственные страдания. Но было бы намного больнее сознавать, какую невыносимо высокую цену он платил бы, наблюдая за умиранием своей любовницы. Мадлен его любила и не могла этого допустить. Она всхлипнула и прижала руку к груди. Под пальцами чувствовался твердый ком. Она со вздохом уронила руку, не желая ощущать этот растущий чужеродный ком, съедавший ее жизнь.

Она осмотрелась. Вокруг царил абсолютный покой, благословенный покой. А ее темно-синий плащ был уже припорошен снегом. Интересно, найдет ли кто-нибудь мешочек с драгоценностями и золотом, который она спрятала под платьем? Или никто ничего не узнает, потому что дикие звери растащат ее кости? Лучше, чтобы их нашел кто-то нуждающийся и взял себе, а Изабель обойдется… «В конце концов, – подумала Мадлен с мрачным юмором, – я же не хочу запятнать сестру еще больше, чем уже запятнала». Падшая красавица тихо умирает в одиночестве в снегу – в этом образе было нечто поэтическое…

Но по мере того как проходили минуты, к Мадлен возвращались силы, и теперь ей уже казалось, что она пока еще не готова умереть. Будь она из тех, кто легко сдается, – умерла бы еще в работном доме много лет назад. Оказалось, что сидеть и ждать смерти – ужасно скучное занятие, а она никогда не любила скучать. Улыбнувшись при этой мысли, Мадлен ухватилась за нижние ветки и медленно поднялась на ноги. Ох, ноги совсем онемели… Наверное, она слишком поздно передумала замерзать до смерти, и теперь ей не удастся вернуться в деревню. А в этой стороне домов очень мало. Да, мало, но она все равно попытается!..

Мадлен смутно помнила, что где-то здесь был коттедж, в котором во времена ее детства жила одна пожилая дама. После того как дама умерла, коттедж Хай-Тор пустовал. Возможно, он до сих пор пустувал, хотя даже и до него слишком далеко. Но никаких других укрытий в окрестностях не было, и Мадлен продолжила путь по тропинке; теперь ее стало почти не видно под снегом. Сомнительно, что она найдет убежище, но это не важно: по крайней мере, жнецу с косой придется потрудиться, чтобы ее скосить, и провалиться ей на этом самом месте, если она будет делать за него его работу!

Когда Диана вышла из дома, чтобы пойти в сарай, было уже совсем темно. Яростный ветер толкнул ее обратно к двери, и у нее перехватило дыхание. Диана вцепилась в дверную ручку, вглядываясь в снежную мглу. Впереди не видно было ничего дальше вытянутой руки. Слава богу, Эдит уговорила ее натянуть на зиму веревку между коттеджем и сараем. Сегодня вечером она была жизненно необходима. Диана медленно пошла вперед, скользя левой рукой по веревке; в правой она держала фонарь. Снегу навалило уже выше щиколотки, и около двери сарая намело небольшой сугроб, так что открыть дверь удалось не сразу.

Диана вошла в сарай. Здесь было тепло от дыхания животных, негромко кудахтали куры. Она повесила фонарь на крюк под потолком и сняла перчатки, чтобы подоить корову. Пока доила, ветер усилился. Диана вышла из сарая и осторожно, чтобы не разлить молоко, двинулась вдоль веревки, прижимаясь к ней плечом и держа в одной руке ведерко, в другой – фонарь. Она уже дошла до двери черного хода, когда сквозь шум ветра вдруг услышала чей-то голос. Сначала Диана подумала, что это просто один из звуков, производимых неистовым ветром, но минуту спустя – она уже открыла дверь – снова послышался чей-то голос.

Диана всматривалась в темноту, но не видела ничего, кроме кружившихся снежных хлопьев. Она шагнула в дом, но тут же снова что-то услышала. И теперь было ясно, что это действительно человеческий голос: кто-то кричал, скорее всего звал на помощь.

После недолгих раздумий Диана поставила ведерко с молоком возле двери и вернулась к сараю. Там хранился большой запас веревки, и она связала несколько отрезков, так что получилась веревка длиной около сотни ярдов, после чего снова вышла наружу: в левой руке веревка, в правой – фонарь. Стараясь перекричать вой ветра, Диана громко позвала:

– Эй, есть здесь кто-нибудь?

Крик повторился. Диана пошла на голос, подняв фонарь над головой: надеялась, что кричавший сможет ее увидеть. Или не сможет? Увы, сквозь слепящую белизну трудно было что-либо разглядеть.

Один раз Диана споткнулась и упала на колени, едва не уронив фонарь. Когда веревка кончилась, она остановилась и стала махать фонарем и кричать, пока не охрипла. Она уже готова была сдаться, когда из темноты вдруг выплыла покачивавшаяся женская фигура, закутанная в плащ с капюшоном. Диана обхватила одной рукой хрупкое изможденное тело и, стараясь перекрыть шум ветра, прокричала:

– Сможете пройти еще немного? Здесь недалеко!

Женщина кивнула и с видимым усилием выпрямилась, потом взяла свою спасительницу за руку повыше локтя.

Сквозь пургу, на леденящем холоде, дорога казалась бесконечной, и к тому времени, когда они добрались до коттеджа, Диана совершенно выбилась из сил. Одному богу было известно, как другая женщина ухитрялась передвигать ноги. Но как же она шла в такую ужасную ночь?

Диана едва не падала с ног, когда вошла в кухню и втащила за собой незнакомку. Встревоженная странными звуками, им навстречу вышла Эдит, на ходу завязывая пояс халата.

– Диана, ради бога, что… – Она умолкла в изумлении.

– Я услышала ее крик, когда подоила корову и возвращалась в дом. Должно быть, она увидела мой фонарь, – прохрипела Диана, усаживая женщину в кресло у огня.

Даже когда плащ незнакомки был запорошен снегом, было видно, что он сшит из дорогого бархата. Но что могла леди делать на улице в такую ночь?

Диана откинула капюшон и прислонилась к стене у широкого каменного очага. Она все еще тяжело дышала, никак не могла отдышаться. Никогда еще она так не радовалась гостеприимному теплу своей просторной кухни. Приветливо сияли начищенные медные сковородки, а пучки сушеных пряных трав и заплетенный в косы лук, свисавшие с потолка, наполняли воздух своими ароматами.

Эдит же в этой ситуации действовала быстро и уверенно. Она поставила воду греться, сняла с незнакомки плащ, покрытый снежной коркой, и стала осторожно растирать ее побелевшие руки. Когда вода закипела, экономка заварила чай, добавила сахар и щедро плеснула в горячий напиток бренди. Эдит было под пятьдесят, и сейчас она была в темно-зеленом халате, а свои седеющие волосы заплела в длинную косу, которую перекинула через плечо. Строгие черты лица этой женщины портил багровый шрам поперек щеки. Она была немногословна, но когда что-либо говорила, то в ее словах была мудрость, а за строгим фасадом скрывалась подлинная доброта.

Эдит дала Диане чаю, и та, обхватив холодными пальцами кружку, с удовольствием прихлебывала горячий напиток. Потом экономка дала с ложки немного чаю с бренди незнакомке. Женщина сначала поперхнулась, но потом начала пить из кружки, которую Эдит поднесла к ее губам.

Диана с любопытством присматривалась к гостье. В теплой кухне от ее плаща стали подниматься струйки пара. Женщина была слишком уж худой, но в юности, наверное, была красавицей. Даже сейчас – ей на вид было лет сорок – ее овальное лицо оставалось красивым, а седина лишь слегка тронула темно-русые волосы.

– Положи ее на мою кровать, – сказала Диана, и собственный голос показался слабым даже ей самой. – А я лягу с Джоффри.

Она допила чай и пошла наверх, зная, что Эдит сделает все, что требовалось. Быстро раздевшись и оставшись в одной сорочке, Диана забралась в постель. Джоффри во сне прижался к ней своим теплым детским плечиком, и вскоре она тоже уснула.

Мадлен не видела «картинки» из своего прошлого, когда сидела в снегу под деревом и ждала смерти, но сейчас, в беспокойных снах, «картинки» мелькали перед ней одна за другой. Периоды кошмаров чередовались с периодами полубессознательного бодрствования, и тогда до нее смутно доносились звуки женских голосов и чьи-то руки кормили ее, давали ей лекарство, протирали ее губкой, когда она обливалась потом, и укутывали одеялами, когда ее знобило.

Затем ее сознание прояснилось. Она была так слаба, что едва могла поднять руку, но зато мучительная боль в груди прошла. Она лежала в маленькой комнате с белеными каменными стенами. Была ночь, и свет давала только свеча на столике возле кровати. Мадлен сначала сосредоточила взгляд на пламени, а потом вдруг увидела женщину – та сидела у свечи и шила. Мадлен решила, что она все еще спит или, может быть, умерла. Если человек после смерти просыпается в раю, сидит ли рядом с ним ангел-проводник? Наверное, да, потому что эта женщина возле кровати была прекраснейшим созданием. Вот только… едва ли ангел мог быть таким эротичным. И, следовательно, она, Мадлен, отправилась вовсе не на небеса, а в другом направлении.

Услышав, что больная зашевелилась, молодая женщина подняла на нее взгляд, и Мадлен увидела удивительные глаза завораживающего лазурного цвета. Лицо женщины имело форму сердечка, и у нее были безупречно правильные черты лица. Густые волосы отливали красновато-коричневым блеском каштана, а простое платье из синей шерсти не могло скрыть необычайно изящную фигурку, в которой стройность сочеталась с изысканными округлостями. «В Лондоне подобная фигура принесла бы целое состояние», – промелькнуло у Мадлен.

Она мысленно упрекнула себя за такие мысли. Хотя эта женщина обладала редкой красотой и необыкновенной чувственностью, ее прекрасное лицо светилось безыскусной свежестью и невинностью Мадонны. Увидев, что больная открыла глаза, молодая женщина улыбнулась и, отложила в сторону шитье и сказала:

– Наконец-то! Мы очень за вас волновались.

Голос у нее был такой же прекрасный, как и все остальное. Хотя темно-синее платье с высоким воротом отличалось квакерской простотой, манеры и речь этой молодой женщины не показались бы неуместными в лондонской гостиной.

– Не хотите ли чего-нибудь попить? – спросила она.

Мадлен кивнула, чувствуя сухость в горле. Женщина приподняла ее и поднесла к губам кружку с чаем. Медово-сладкий вкус подействовал смягчающе. Сделав несколько глотков, Мадлен прошептала:

– Спасибо, теперь мне гораздо лучше.

Молодая женщина опустила ее обратно на подушки и поставила кружку на столик у кровати, потом сказала:

– Меня зовут Диана Линдсей. Вы находитесь в коттедже Хай-Тор, неподалеку от Клеведена. Вы три дня были в лихорадке.

– Последнее, что я помню… Я увидела свет и попыталась его найти, – пробормотала Мадлен. – Это были вы?

Диана кивнула.

– Да, я доила корову. Выходя из сарая, я услышала ваш голос и пошла посмотреть, что происходит.

Было трудно представить, что такое прелестное создание могло доить коров, но тут Диана приложила ладонь ко лбу Мадлен, и та не почувствовала шелковистой мягкости кожи, присущей рукам женщин, не знавших грязной работы.

– Вы ведь не одна здесь живете?

– Нет, со мной живет мой сын и экономка.

Найти в столь отдаленном месте дом, в котором нет мужчины, – это было весьма необычно, но у Мадлен не оставалось сил даже на любопытство, и она прошептала:

– Меня зовут Мадлен Гейнфорд, и я выросла в Клеведене, а теперь вернулась домой, но… – Ее голос прервался – ей не хватало сил объяснить, почему она оказалась одна среди пурги.

На милое личико Дианы набежала тень тревоги, и она тихо сказала:

– Сейчас вам лучше помолчать и отдохнуть. Для разговоров еще будет время.

Мадлен кивнула, закрыла глаза и снова задремала. И на этот раз ее не мучили кошмары.

Когда больная проснулась, было уже утро. Диана вошла в комнату и увидела, что Мадлен Гейнфорд открывает глаза. В это время суток комнату заливал солнечный свет, наполняя ее теплом, а беленые стены, казалось, светились. Женщина, лежавшая на кровати, окинула взглядом комнату – дубовые гардероб и комод, овальный плетеный коврик и милые акварельные рисунки, висевшие на стенах. Наверное, по сравнению с тем, к чему она привыкла, все это должно было показаться ей слишком уж скромным, но на ее лице не отразилось ни намека на презрение.

– Не хотите ли поесть? – спросила Диана.

Гостья кивнула. Диана ушла в кухню и вернулась с миской ароматного супа-пюре с маленькими кусочками курицы и лука-порея. Она помогла пациентке сесть и стала кормить ее с ложечки – как ребенка.

– Спасибо, миссис Линдсей, – сказала гостья, когда миска опустела. – Вы очень добры. – Ее голос стал сильнее, а на лице появился здоровый румянец.

Эдит заплела ее темные волосы в косу и переодела во фланелевую ночную рубашку. Ее взгляд был спокойным, хотя в глубине больших карих глаз таилась печаль.

– Не знаю, как вас благодарить. Если бы не вы, я бы умерла в снегу.

– Так гораздо лучше, – сказала Диана с улыбкой. – Было бы неприятно обнаружить ваше тело весной, когда растает снег.

Эти слова вызвали у гостьи улыбку и, взглянув на хозяйку, она проговорила:

– Если вы сможете достать в деревне повозку, я уеду. Мне не следует здесь находиться. – Мадлен вздохнула и отвела глаза. – Я не хочу становиться обузой.

– По дорогам еще какое-то время невозможно будет проехать, так что торопиться некуда, – ответила Диана. – А по поводу того, что вы обуза, не беспокойтесь. Вы – самое интересное событие, которое здесь произошло за последние несколько лет. – Несколько секунд Диана колебалась, но любопытство взяло верх. – А как получилось, что вы заблудились в пургу?

Мадлен закрыла глаза, и сейчас казалась необычайно печальной и усталой. Когда же она заговорила, ее голос был чуть громче шепота.

– Я не заблудилась. Я хотела умереть. – Она открыла глаза, но посмотрела не на Диану, а мимо нее. – Потом решила, что еще рано, что еще не готова. – Помолчав, она ровным голосом добавила: – Видите ли, я умираю. Я вернулась в Клеведен, чтобы остаться с моими родными, но сестра не пустила меня в дом. – Она явно привычным жестом прижала руку к груди и закончила уже не таким ровным голосом: – Но моя болезнь не заразна. Я не представляю опасности для вашей семьи.

Эти слова и жест объясняли почти все, что касалось болезни гостьи, однако же…

– Но почему ваша сестра не хочет, чтобы вы остались с ней?

Мадлен долго молчала, и Диана уже подумала, что, возможно, она не станет отвечать или солжет, но тут на ее лице появилось выражение решимости и она сказала:

– Вы, наверное, нашли мешочек, который я носила под платьем. А вы его открывали?

– Нет, – покачала головой Диана. – Принести его вам?

Мадлен кивнула. Диана подошла к дубовому комоду и достала маленький, но увесистый кожаный мешочек, который Мадлен носила на себе. Диана и Эдит обсуждали, стоит ли его открыть, и решили этого не делать, если только их гостья не умрет от легочной лихорадки.

– Можете в него заглянуть, – сказала Мадлен.

Присев на стул, Диана развязала кожаный шнурок и открыла мешочек. Внутри оказалось множество мелких предметов разной формы, завернутых в бархат. Диана развернула верхний сверток и ахнула – на колени ей упало великолепное ожерелье с крупными кроваво-красными рубинами, ярко горевшими в солнечном свете. В следующем бархатном свертке оказались серьги с бриллиантами и сапфирами, в глубине которых словно горело голубое пламя. Ошеломленная, Диана продолжала разворачивать свертки, и вскоре у нее на коленях лежала сверкающая гора драгоценностей, поражавшая своим великолепием: тут были бриллианты, изумруды, опалы и другие камни, названия которых она не знала. Все эти драгоценности были в искусно выполненных оправах, и такие украшения вполне могла бы носить и королева.

Диана подняла вопросительный взгляд на гостью, и та, невесело улыбнувшись, сказала:

– Они не краденые. В чем бы я ни была грешна, но я не воровка.

– Я и не думала, что вы воровка, – ответила Диана.

Глядя на солнечный зайчик на стене, Мадлен безо всякого выражения проговорила:

– Я заработала эти драгоценности тем единственным способом, каким может зарабатывать женщина, хотя многие осуждают подобное занятие. Моя сестра не захотела, чтобы я оскверняла ее дом своим присутствием.

Диане потребовалось несколько долгих мгновений, чтобы понять, что Мадлен имела в виду, но даже и после этого она никак не могла связать то, что знала о проституции, с этой хрупкой женщиной, которая лежала сейчас перед ней и, судя по всему, ждала слов осуждения. Диана молчала, не зная, что сказать, наконец спросила:

– Кто ваша сестра?

– Изабель Вульф.

– В самом деле? – Диана встречала эту женщину, но никогда не беседовала с ней. И сейчас, всматриваясь в лицо Мадлен, она с удивлением проговорила: – Но вы совсем на нее не похожи. Она намного старше вас?

– Всего на три года. – Мадлен вздохнула. – Сейчас в это трудно поверить, но когда-то она была хорошенькой, а еще благочестивой, хотя не до такой степени, как сейчас. Но я не виню ее за то, что она не хочет видеть в своем доме шлюху.

Мадлен произнесла эти слова самым будничным тоном, но Диана видела, что ей было очень не по себе. Однако же она проявила храбрость и честность – качества, которые Диана очень ценила. Более того, каким бы ни было прошлое Мадлен, она не чувствовала в этой женщине порочности. И если уж начистоту, то ей было даже интересно познакомиться с женщиной, которая вела такую… невообразимую жизнь. Диана задала бы больше вопросов, но видела, что лицо гостьи посерело от усталости. Она завернула украшения в бархат и без обиняков сказала: