Текст книги "Верховная королева"

– Надеюсь, мы подружимся, госпожа, – промолвила Гвенвифар. – Я помню, как ты и лорд Ланселет вывели меня на дорогу, когда я заплутала в этих кошмарных туманах… даже теперь я дрожу при воспоминании о том жутком месте, – промолвила она, поднимая глаза на Ланселета, стоявшего позади Артура. Моргейна, чутко улавливающая настрой вокруг них, проследила ее взгляд и подивилась, с какой стати Гвенвифар понадобилось обращаться к нему именно сейчас; и тут же осознала, что девушка просто не может иначе, взор Ланселета удерживает ее словно на привязи… а сам Ланселет смотрит на Гвенвифар точно голодный пес – на жирную кость. Если Моргейне и суждено было вновь повстречаться с этим розово-золотым изысканным созданием в присутствии Ланселета – счастье для них обоих, что Гвенвифар вот-вот станет женою другого. Тут Моргейна осознала, что Артур так и не выпустил ее руки, и это ее тоже встревожило: и этим узам должно прерваться, когда он разделит ложе с женой. Гвенвифар станет для Артура Богиней, и на Моргейну он больше не взглянет, во всяком случае, так, чтобы это ее обеспокоило. Она Артуру – сестра, а не возлюбленная; и родила она сына не от него, но от Увенчанного Рогами – так тому и должно быть.

«Но ведь и я не разорвала этих уз. Верно, после рождения сына я долго хворала и не испытывала ни малейшего желания спелым яблоком упасть в постель Лота, так что всякий раз перед Лотом я разыгрывала этакую леди Целомудрие». И все-таки Моргейна не сводила глаз с Ланселета, надеясь перехватить взгляд от него к Гвенвифар.

Ланселет улыбался, однако смотрел куда-то мимо нее. Гвенвифар сжала ладонь Моргейны в своей, а вторую руку протянула к Игрейне.

– Очень скоро вы станете мне все равно что родная мать и сестра, – промолвила она, – ведь нет у меня ни сестры, ни матери. Так встаньте же рядом со мной, пока свершается брачный обряд, мать и сестрица.

Хотя и ожесточившись сердцем против обаяния Гвенвифар, Моргейна не могла не смягчиться от этих нежданных, произнесенных словно по наитию слов и пожала в ответ теплые миниатюрные пальчики. Игрейна потянулась к руке дочери, и Моргейна, промолвив:

– Я не успела еще толком с тобою поздороваться, матушка, – на мгновение выпустила руку Гвенвифар и расцеловала Игрейну. И подумала, когда на миг все трое застыли в кратком объятии:» Воистину, все женщины – сестры перед лицом Богини «.

– Ну так что ж, – благодушно заметил мерлин, – не подписать ли и не засвидетельствовать ли нам брачный союз, и уж тогда – за пир и увеселения!

Моргейне показалось, что епископ его ликования не разделяет, но и он отозвался вполне приветливо:

– Ныне, когда души наши воспряли и воистину преисполнились любви к ближнему, воистину, возвеселимся же, как подобает добрым христианам в день столь благого предзнаменования.

Пока шла церемония, Моргейна стояла рядом с Гвенвифар и чувствовала, как девушка дрожит мелкой дрожью. И в памяти ее тут же воскрес день охоты на оленя. Ее, по крайней мере, вдохновил и воодушевил обряд; и все равно она боялась и льнула к старухе-жрице. Внезапно, в порыве великодушия, ей захотелось прочитать Гвенвифар, – в конце концов, девушка воспитывалась в монастыре, откуда бы ей набраться древней мудрости! – некоторые из тех наставлений, что даются юным жрицам. Тогда бы она поняла, как пропускать сквозь себя токи солнца и лета, земли и жизни. Тогда она воистину станет для Артура Богиней, а он для нее – Богом, и брак их будет не пустой видимостью, но истинным союзом душ на всех уровнях жизни… Моргейна уже принялась вспоминать нужные слова, как вдруг вспомнила, что Гвенвифар – христианка и Моргейну за такие советы не поблагодарит. Молодая женщина раздосадованно вздохнула, зная: разумнее всего – промолчать.

Она подняла глаза, встретила взгляд Ланселета – мгновение юноша неотрывно глядел на нее, и Моргейна против воли вспомнила тот пронизанный солнцем миг на Холме, когда им должно было бы соединиться друг с другом как мужчине и женщине, как Богине и Богу… Моргейна знала: Ланселет думает о том же самом. Но он опустил глаза и отвернулся, осенив себя, по примеру священника, знаком креста.

Несложная церемония подошла к концу. Моргейна, как свидетельница, поставила свою подпись на брачном контракте, отметив, сколь изящен и ровен ее почерк в сравнении с размашистыми каракулями Артура и по-детски нескладными буковками Гвенвифар: неужели монахини Гластонбери столь мало преуспели в учености? Расписался и Ланселет, а вслед за ним – Гавейн, и король Боре Бретонский, тоже приехавший в качестве свидетеля, и Лот, и Экторий, и король Пелинор, чья сестра приходилась Гвенвифар матерью. С Пелинором приехала молоденькая дочь; он церемонно поманил ее к себе.

– Моя дочь, Элейна, – твоя кузина, госпожа моя и королева. Умоляю тебя принять ее к себе в свиту.

– Я буду рада видеть ее в числе моих дам, – с улыбкой отозвалась Гвенвифар. А Моргейна подумала про себя, что Пелинорова дочка как две капли воды похожа на королеву: такая же розово-золотистая, хотя и уступает в яркости ослепительному сиянию Гвенвифар, и одета в простое льняное платье, выкрашенное шафраном, на фоне которого бледнеет и меркнет золото ее волос. – Как твое имя, кузина? И сколько тебе лет?

– Элейна, госпожа моя; мне тринадцать лет от роду. – Она присела до земли – так низко, что потеряла равновесие, и Ланселет подхватил ее, не давая упасть. Девушка покраснела, как маков цвет, и закрыла лицо покрывалом. Ланселет снисходительно улыбнулся, а у Моргейны голова закружилась от мучительной ревности. На нее Ланселет и не смотрит, а глядит лишь на этих бледных бело-золотых ангелов; наверняка и он тоже считает ее безобразной карлицей. И в это мгновение все ее добрые чувства к Гвенвифар угасли, сменились яростью, и Моргейна поневоле отвернулась.

На протяжении последующих нескольких часов Гвенвифар должна была приветствовать королей Британии – всех до единого, не иначе! – и знакомиться с их женами, сестрами и дочерьми. Когда настало время пира, в придачу к Моргейне, Элейне, Игрейне и Моргаузе ей пришлось выказывать учтивость и любезность Флавилле, приемной матери Артура и матери сэра Кэя; и королеве Северного Уэльса, носившей ее собственное имя, Гвенвифар, но при этом темноволосой, с типично римской внешностью; и еще с полдюжине женщин.

– Уж и не знаю, как мне запомнить их всех поименно! – шепнула королева Моргейне. – Может, мне просто-напросто звать их всех» госпожа моя «, надеясь, что они не поймут, в чем дело?

И Моргейна, на миг забыв о неприязни и подстраиваясь под шутливый тон собеседницы, прошептала в ответ:

– В титуле Верховной королевы есть свои преимущества, госпожа: никто и никогда не дерзнет задать тебе вопрос» почему?» Что бы ты ни сделала, тебя лишь одобрят! А если и не одобрят, так вслух ничего не скажут!

Гвенвифар сдержанно хихикнула:

– Но ты, Моргейна, непременно зови меня по имени, а никакой не» госпожой «. Когда ты произносишь» госпожа «, я поневоле оглядываюсь в поисках какой-нибудь дородной престарелой дамы вроде достойной Флавиллы или супруги короля Пелинора!

Наконец пир начался. На сей раз Моргейна ела с большим аппетитом, нежели на Артуровой коронации. Усевшись между Гвенвифар и Игрейной, она охотно воздавала должное обильному угощению; воздержание Авалона осталось где-то в далеком прошлом. Она даже отведала мяса, хотя и без удовольствия; а поскольку на столе воды не было, а пиво предназначалось главным образом для слуг, она пила вино, вызывающее у нее лишь отвращение. Голова у нее слегка пошла кругом, хотя и не так, как от подобных жидкому пламени ячменных напитков при оркнейском дворе; их Моргейна терпеть не могла и в рот не брала вовсе.

Спустя некоторое время Кевин вышел вперед и заиграл; и разговоры стихли. Моргейна, не слышавшая хорошего арфиста с тех пор, как покинула Авалон, жадно внимала музыке, забывая о прошлом. Нежданно-негаданно она затосковала о Вивиане. И даже когда Моргейна подняла глаза и глянула на Ланселета, – как любимейший из Артуровых соратников, он сидел ближе к королю, нежели все прочие, даже Гавейн, его наследник, и ел с одного с ним блюда, – в мыслях ее он был лишь товарищем ее детства, проведенного на Озере.

«Вивиана, а не Игрейна, – вот кто моя настоящая мать; это ее я звала…» Молодая женщина потупилась и заморгала, борясь со слезами, проливать которые давно разучилась.

Музыка смолкла, и в наступившей тишине раздался звучный голос Кевина:

– У нас здесь есть еще один музыкант, – промолвил он. – Не согласится ли леди Моргейна спеть для гостей?

«Откуда он только узнал, как исстрадалась я по своей арфе?» – подивилась про себя молодая женщина.

– Для меня, сэр, сыграть на твоей арфе – в удовольствие. Да только инструмента столь совершенного я вот уже много лет в руки не брала; но лишь кустарное его подобие при Лотовом дворе.

– Как, сестра моя станет петь, точно наемная музыкантша, для всех собравшихся? – недовольно промолвил Артур.

«Кевин явно оскорбился, что и неудивительно», – подумала про себя Моргейна. Задохнувшись от гнева, она поднялась со своего места со словами:

– То, до чего снизошел лучший арфист Авалона, я сочту для себя честью! Своею музыкой бард угождает богам, и никому другому!

Молодая женщина взяла арфу из его рук и уселась на скамью. Этот инструмент был заметно крупнее ее собственного, и в первое мгновение руки ее неловко нащупывали нужные струны, но вот она уловила гамму, и пальцы запорхали более уверенно. Моргейна заиграла одну из тех северных песен, что слышала при дворе Лота. Теперь она порадовалась, что пила вино: крепкий напиток прочистил ей горло, и голос ее, глубокий и нежный, вернулся к ней во всей своей полнозвучной силе, хотя вплоть до сего момента Моргейна о том и не подозревала. Этот голос – выразительное грудное контральто – ставили барды Авалона, и молодая женщина вновь испытала прилив гордости.» Пусть Гвенвифар красива, зато у меня – голос барда «.

И, едва песня закончилась, даже Гвенвифар протолкалась ближе, чтобы сказать:

– У тебя чудесный голос, сестрица. А где ты научилась так хорошо петь – на Авалоне?

– Конечно, леди; музыка – священное искусство; разве в обители тебя не учили играть на арфе?

– Нет, ибо не подобает женщине возвышать свой голос перед Господом… – смешалась Гвенвифар.

– Вы, христиане, слишком любите выражение» не подобает «, особенно применительно к женщинам, – прыснула Моргейна. – Если музыка – зло, стало быть, зло она и для мужчин тоже; а если – добро, разве не должно женщинам стремиться к добру во всем и всегда, дабы искупить свой так называемый грех, совершенный на заре сотворения мира?

– И все же мне бы никогда не позволили… как-то раз меня прибили за то, что я прикоснулась к арфе, – с сожалением промолвила Гвенвифар. – Но ты подчинила своими чарам всех нас, и думаю я, вопреки всему, что магия эта – благая.

– Все мужи и жены Авалона изучают музыку, но мало кто обладает даром столь редким, как леди Моргейна. – вступил в разговор Талиесин. – С чудесным голосом надо родиться; учением такого не добьешься. А ежели голос – это Господень дар, так сдается мне, презирать его и пренебрегать им – не что иное, как гордыня, неважно, идет ли речь о мужчине или женщине. Как можем мы решить, что Господь совершил ошибку, наделив подобным даром женщину, если Господь непогрешим и всеблаг? Так что остается нам принимать сей дар как должное, кто бы им ни обладал.

– Спорить с друидом о теологии я не возьмусь, – промолвил Экторий, – но, если бы моя дочь родилась с подобным даром, я счел бы его искушением и соблазном выйти за предел, назначенный женщине. В Писании не говорится, что Мария, Матерь Господа нашего, плясала либо пела…

– Однако ж говорится в Писании, что, когда Дух Святой снизошел на нее, – возвысила она свой голос и запела:» Величит душа Моя Господа…» – тихо произнес мерлин. Однако сказал он это по-гречески:» Megalynei he psyche тоu ton Kyrion «.

Лишь Экторий, Ланселет и епископ поняли слова мерлина, хотя и Моргейне тоже доводилось слышать этот язык не раз и не два.

– Однако пела она перед лицом одного лишь Господа, – решительно отрезал епископ. – Только про Марию Магдалину известно, что она пела и плясала перед мужами, и то до того, как Искупитель наш спас ее душу для Бога, ибо, распевая и танцуя, предавалась она разврату.

– Царь Давид, как нам рассказывают, тоже был певцом и играл на арфе, – не без лукавства заметила Игрейна. – Вы полагаете, он бил своих дочерей и жен, ежели те прикасались к струнам?

– А если Мария из Магдалы, – эту историю я отлично помню! – и играла на арфе и танцевала, так все равно она спаслась, и нигде не говорится, будто Иисус велел ей кротко сидеть в уголке и помалкивать! – вспыхнула Моргейна. – Если она помазала Господа драгоценным мирром, Он же не позволял своим спутникам упрекать ее, возможно, Он и другим ее дарованиям радовался не меньше! Боги дают людям лучшее, что только есть у них, а никак не худшее!

– Ежели здесь, в Британии, религия существует в таком виде, так, стало быть, и впрямь не обойтись без церковных соборов, что созывает наша церковь! – чопорно произнес епископ, и Моргейна, уже сожалея об опрометчивых словах, опустила голову: не должно ей разжигать ссору между Авалоном и церковью на Артуровой свадьбе! Но почему не выскажется сам Артур? И тут заговорили все разом; и Кевин, вновь взяв в руки арфу, заиграл веселый напев, и, воспользовавшись этим, слуги вновь принялись разносить свежие яства, хотя к тому времени на еду никто уже не глядел.

Спустя какое-то время Кевин отложил арфу, и Моргейна, по обычаям Авалона, налила ему вина и, преклонив колени, поднесла угощение. Кевин улыбнулся, принял чашу и жестом велел ей подняться и сесть рядом.

– Благодарю тебя, леди Моргейна.

– То долг мой и великое удовольствие – услужить такому барду, о великий арфист. Ты ведь недавно с Авалона? Благополучна ли родственница моя Вивиана?

– Да, но заметно постарела, – тихо отозвался он. – И, как мне думается, истосковалась по тебе. Тебе следовало бы вернуться.

И Моргейну вновь захлестнуло неизбывное отчаяние. Молодая женщина смущенно отвернулась.

– Я не могу. Но расскажи мне, что нового у меня дома.

– Если ты хочешь узнать новости Авалона, придется тебе самой туда съездить. Я не был на острове вот уже год: мне ведено приносить Владычице вести со всего королевства, ибо Талиесин ныне слишком стар, чтобы служить Посланцем богов.

– Ну что ж, – отозвалась Моргейна, – тебе найдется что порассказать ей об этом браке.

– Я поведаю ей, что ты жива и здорова, ибо она по сей день тебя оплакивает, – промолвил Кевин. – Зрение ее оставило, так что узнать о том сама она не может. А еще я расскажу ей про ее младшего сына, ставшего первым из Артуровых соратников, – добавил он, саркастически улыбаясь. – Воистину, вот гляжу я на них с Артуром: ну ни дать ни взять младший из учеников, что на вечере возлежал у груди Иисуса…44
  Ин 13:23


[Закрыть]

Моргейна, не сдержавшись, фыркнула себе под нос:

– Епископ, надо думать, приказал бы высечь тебя за кощунственные речи, кабы только услышал.

– А что такого я сказал? – удивился Кевин. – Вот восседает владыка Артур, подобно Иисусу в кругу апостолов, защитник и поборник христианства во вверенных ему землях. А что до епископа, так он просто-напросто старый невежа.

– Как, только потому, что у бедняги нет музыкального слуха? – Моргейна сама не сознавала, насколько изголодалась по шутливому подтруниванию в беседе равного с равным: Моргауза и ее дамы сплетничали о таких пустяках, так, носились с сущими мелочами!

– Я бы сказал, что любой человек, музыкального слуха лишенный, воистину невежественный осел, поскольку не говорит, а истошно ревет! – не задержался с ответом Кевин. – Да только дело не только в слухе. Разве сейчас время играть свадьбу?

Моргейна так долго пробыла вдали от Авалона, что не сразу поняла, куда клонит собеседник, но тут Кевин указал на небо.

– Луна идет на убыль. Дурное это предзнаменование для брака; вот и лорд Талиесин так говорил. Но епископ настоял на своем: дескать, пусть венчание состоится вскорости после полнолуния, чтобы гостям не по темноте домой возвращаться; кроме того, это – праздник одного из христианских святых, уж и не знаю какого! Беседовал мерлин и с Артуром и объяснял, что брак этот не сулит ему радости; не знаю почему. Однако отменить свадьбу под каким-либо благовидным предлогом уже не удавалось; видимо, слишком далеко все зашло.

Моргейна инстинктивно поняла, что имел в виду старый друид; ведь и она тоже видела, как Гвенвифар глядит на Ланселета. Уж не проблеск ли Зрения внушил ей настороженность по отношению к девушке в тот памятный день на Авалоне?

«В тот день она навеки отобрала у меня Ланселета», – подумала Моргейна и, тут же вспомнив, что некогда дала обет сохранить свою девственность для Богини, с отрешенным изумлением заглянула в себя. Неужто ради Ланселета она бы нарушила клятву? Она пристыженно потупилась, на мгновение вдруг устрашившись, что Кевин сможет прочесть ее мысли.

Некогда Вивиана наставляла ее, что жрице должно соизмерять послушание с велениями собственного здравого смысла. Инстинкт, повелевший ей возжелать Ланселета, был правилен, невзирая на все обеты…» Лучше бы я в тот день уступила Ланселету – даже по законам Авалона я поступила бы как должно; тогда бы Артурова королева вручила жениху сердце, еще никем не затронутое, ибо между Ланселетом и мною возникла бы мистическая связь, а ребенок, что я родила бы, принадлежал бы к древнему королевскому роду Авалона…»

Однако на ее счет имелись иные замыслы; противясь им, она навеки покинула Авалон и родила дитя, уничтожившее всякую надежду на то, что однажды она подарит Богине дочь в служительницы ее храма: после Гвидиона ей уже не суждено выносить ребенка. А вот если бы она доверилась собственному инстинкту и здравому смыслу, Вивиана бы, конечно, разгневалась, но для Артура со временем подыскали бы кого-нибудь подходящего…

«Поступив как должно, я содеяла зло; повинуясь воле Вивианы, я способствовала краху и злополучию этого брака и несчастью, что, как я вижу теперь, неизбежно…»

– Леди Моргейна, – мягко произнес Кевин, – ты чем-то озабочена. Я могу помочь тебе?

Моргейна покачала головой, снова борясь со слезами. Интересно, знает ли Кевин, что в церемонии посвящения в короли она принадлежала Артуру? Жалости его она не примет.

– Ничем, лорд друид. Наверное, мне передались твои опасения по поводу брака, заключенного при убывающей луне. Я тревожусь за брата, вот и все. И мне искренне жаль женщину, на которой он женится. – И, едва произнеся эти слова, Моргейна поняла, что все так и есть: невзирая на весь свой страх перед Гвенвифар, смешанный с ненавистью, молодая женщина знала, что и впрямь жалеет невесту: она выходит замуж за мужчину, который ее не любит, и влюблена в того, кому принадлежать не может.

«Если я отниму Ланселета у Гвенвифар, тем самым я окажу брату услугу, да и супруге его тоже, ведь если я отберу его, Гвенвифар его позабудет». На Авалоне Моргейну приучили исследовать свои собственные побуждения, и теперь она внутренне сжалась, понимая, что не вполне честна сама с собою. Если она отберет Ланселета у Гвенвифар, сделает она это не ради брата и не ради блага королевства, но только лишь потому, что желает Ланселета сама.

«Не для себя. Ради другого магией пользоваться дозволяется; но не должно себя обманывать». Моргейна знала немало любовных наговоров. Это же во имя Артура! И, если она и впрямь отберет Ланселета у братней жены, королевству от этого выйдет только польза, упрямо твердила она себе; однако беспощадная совесть жрицы повторяла снова и снова:» Ты этого не сделаешь. Пользаваться магией для того, чтобы навязать свою волю мирозданию, запрещено «.

И все-таки она попытается; однако не прибегая к посторонней помощи и ограничившись лишь самыми что ни на есть обычными женскими уловками. В конце концов, некогда Ланселет уже пылал к ней желанием и безо всякой магии, яростно твердила себе Моргейна; конечно же, вновь разбудить в нем страсть она сумеет!

Пир утомил Гвенвифар. Съела она больше, чем ей того хотелось, и хотя выпила лишь один бокал вина, ей сделалось невыносимо жарко и душно. Она откинула покрывало и принялась обмахиваться. Артур, беседуя с бесчисленными гостями, медленно продвигался к столу, за которым восседала она в окружении дам, и, наконец, пробился к ней; короля по-прежнему сопровождали Ланселет и Гавейн. Женщины подвинулись, уступая место, и Артур опустился на скамью рядом с супругой.

– Кажется, мне впервые за весь день удалось улучить минуту, чтобы поговорить с тобою, жена моя.

Гвенвифар протянула ему миниатюрную ручку:

– Я все понимаю. Это все похоже скорее на совет, нежели на свадебный пир, муж мой и господин.

Артур не без горечи рассмеялся.

– Все события отчего-то превращаются для меня в нечто подобное. Вся жизнь короля протекает на глазах у его подданных, – поправился он с улыбкой, видя, как вспыхнули щеки девушки, – ну, или почти вся; полагаю, исключение-другое сделать все-таки придется, жена моя. Закон требует, чтобы нас возвели на ложе при свидетелях; однако то, что произойдет после, никого, кроме нас, я полагаю, не касается.

Гвенвифар опустила глаза, понимая, что Артур заметил ее смущение. И вновь со стыдом осознала: она опять позабыла об Артуре, опять самозабвенно любовалась Ланселетом, размышляя, в дремотной сладости грезы, до чего бы ей хотелось, чтобы сегодня она сочеталась браком именно с ним… что за окаянная судьба избрала ее в Верховные королевы? Вот он задержал на ней жадный взгляд, и девушка не посмела поднять глаз. А в следующий миг он отвернулся – Гвенвифар почувствовала это еще до того, как на них пала тень и рядом откуда ни возьмись оказалась леди Моргейна. Артур подвинулся, освобождая ей место рядом с собою.

– Посиди с нами, сестра; для тебя здесь всегда найдется место, – промолвил он голосом столь умиленным, что Гвенвифар на мгновение задумалась, уж не выпил ли он лишнего. – Вот погоди, ближе к концу пира начнутся новые увеселения: мы тут приготовили кое-что, пожалуй, куда более захватывающее, нежели музыка бардов, хоть она и прекрасна. А я и не подозревал, что ты поешь, сестра моя. Я знал, что ты волшебница, но ты еще и музыку слагаешь! Уж не околдовала ли ты нас всех?

– Надеюсь, что нет, – со смехом заверила Моргейна, – а то бы я впредь не смела и рта раскрыть: есть такая древняя сага про одного барда, что пением своим превратил злобных великанов в круг стоячих камней; и стоят они так по сию пору, холодные и безжизненные!

– Этой истории я не слышала, – вмешалась Гвенвифар, – хотя в обители бытует легенда о том, как злые люди насмехались над Христом, восходящим на Голгофу, а некий святой воздел руку и превратил их всех в ворон, и летают они над миром, обреченные жалобно выкликать свои издевки до самого конца света… есть и еще одно предание, про другого святого, что превратил в кольцо камней хоровод ведьм, справляющих свои бесовские обряды.

– Будь у меня досуг изучать философию, вместо того чтобы сражаться, или участвовать в советах, или дрессировать лошадей, – лениво обронил Ланселет, – думаю, я попытался бы выяснить, кто возвел стоячие камни и зачем.

– На Авалоне это знают, – рассмеялась Моргейна. – Вивиана рассказала бы тебе, кабы захотела.

– Но, – возразил Ланселет, – то, что утверждают жрицы и друиды, вполне возможно, содержит в себе не больше истины, нежели притчи твоих благочестивых монахинь, Гвенвифар, – прости, мне следовало сказать, госпожа моя и королева. Артур, прошу прощения, я и не думал обойтись непочтительно с твоей супругой, просто я звал ее по имени еще в ту пору, когда она была моложе и королевой еще не стала… – И Моргейна поняла: он просто-напросто подыскивает предлог произнести вслух ее имя.

– Милый друг мой, – зевнув, отозвался Артур, – ежели госпожа моя не против, так я и вовсе не возражаю. Господь упаси и сохрани меня; я – не из тех мужей, что стремятся держать жен в запертой клетке, вдали от всего мира. Муж, что не способен сохранить доброе расположение и верность жены, пожалуй, их и не заслуживает. – Король наклонился и завладел рукою Гвенвифар. – По-моему, пир изрядно затянулся. Ланселет, скоро ли будут готовы всадники?

– Думаю, да, – заверил Ланселет, намеренно не глядя на Гвенвифар. – Желает ли лорд мой и король, чтобы я сходил и проверил?

«Он нарочно себя мучает, ему невыносимо видеть Гвенвифар с Артуром и невыносимо оставлять ее наедине с мужем», – подумала про себя Моргейна. И, намеренно обыгрывая правду под видом шутки, предложила:

– По-моему, Ланселет, наши молодожены не прочь побыть минутку вдвоем. Не оставить ли нам их в покое и не сходить ли посмотреть самим, готовы ли всадники?

– Лорд мой, – произнес Ланселет и, едва Гвенвифар открыла рот, чтобы запротестовать, – едва ли не грубо докончил:

– Позволь мне удалиться.

Артур кивнул в знак согласия, и Моргейна завладела рукой Ланселета. Он покорно позволил увлечь себя прочь, но на полдороге обернулся, словно не в силах отвести взгляда от Гвенвифар. Сердце ее разрывалось; молодой женщине казалось, что боли спутника она не выдержит, и при этом она готова была на что угодно, лишь бы увести его, лишь бы не видеть, как он смотрит на Гвенвифар. Позади них Артур произнес:

– Еще до вчерашнего вечера я и не подозревал, что судьбы, послав мне невесту, подарили мне настоящую красавицу.

– Это не судьба, лорд мой, а мой отец, – отозвалась Гвенвифар, но не успела Моргейна услышать, что ответил на это Артур, как они оказались за пределами слышимости.

– Помню я, – промолвила Моргейна, – как некогда, год назад, на Авалоне, ты говорил о коннице как о залоге победы над саксами, – и еще о дисциплинированной армии, под стать римским легионам. Полагаю, именно к этому ты и предназначаешь своих всадников?

– Я тренирую их – это так. Вот уж не подумал бы, кузина, что женщина способна запомнить подробности военной стратегии.

Моргейна рассмеялась:

– Я живу в страхе перед саксами, как любая другая женщина здешних островов. Мне случилось однажды проезжать через деревню, в которой похозяйничали саксонские мародеры: и никто из тамошних жительниц, начиная от пятилетней девочки и кончая девяностолетней старухой, у которой не осталось ни зубов, ни волос, не избежал насилия. Все, что сулит надежду избавиться от недругов раз и навсегда, для меня бесконечно много значит: пожалуй, больше даже, чем для мужчин и солдат, которым страшиться надо разве что за собственную жизнь.

– Об этом я как-то не задумывался, – серьезно отозвался Ланселет. – Воины Утера Пендрагона поселянками тоже не брезговали – равно как и Артуровы, – да только дело обычно происходит по обоюдному согласию; насилия, как правило, избегают. Впрочем, я и позабыл: ты, Моргейна, воспитывалась на Авалоне и часто размышляешь о том, до чего прочим женщинам дела нет. – Ланселет поднял глаза и стиснул ее руку в своей. – И арфы Авалона я тоже позабыл. Я-то думал, что всей душой ненавижу Остров и вовеки не захочу туда вернуться. И все же… порою… сущие мелочи возвращают меня туда. Перезвон арфы. Солнечный блик на стоячих камнях. Аромат яблок, гудение пчел в знойный полдень. Рыба, что плещется в озере, и крики водяных птиц на закате…

– Помнишь тот день, когда мы вскарабкались на Холм? – тихо спросила Моргейна.

– Помню, – отозвался он и с внезапной горечью выкрикнул:

– Господи, чего бы я только не отдал, чтобы ты в ту пору не была обещана Богине!

– Я жалею об этом, сколько себя помню, – еле слышно призналась молодая женщина. Голос ее вдруг прервался, и Ланселет встревоженно заглянул ей в глаза.

– Моргейна, Моргейна… я в жизни не видел тебя плачущей.

– А ты, как большинство мужчин, боишься женских слез?

Ланселет покачал головой, обнял ее за плечи.

– Нет, – тихо признался он, – женщина в слезах кажется куда более настоящей, куда более уязвимой… женщины, которые никогда не плачут, внушают мне страх, потому что я знаю: они сильнее меня, и я всегда жду от них какого-нибудь подвоха. Я всегда боялся… Вивианы. – Моргейна почувствовала, что он собирался сказать» моей матери «, но так и не смог произнести этих слов.

Пройдя под низкой притолокой, они оказались в конюшне. Здесь, заслоняя свет дня, бесконечной чередой выстроились привязанные лошади. Приятно пахло соломой и сеном. Снаружи суетились люди: сооружали стога сена, устанавливали чучела из набитой чем-то кожи; входили и выходили, седлали лошадей.

Едва завидев Ланселета, один из воинов громко окликнул его:

– Скоро ли Верховный король и знатные гости будут готовы на нас полюбоваться, сэр? Не хочется выводить коней раньше времени, а то еще разнервничаются…

– Да скоро, скоро, – отозвался Ланселет. Рыцарь, стоявший позади одного из коней, при ближайшем рассмотрении оказался Гавейном.

– А, кузина, – приветствовал он Моргейну. – Ланс, не води ее сюда; здесь даме не место, многие из этих треклятых зверюг еще не объезжены. А ты по-прежнему собираешься выехать на том белом жеребце?

– Я не я буду, если не обуздаю негодника: Артур поскачет на нем в следующую же битву, даже если для этого я шею себе сверну!

– Не шутил бы ты так, – поморщился Гавейн.

– А кто сказал, что я шучу? Если Артур с ним не справится, так значит, в битву на нем поскачу я, а нынче вечером я покажу его всем собравшимся во славу королевы!

– Ланселет, – встревожилась Моргейна, – незачем тебе рисковать своей шеей. Гвенвифар все равно не способна отличить одну лошадь от другой; проскачи ты на палочке через весь двор, ты произведешь на нее впечатление ничуть не меньшее, нежели подвигами, достойными кентавра!

Ланселет смерил ее взглядом едва ли не презрительным; Моргейна с легкостью читала мысли юноши:

Откуда ей знать, как важно для него показать всему миру, что этот день нимало его не затронул?»

– Ступай седлай коня, Гавейн, и дай знать на ристалище, что через полчаса начинаем, – объявил Ланселет, – да спроси Кэя, не хочет ли он быть первым.

– Вот только не говори, что Кэй тоже поскачет, с его-то изувеченной ногой, – промолвил один из воинов, чужестранец, судя по выговору.

– А ты лишил бы Кэя возможности показать себя в том единственном боевом искусстве, где хромота его не имеет значения? Он и так вечно привязан к кухням и дамским покоям, – свирепо накинулся на него Гавейн.

– Да нет, нет, я уж понял, куда ты клонишь, – отозвался чужестранец и принялся седлать своего собственного коня. Моргейна коснулась руки Ланселета; тот глянул на свою спутницу сверху вниз, в глазах его вновь заплясали озорные искорки. «Вот сейчас, занимаясь подготовкой к скачкам, рискуя жизнью, совершая подвиги ради Артура, он позабыл про любовь и снова счастлив, – подумала про себя молодая женщина. – Удержать бы его здесь за этим делом подольше; не пришлось бы ему страдать ни по Гвенвифар, ни по иной другой женщине».