Текст книги "Собственность мистера Кейва"
Автор книги: Мэтт Хейг
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Я повернул голову и увидел Джорджа Уикса, словно зловещее белое видение за темной пеленой. Он возвышался надо мной, нелепый колосс. Юный Нерон, блондин с лишним весом, младенец, распухший до размеров взрослого мужчины. В такой близости к огню его лицо выглядело чудовищно: бледность, оттененная дьявольскими красными отблесками, и глаза, невидимые за очками. За двумя сияющими квадратами.
Я заставил себя подняться и встал прямо перед ним, изо всех сил стараясь не обращать внимания на ощущения в голове.
– Джордж Уикс, а твоя мама знает, где ты? Она знает, что ты куришь, пьешь, ставишь взрослым подножки, роняя их в огонь? Она вообще… в курсе?
Ты, думаю, помнишь, что он выкрикнул в ответ.
– Пошел на …!
Вдрызг пьяный, он сделал резкий выпад в мою сторону.
– Ты совсем потерял уважение к старшим, Джордж? Что… что с тобой случилось?
Притупившиеся чувства не позволили мне увернуться. Он толкнул меня, я подался назад, но не упал. Джордж обернулся, ожидая услышать смех друзей, но стояла тишина.
– Не трогай его, – сказала ты.
– Отвали, Джорджи, … тупой, – сказал еще кто-то. Мальчик. Грубое устаревшее слово поразило Джорджа, и он отошел от меня.
Вместо него подошла ты. Красавица моя. Темная вуаль медленно поднялась.
– Я тебе этого не забуду, – сказала ты.
Мы вернулись в «вольво». Позади нас кто-то из мальчишек издал звук падающего самолета.
– Я твой отец. Моя задача – присматривать за тобой, даже когда тебе кажется, что тебе не нужен присмотр. Однажды ты скажешь мне спасибо.
Бабушка молчала, когда мы уселись в машину. Она понимала не больше твоего.
– Ты сказала, что поедешь к Имоджен, – ни в чем тебя не обвиняя, сказала она. – Папа волновался. Он не собирался делать из себя посмешище.
Я взглянул в зеркало заднего вида: ты упорно смотрела в окно на темные поля и фермы. На невидимые под ними первобытные земли, где когда-то дети безоговорочно слушались своих отцов.
– Я слышал твой крик.
– За десять миль?
– Я звонил матери Имоджен, и мне никто не ответил. Мы волновались.
Синтия вздохнула. Ей, похоже, не понравилось слово «мы». Она решила остаться с нами, чтобы «мы не сорвались с цепи», но утром ей нужно было уйти пораньше. На рисование или куда-то еще. Мы приехали домой, и ты сразу отправилась спать. Кажется, даже в ванную не зашла.
Я уселся на диван, а Хиггинс забрался мне на колени.
– Счастлив? – спросила бабушка, прежде чем отхлебнуть свой бренди.
Я вздохнул.
– Дело не в моем счастье.
Она усмехнулась. Грустно усмехнулась, а не хихикнула, как обычно. Я взглянул на нее. Я смотрел сквозь макияж кабацкой певички, сквозь старческую кожу, и словно увидел внутри твою мать, смеющуюся над шуткой, горящей в этих глазах.
– Нет. Тогда, Теренс, расскажи мне, наконец, в чем именно дело?
На этот вопрос я ответить не мог, так что сказал кое-что еще.
– Ты другая, – сказал я. – Ты совсем другой человек.
Конечно, Синтия сразу же закатила глаза, как она умеет, и начала громко возмущаться.
– Да неужели? Просвети же меня, Теренс. Какой же я такой человек?
Я был осторожен.
– Ты устойчивая. Ты умеешь справляться. Ты справляешься с трудностями. У тебя есть – не знаю даже – некое внутренне равновесие, что ли. Принятие. А у меня нет. Я этого не умею.
Она выглядела так, словно я влепил ей пощечину. Румянец ярости проступил даже сквозь макияж, а обрамленные тяжелыми темными ресницами глаза распахнулись, как цветки хищных растений.
– Ты сам себя послушай. Нет, правда. Ты что, всерьез считаешь, что за последние пятнадцать мучительных лет я хоть раз проснулась утром, не желая страстно, чтобы она была жива? Неужели ты думаешь, что я смирилась с утратой своей дочери, а? Или Ховарда? Или нашла легкий способ справиться с гибелью внука? Один Бог знает, сколько раз я засыпала в слезах. Я просыпаюсь среди ночи, и мне кричать хочется. Никто не может такое принять, Теренс. Но что поделать? Что поделать? Все уже случилось. Мы никогда не узнаем, почему – если какая-то причина вообще существует. Я встаю утром и функционирую просто потому, что у меня нет выбора. Какой у меня выбор? Да как ты смеешь думать, что когда я ложусь в пустую постель, или когда думаю о моей несчастной дочери, лежащей на полу, или когда вижу коробку с ирисками, то мне легче, чем тебе? Все, что я могу принять, это то, что я до сих пор жива, и что все остальные живы, и что раз уж мы тут ходим под одним и тем же небом, то мы обязаны сделать жизнь друг друга легче. Вот какой я человек, Теренс. Вот такой вот.
Эта тирада отняла у нее последние силы и так испугала Хиггинса, что он удрал из комнаты. Повисла долгая пауза.
– Прости, – сказала она в конце концов. – Я не хотела кричать. Это из-за бренди.
– Нет, Синтия, – ответил я. – Ты совершенно права. Я сказал глупость. Это ты меня прости.
Я не врал. Я был совершенно искренен.
– Главное, чтобы Брайони не страдала, – сказала она.
– Да, – отозвался я. – Конечно. Я согласен.
В ту ночь я ушел спать с чувством готовности перевернуть эту страницу, начать с чистого листа и написать на нем наше новое прекрасное будущее. Но конечно же, как и обычно, я ошибся. Следующее утро было написано в том же унылом стиле, к которому я уже начинал привыкать, и Измученный Мучитель Теренс все глубже погружался в назначенную ему роль.
Мне снилось, что это была ты. Мне снилось, что это не он, а ты висела на перекладине фонарного столба. Твои пальцы разжались, и я проснулся с мыслью, что должен все время быть рядом, чтобы защитить тебя.
Когда Синтия ушла на занятия, я поднялся к тебе в комнату.
Я старался быть деликатным. Я старался зарыть топор войны.
– Мы оба виноваты, – сказал я. – Я знаю, что не надо было смущать тебя перед друзьями. Прости меня. И я уверен, ты понимаешь, что не надо было врать мне.
Ты не хотела слушать. Ты не хотела, чтобы я сидел на твоей постели.
– Пожалуйста, пап, оставь меня в покое.
– Я думаю, тебе просто стоит извиниться, вот и все. Я уже просил у тебя прощения, и попрошу еще раз. Извинись, и мы обо всем забудем.
– Нет.
– Извинись. Ты соврала. Брайони, если ты не говоришь, где находишься, откуда мне знать, что с тобой все в порядке. Извинись.
– Нет.
– Из. Ви. Нись.
Тут ты нырнула под одеяло и издала звук закипающего чайника.
Я разозлился. Что-то внутри меня переключилось, я почувствовал, что теряю над собой контроль. Я сидел и слушал свои собственные жестокие слова, удивляясь, что за бес в меня вселился. В этот момент мне в голову пришел план. План, порожденный отчаянием, яростью и той темной силой, которая поднималась в моей душе.
– Что ж, Брайони, – сказал я. – Мне трудно с этим смириться, но, похоже, настал момент, когда мне придется действовать жестко. Если ты неспособна быть со мной честной и признавать свои ошибки, тогда у меня, кажется, нет выбора, кроме как установить строгие правила, которым ты будешь обязана подчиняться. Чтобы не полагаться на память, которая может тебя подвести, я напишу их на бумаге и повешу в кухне. Запомни: эти правила следует выполнять неукоснительно, иначе последствия будут самыми серьезными.
– Ха! – приглушенно ответила ты из-под накрывавшего тебя одеяла.
– Брайони, в правилах нет смысла, если их нарушителя не ждет наказание, так что позволь тебя заверить: если эти правила не будут выполняться или будут трактоваться произвольно, я стану тебя соответствующим образом наказывать.
Я колебался, пока раздумывал, как именно я мог бы тебя наказать.
– Если ты будешь продолжать их нарушать, мне придется продать Турпина. Или перевести тебя в другую школу. Или запретить тебе выходить из дома. Ты меня поняла?
Я вышел из твоей комнаты и сел за стол. Я посмотрел на шторы, которые давно перестал открывать, а потом достал перьевую ручку из лакированного пенала, и изображенные на нем нимфы эпохи прерафаэлитов смотрели на меня с беспокойством.
Моя дрожащая от внезапной и чужеродной ярости рука прижала перо к бумаге и начала выводить:
Правила для твоей же безопасности
1. Запрещено ездить к Имоджен. Если с ней необходимо встретиться, то делать это следует исключительно на нашей территории.
2. Запрещено выходить из дома после семи часов вечера. Исключения составляют вечерние уроки игры на виолончели, или же прогулки со мной или с бабушкой.
3. Ты должна есть только за общим столом, чтобы мы могли поболтать во время приема пищи.
4. Запрещено прослушивание того, что ты называешь музыкой, если ты не в состоянии слушать это на приемлемой громкости.
5. Запрещено ставить меня перед фактом, что ты собираешься уходить, если я нахожусь в магазине с покупателями. Ты будешь сообщать мне заранее, указывая, куда и зачем направляешься, и я буду решать, отпускать тебя или нет.
6. Запрещено покидать дом дольше, чем на час, без уважительной причины. К уважительным причинам относится школа, конюшня и уроки музыки.
7. Запрещено ходить домой из школы пешком. С начала семестра я лично буду ежедневно забирать тебя на машине. Возражения не принимаются.
8. По субботам ты будешь помогать мне в магазине.
9. Запрещено смотреть телепередачи сомнительного содержания или общаться с любыми мужчинами и незнакомцами с помощью компьютера.
10. Запрещено употреблять алкоголь.
11. Запрещено тратить карманные деньги, полученные от меня или бабушки, на покупку журналов и любой сомнительной литературы.
12. Запрещено садиться в машину, если за рулем сижу не я или одобренный мною водитель.
13. Запрещены физические контакты с представителями противоположного пола, пока я не решу, что ты достигла подходящего уровня эмоциональной зрелости.
* * *
СПУСТЯ несколько дней в магазин зашла миссис Уикс, чтобы купить фигурку арабской танцовщицы. Если честно, мне было немного жаль продавать эту вещь, потому что она была чуть ли не самым старым предметом в магазине.
– Это подлинный Франц Бергман? – спросила она.
– Да, – ответил я, и она закивала. – Арабская Танцовщица. Конец восьмидесятых годов девятнадцатого века. Удивительный период в декоративном искусстве Австрии. Исключительная детализация.
Она пошевелила своим симпатичным ротиком, словно любопытная мышка. Потом поднесла бронзовую фигурку к глазам.
– У меня есть Барриа того же периода. «Ника с венком». Она не так вульгарна, как остальные его работы. Мне кажется, что вместе они будут неплохо смотреться.
Я помню, как она стояла, аккуратно подстриженная блондинка с плетеной корзинкой в руках, раздумывая над покупкой.
Я помню, как внутри меня проснулся какой-то зверь, я знал, что потревожу безмятежность этой гордой золотистой полевой мышки, рассказав кое-что про ее сыночка. Но я должен был рассказать. Это был мой долг как такого же родителя. Как верного союзника в борьбе с неизвестными силами, овладевшими нашими детьми. Это было ужасно, сам процесс, сам рассказ. Смотреть на выражение ее лица, пока она там, у стойки, изо всех сил старалась сохранить достоинство. Я чувствовал себя вандалом.
– Мне очень жаль, миссис Уикс. Но я должен был вам сообщить.
– Джордж?.. Джордж? – ее глаза, обычно такие ясные, уставились куда-то в воздух передо мной. – Мистер Кейв, я прошу у вас прощения за поведение моего сына. Я признаю, он странно себя ведет в последнее время. В моем расставании с его отцом не было ничего приятного. Джорджу сильно досталось. Я поговорю с ним, не сомневайтесь.
Она произнесла это словно в трансе, будто я был гипнотизером, докапывающимся до подробностей ее детства. – До свидания, мистер Кейв.
Она аккуратно положила завернутую в коричневую бумагу покупку в корзину и вышла – даже выплыла – из магазина. Она стояла на мостовой, и я видел через окно ее лицо. Она принюхалась, а потом слегка тряхнула головой, напомнив мне Хиггинса, стряхивающего попавшую на него воду.
И ушла.
* * *
ТЫ выполняла все правила, но все равно находила способ наказать меня. Молчание было твоим главным оружием в те дни. Ты сидела напротив меня за обеденным столом, двигая туда-сюда по тарелке куски морковки, и говорила только тогда, когда сама считала нужным.
Я смотрел на тебя, на мое дитя, и хотел, чтобы ты поняла, что именно я пытаюсь сделать. Все, что мне было нужно, что мне когда-либо было нужно – это защитить тебя, чтобы ты не менялась, чтобы не растеряла то, что делает тебя особенной. Короче говоря, защитить тебя от превращения в меня.
– Как твои занятия по виолончели?
Никакой реакции.
– Турпин немного брыкался сегодня, когда я тебя забирал. Не слушался под седлом?
Равнодушный вздох.
– Ты будешь доедать?
Ядовитый взгляд.
И ты не только тщательно обдумывала все, что вылетало из твоего рта, но также следила за тем, что попадало в него.
До того, как погиб Рубен, я так гордился, что мне удалось вырастить дочь, которая не подсчитывала калории в каждой изюминке, прежде чем съесть ее. Дочь, которая не была похожа на тощих наряженных лошадей и голодающих пони из модных журналов.
Теперь ты отказывалась от еды. Ты жевала, постепенно замедляясь. Ты проглатывала с гримасой сожаления. Ты внимательно читала состав и дневную норму веществ, сверля взглядом цифры с дотошностью биржевого брокера.
С тех пор, как я повесил листок с правилами, ты стала еще упорнее в пищевом протесте. Я все гадал, как же нам удастся выбраться с этого дна. И каждый раз, когда я вдруг подумывал пересмотреть правила, ты делала что-то, чтобы я снова разозлился.
Например, Анжелика.
Сейчас-то я осознаю, что именно сказал, когда увидел, как она таращится на меня из мусорного ведра, но ты должна понимать, насколько я был шокирован.
Увидеть оторванную от туловища голову фарфоровой куклы Генриха Хандверка 1893 года выпуска валяющейся в пластиковой мусорке среди картофельных очисток – такое задело бы даже самого бессердечного ценителя антиквариата. Конечно, мне не стоило говорить о том, сколько она стоила десять лет назад и сколько стоит сейчас. Дело же было не в этом.
Дело вот в чем: Анжелика была особой частью твоего детства. Ты сама ее выбрала на антикварной ярмарке в Ньюарке. Рискуя вызвать припадок гнева у Рубена и отказав себе в приобретении пары декорированных цветами кувшинов из фриттованного ирландского фарфора, я купил ее, просто чтобы увидеть, как ты улыбаешься.
Ты много лет нянчила эту куклу – дала ей имя, расчесывала ее, снимала и надевала накидку ручной работы, говорила с ней, будто она живая, выносила ее с игрушечного поля боя, читала ей отрывки из «Черного красавца» и «Маленьких женщин».
Я понимал, что эти игры давно уже закончились, и я был бы дураком, если бы считал, что ты должна играть в них, пока не станешь взрослой. Время – это падающий валун, который не остановить. Но зачем помогать этому валуну рушить все на своем пути? Я не ожидал, что ты, будучи подростком, все еще играешь в куклы, но сломать такое сокровище, такой кусок своего прошлого – нет, это было выше моего разумения.
– Брайони, я не понимаю. Зачем ты это сделала?
Ты не отвечала.
– Ты хочешь причинить мне боль? Наказать меня за что-то?
Твои губы задрожали.
– Почему? – наконец произнесла ты. – Почему? Зачем? Господи, почему? Почему?
Словно ты ничего об этом не знала. Словно это я во всем виноват.
– Это из-за Рубена? – спросил я, но ответа не последовало.
Когда ты убежала наверх, я залез в ведро и достал оттуда дрожащей рукой хорошенькую кукольную голову, словно это был череп Йорика. В огромных синих глазах отражались, казалось, наши печальные судьбы. Мы оба были как эта кукла – разбитые, сломанные, расчлененные. Трагическая жестокость времени смотрела на меня с моей ладони.
На конюшню я приехал поздно, потому что безуспешно пытался починить куклу, но бросил это занятие, когда не нашел остальных ее частей. Тебя не было видно, и я запаниковал. Небо не добавляло спокойствия. Черно-багровые облака тянулись сквозь закатную желтизну длинными линиями, будто Господь израненной ладонью хотел смять уходящий день.
Я заглушил двигатель и выбрался из машины. Подошел к воротам. Тебя нигде не было. От конюшни по дороге тянулись следы копыт, и на минуту я забеспокоился, что ты ускакала одна, несмотря на мое указание ждать внутри огражденного загона.
Я открыл ворота и вошел во двор. Он казался городом-призраком в штате Невада – ни лошадей, ни людей. А потом я увидел кое-что еще более тревожное. Распахнутую дверь стойла Турпина. А самого Турпина не было. Я подошел поближе и услышал всхлипы. Конечно, твои.
– Брайони?
Я вбежал в стойло и увидел тебя, ты сидела в тени на стоге сена, а мальчишка обнимал тебя за плечи.
– Прочь, – сказал я. – Прочь от моей дочери.
Денни встал. На нем был спортивный костюм.
– Она расстроена. С лошадью проблемы.
– Я вижу. Уходи. Пошел вон отсюда. Пошел, пошел, пошел!
Он взглянул на тебя, а ты взглянула на него красными от слез глазами. Ты слегка кивнула, и он ушел.
– Где Турпин?
Ты не ответила. Это было, в общем, не удивительно. Ты и так почти не говорила с тех пор, как я установил правила. И тем не менее, я настаивал на ответе.
– Что этот юноша здесь делал?
– Он… – пискнула ты в ответ, но потом снова погрузилась в молчание.
Я огляделся.
– А где все?
Ты встала, дрожа, и последовала за мной в машину. Только потом, когда мне позвонила администратор конюшни – как ее звали, эту тараторящую ирландку? Клэр? – я в конце концов узнал правду. Откуда мне было знать, что произошло?
Откуда мне было знать, что этот парень так хотел стать твоим героем, что фактически рисковал ради этого своей жизнью? Но неужели ты считаешь, что я не бросился бы под копыта твоего брыкающегося коня и не вытащил бы тебя, застывшую в растерянности, из стойла? Разумеется, я сделал бы это. Но меня не было рядом, а он был.
Куда бы ты ни направилась, я должен был быть поблизости, чтобы защитить тебя от жестокого проклятия, все еще не отпускавшего нашу семью.
Я резко проснулся.
Снаружи доносился шум.
Может быть, это был не шум даже, может, это было ощущение какого-то вторжения, трудно объяснить.
В общем, я проснулся, испытывая острую потребность встать с кровати и раздвинуть шторы, которые я давно не трогал. Сперва я ничего не видел. А потом за парком мигнул уличный фонарь. Я перевел взгляд туда и изо всех сил напрягся, чтобы рассмотреть темное пятно вдалеке.
Я ахнул.
В точности там, где упал Рубен, на мостовой что-то стояло. Гнедая тракененская лошадь. Прямо под фонарем.
Это был Турпин, и он (как мне казалось) смотрел прямо на меня.
Я не стал одеваться. Не стал тебя будить. Я просто надел тапки и халат и быстренько запер тебя в доме. Город спал, так что никто не видел странную фигуру, идущую через парк прямо к нему, к коню, который стоял под мигающим фонарем, словно хотел что-то сказать мне.
Когда я подошел поближе, он отвернулся и пошел прочь в сторону Миклгейта. Я последовал за ним, переходя на бег под нормандской аркой Миклгейтских ворот. Странное ощущение – словно за мной следят – накрыло меня, когда я вышел из арки, будто отрубленные головы изменников все еще смотрели вниз со своих пик. Ричард, герцог Йоркский, насмехается над сценами жизни из города призраков.
Когда твой беглый конь перешел на галоп, я набрал скорость, но потерял тапок.
– Турпин! Турпин! Стой! Назад!
Возле меня притормозило ночное такси, его окно приоткрылось.
– Все в порядке?
Перекормленный водитель, отекшее лицо склонилось ко мне через пустое сиденье.
– Да. Нет. Конь моей дочери. Я догоняю коня моей дочери. Вы его видели? Вы мимо него проехали.
Он нахмурился и посмотрел вниз. Посчитав мою босую ногу предупреждающим знаком, он уехал прочь. А я отыскал свой тапок и продолжил погоню, преследуя Турпина через реку и по улицам, теряя его из виду на каждом углу, но догоняя, следуя за цокотом копыт.
На рыночной площади мне встретился бродяга. Он выскочил буквально из ниоткуда и запутался своими огромными руками в моем халате. Я попытался вывернуться и догнать коня, но потерял его из виду.
– Отцепись! – сказал я бродяге, но он не отпускал. Я ударил его в старое, испуганное лицо. После короткой потасовки он свалился на мостовую и закричал от боли.
Я побежал, но это уже не имело смысла. Конь исчез. Копыта затихли. Я задумался – а что я, собственно, делаю? Даже если бы я догнал Турпина, как бы я совладал с конем без сбруи? Могу только сказать, что я гнался за конем не обдуманно, а инстинктивно, меня вел не разум, а дух, как будто у меня не было выбора.
А потом я снова услышал стук подков, уже возле собора. Все сильнее давило в груди, я подходил к южному нефу храма, тускло отблескивающему в свете прожекторов золотистым известняком. Я остановился, перевел дыхание и признал свое поражение. Я изо всех сил старался услышать хоть что-то, но до меня не доносилось ни звука.
И в этот момент я ощутил, как сзади подошел Рубен. Он стоял в темноте и тер щеку зубной щеткой, как в тот день, когда я ворвался к нему в ванную.
– Где мой конь? – сказал он; то, что он делал со своим лицом, не причиняло ему никакой боли.
– Рубен, я не понимаю.
– Детка хочет коня – детка получает коня.
Я хотел видеть его отчетливее, так что подошел поближе.
– Но ты же не хотел коня.
– Я просил коня, – спокойный и тихий голос, с едва заметной обидой.
– Тебя никогда не интересовали лошади. Я дарил тебе другие вещи. Я купил тебе велосипед.
– Ты продал мой велик. Где мой конь?
– Рубен, пожалуйста.
– Конь – это тебе не велик.
– Рубен?
В отраженных от собора лучах кровь на его щеке блеснула черным.
– Я любил тебя, Рубен. Я до сих пор тебя люблю.
– Конь – это тебе не велик.
– Перестань, Рубен, пожалуйста.
– Ты не любил меня.
Я думал о коне, который тебя чуть не убил. О коне, который стоял на том самом месте, где стоял теперь Рубен.
– Это был ты, да? Ты вселился в Турпина?
Он ничего не сказал, только тер щеткой щеку.
– Ты пытаешься теперь вселиться в меня, да? Прошу тебя, Рубен, не надо. Пожалуйста, – я упрашивал, я встал на колени. Я закрыл глаза и молил вслух. – Рубен, пожалуйста, пожалуйста, я умоляю тебя, не обижай свою сестру.
Я встал на ноги, все в тех же тапках, и оглядел пустую мостовую.
– Рубен, где ты?
Я смотрел на Йоркский собор. Люди положили свою жизнь на то, чтобы это сооружение казалось таким рельефным, таким монолитным, таким надменным.
– Где он? – прокричал я собору, прямо в витражную розу. – Где мой сын?
Эхо, а потом ничего.
Только гробовая тишина из стекла и известняка.
Такие тяжелые ночи ослабили мою решимость. Я чувствовал себя Одиссеем, переходящим Реку Ужаса, слишком слабым и испуганным, чтобы держать все под контролем.
Было все труднее настаивать на правилах, которые я для тебя установил, поскольку я все больше беспокоился о скрытых намерениях твоего брата. Но разве не из-за Рубена мне приходилось постоянно держать тебя в поле моего зрения? Тем паче я не мог ослабить хватку.
Когда я отправлял тебя куда-нибудь с поручением, ты отсутствовала дольше, чем требуется, еще и ухитрялась где-то выпить. Ты постоянно проверяла верхний предел того, что я назвал «приемлемая громкость». Из твоей комнаты выходила Имоджен, и я ощущал запах табака, но не мог найти больше ни единого подтверждения твоему курению.
От Синтии, конечно, было мало толку.
– Пора завязывать с этими правилами, Теренс, – сказала она однажды, когда сидела в магазине и полировала поднос.
– Нет, Синтия, не пора. Они отлично работают.
Она сморщила нос, словно от моих слов тоже шел запах нашатыря, и так заполнивший уже весь магазин.
– Ох, Теренс, неужели ты правда так думаешь?
– При всем к тебе уважении, я считаю, что я и только я могу решать, как лучше обращаться с моей дочерью.
Ее нос особенно чутко отреагировал на «обращаться», если память мне не изменяет.
– Интересно, что бы на это сказала Хелен.
Хелен. Туз в рукаве Синтии.
– Хелен хотела, чтобы я защищал ее детей, – ответил я. – Несмотря ни на что, она хотела именно этого. Я уже наполовину провалили это задание. Я не собираюсь потерять еще и Брайони.
Повисла долгая пауза.
Я устал, я был на эмоциях, и еще мне иногда было тяжело переносить как запах нашатыря, так и манеру общения твоей бабушки.
– У нее скоро день рождения, – наконец, сказала она.
Я вспомнил, как прошлой ночью Рубен говорил о своем велосипеде.
– Я знаю, что у нее скоро день рождения.
Я уже спрашивал тебя, какой подарок ты хочешь, но ты отмахнулась – «никакой». Думаю, это было искренне. Наверное, ты просто хотела вычеркнуть весь этот день из календаря.
Я всегда знал, что это будет непросто. Первый день рождения, который мы не собирались праздновать. Я также знал, что это станет отличной возможностью для нас обоих попытаться все уладить. Я наконец покажу тебе, что я на самом деле больше всего пекусь о твоих интересах.
– Может быть, ты прокатишь ее по магазинам? – спросила Синтия, пока Хиггинс устраивался у нее на коленях.
Я вздрогнул.
– По магазинам? Ой не знаю. Не обернулось бы это катастрофой.
В синих глазах Хиггинса отразилось разочарование Синтии.
– Не обернется, Теренс, если ты постараешься, – сказала Синтия, подчеркивая слово «постараешься». – Это хорошая идея. Тебе не придется ничего выбирать. Вряд ли кому-то интересно, что ты думаешь о стиле.
Она мельком взглянула на мои бежевые саржевые брюки.
– Тебе нужно будет просто кивать и говорить, что ей очень идет.
У меня не было вариантов. Я понятия не имел, что бы такого тебе купить. В минувшие годы это не было проблемой. Я всегда знал, что тебе подарить, потому что ты всегда прямо говорила, какой подарок хочешь. Кукольный домик. Поход на балет. Поездку в Каталонию, чтобы увидеть бывший дом Пабло Казальса.
Коня.
А теперь твои желания были надежно скрыты от меня. Тем вечером, когда погиб Рубен, часть тумана плотно окутала всю тебя.
Но я понимал, что это то, что нужно. Возможность развеять тучи и вернуть мне мою безоблачную девочку.
– Ладно, – сказал я. – Хорошо, Синтия, так и сделаем.
Она улыбнулась с гордостью, и за густо накрашенными глазами и губами я даже разглядел, что твоя мама тоже гордится, и на мгновение стал немного сильнее. Я снова стал мужчиной, способным защитить нас от всего, что бы ни намеревался устроить Рубен.
В тот вечер, все еще помня слова Синтии, я приготовил тебе твою любимую с детства еду – пастуший пирог и яблочную шарлотку.
– Брайони! – позвал я тебя. – Дорогая, к столу!
Ты не шла. Я изо всех сил пытался сохранять спокойствие.
– Брайони, пожалуйста, спустись в кухню.
Наконец, ты явилась, моя голодающая бедняжка. Твои ноздри заметно дернулись, когда ты ощутила запах еды, но постаралась не выражать ничего, кроме своего мрачного расположения духа. Ты села. Губы надуты. Руки безвольно болтаются, как весла брошенной лодки.
– Гляди, – я достал из духовки пастуший пирог.
– Я не голодна, – сказала ты.
Я попытался растопить твое сердце и рассказал о запланированной поездке по магазинам.
Твои губы дрогнули.
– И что, я могу выбрать все, что захочу? Не обязательно длинное платье в цветочек или рубашку с воротничком? Я могу купить то, что мне нравится?
Я неохотно выдавил «да».
– В пределах разумного.
Ты слегка удивилась, гадая, видимо, не станет ли этот жест началом более масштабных перемен, и уселась есть свой пастуший пирог. Не успела ты попробовать его, как зазвонил телефон, и ты побежала отвечать. Судя по твоим беззаботным интонациям, звонила Синтия. Вы немного поболтали, время от времени хихикая.
– Правда? – спрашивала ты, а я старался расслышать, что бормотала Синтия на том конце.
– Па-ап? – обратилась ко мне ты спустя минут пять. Последний раз ты была такой милой много недель назад. – Бабушка спрашивает, можно ли мне прийти к ней в мой день рождения. Говорит, что я могу пригласить друзей.
Я еле сдерживал злость. Как Синтия смеет подрывать мой авторитет? Почему она не сказала об этом, когда предлагала мне поездку по магазинам? Я схватил телефон.
– Синтия? Что происходит?
Она застонала, как бегун, который только что понял, что забег будет длиннее, чем он рассчитывал.
– Послушай, Теренс. Я думаю, ей можно устроить небольшую вечеринку.
– Вечеринку? – выплюнул я. – То есть я весь вечер буду там сидеть и слушать кошмарную музыку?
– Нет, Теренс, – твердо ответила Синтия. – Ты не будешь весь вечер там сидеть и бездельничать. Я тебя не приглашаю. Это девичник.
Мы говорили, а я видел, что ты смотришь на меня с мольбой, сложив руки в просящем жесте.
– Так ей можно прийти?
– Да, – церемонно ответил я. – Ей можно.
Я положил трубку и попытался успокоить себя тем, что Синтия запланировала именно девичник. В конце концов, лучше ты будешь в доме Синтии, чем в поле у костра.
Мое терпение было вознаграждено. Голодная забастовка закончилась. Я с радостью наблюдал, как в твоем рту исчезает картофельное пюре и говяжий фарш, и сам вдвойне наслаждался своей трапезой, потому что ты разделила ее со мной. Синтия позвонила еще раз, позже, когда мы доели шарлотку.
– Ты молодец, Теренс, – сказал она, укрепляя мои надежды. – Хелен бы тобой гордилась.
А после телефонного разговора я услышал доносившиеся из твоей комнаты нежные звуки виолончели, ты готовилась к Фестивалю музыки и драмы. Я прижал голову к твоей двери, закрыл глаза и утонул в божественных вступительных аккордах «Патетической сонаты» Бетховена. Мелодия любви, мелодия горя, беспомощные и полные надежды слезы души человеческой.
* * *
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?