Текст книги "Трудно быть человеком"

Момент смертельного ужаса

Распределение простых чисел

Я просмотрел электронные письма Эндрю Мартина, особенно последнее в папке «Отправленные». В теме значилось: «153 года спустя…», а рядом стоял маленький красный восклицательный знак. Само послание было простым: «Я доказал гипотезу Римана, правда же? Не мог не сообщить тебе первому. Пожалуйста, Дэниел, просмотри на досуге. Сам понимаешь, другим этого видеть не надо. Пока доказательство не получило огласки. Что скажешь? Человечество уже никогда не будет прежним? Самая важная новость с 1905 года? См. прикрепленный файл».

Прикрепленным файлом был документ, который я только что прочел и удалил, поэтому я не стал тратить на него много времени. Вместо этого я занялся получателем: [email protected].

Быстро выяснилось, что Дэниел Рассел занимает престижную должность – Лукасовского профессора математики в Кембриджском университете. Ему шестьдесят три года. Автор четырнадцати книг, почти все стали мировыми бестселлерами. Если верить Интернету, Дэниел Рассел успел поработать во всех англоговорящих университетах с пафосной репутацией – в том числе в Кембридже (где он преподает сейчас), Оксфорде, Гарварде, Принстонском и Иельском университетах – и снискал многочисленные награды и звания. Они с Эндрю Мартином написали немало совместных научных трудов, но, насколько я понял из своего короткого расследования, их связывали скорее рабочие, чем дружеские отношения.

Я посмотрел на часы. Минут через двадцать моя «жена» вернется домой и увидит, что меня нет. Чем меньше подозрений на данной стадии, тем лучше. В конце концов, существует последовательность действий. И ею необходимо руководствоваться.

Первое действие следовало завершить немедленно, поэтому я удалил письмо вместе с вложением. Потом на всякий случай быстренько сочинил вирус – да, не без помощи простых чисел, – чтобы на этом компьютере ничего не осталось в первозданном виде.

Перед уходом я перебрал бумаги на столе. Ничего подозрительного: маловажные письма, расписания, просто чистые листы… на одном из них телефонный номер: 07865542187. Я положил листок в карман, и одновременно взгляд мой остановился на одной из фотографий в рамке. Изабель, Эндрю и мальчик, предположительно Гулливер. Темноволосый и единственный из троих не улыбается, большие глаза серьезно смотрят из-под длинной челки. Мальчик явно сознает безобразие своего вида лучше большинства. По крайней мере, не радуется тому, что он человек. А это уже кое-что.

Прошла еще одна минута. Пора уходить.

Мы довольны твоими успехами. Но теперь пришло время настоящей работы.

Да.

Одно дело – удалять документы с компьютера, и совсем другое – удалять жизни. Даже человеческие жизни.

Я понимаю.

Простое число сильное. Оно не зависит от других. Оно чистое, цельное и никогда не слабеет. Ты должен брать с него пример. Не слабеть, держать дистанцию и не поддаваться влиянию. Ты должен оставаться неделимым.

Да. Так и будет.

Хорошо. Продолжай.

Слава

Когда я вернулся домой, Изабель еще не было, поэтому я продолжил собирать информацию. Изабель ведь не математик. Она историк.

Для землян это существенное различие, потому что на историю тут не смотрят как на раздел математики, коим она, безусловно, является. Кроме того, я обнаружил, что Изабель, как и ее муж, считается очень умной по меркам своего вида. Я понял это, потому на полке среди других стояла ее книга «Темные века» – такая же, какую я видел в книжном магазине. А теперь я заметил на обложке цитату из «Нью-Йорк Таймс», с определением «очень умная». В книге было 1253 страницы.

Внизу открылась дверь. До меня донесся тихий звук металлических ключей, опустившихся на деревянный комод. Изабель поднялась ко мне. Первым делом.

– Как ты? – спросила она.

– Смотрел твою книгу. О темных веках.

Она рассмеялась.

– Чему ты смеешься?

– Все лучше, чем плакать.

– Скажи, – спросил я, – ты знаешь, где живет Дэниел Рассел?

– Конечно, знаю. Мы ездили к нему в гости на ужин.

– Где он живет?

– В Бебрехеме. У него роскошный дом. Неужели не помнишь? Это как забыть, что побывал во дворце Нерона.

– Нет. Я помню, помню. Просто кое-что еще в тумане. Думаю, это из-за таблеток. Вылетело из головы, вот я и спросил. Ничего страшного. Так мы с ним хорошие друзья?

– Нет. Ты его ненавидишь. Терпеть не можешь. Впрочем, в последнее время глубокая враждебность – это твой стандартный настрой по отношению к другим ученым, кроме Ари.

– Ари?

Она вздохнула.

– Твой лучший друг.

– Ах, Ари. Да. Конечно. Ари. Уши немного заложило. Не расслышал тебя.

– Но смею сказать, что вражда с Дэниелом, – чуть громче продолжала она, – это всего лишь проявление твоего комплекса неполноценности. Однако внешне вы неплохо ладите. Ты даже пару раз просил у него совета по поводу этих своих простых чисел.

– Да. Точно. Эти мои простые числа. Именно. И что ты скажешь про них? К чему я пришел? Когда мы с тобой в прошлый раз разговаривали, – до этого всего? – Мне вдруг надоело ходить вокруг да около. – Я ведь доказал гипотезу Римана?

– Нет. Не доказал. Насколько я знаю. Но ты проверь, ведь если все-таки доказал, мы станем на миллион фунтов богаче.

– Что?

– Вообще-то долларов, да?

– Я…

– Задачи тысячелетия, или как их там. Доказательство гипотезы Римана – самая важная из всех, которые до сих пор не удалось решить. В Массачусетсе, в другом Кембридже, есть институт, называется Математический институт Клэя… Ты же все это знаешь назубок, Эндрю. Бормочешь об этом во сне.

– Разумеется. Как свои пять пальцев. Вдоль и поперек. Просто ты должна мне чуть-чуть напомнить.

– Так вот, это очень богатый институт. Они явно при деньгах, потому что уже раздали около десяти миллионов долларов другим математикам. Кроме того, последнего.

– Последнего?

– Русского. Григорий, не помню фамилии, отказался от премии за доказательство не помню чьей гипотезы.

– Но ведь миллион долларов – это большая сумма, да?

– Да. Весьма.

– Так почему же он отказался?

– Откуда мне знать? Не знаю. Ты рассказывал, что он затворник и живет с матерью. На свете есть люди, Эндрю, у которых есть другие интересы, кроме финансовых.

Вот это новость!

– Неужели?

– Да. Есть. Видишь ли, существует известная революционная и спорная теория, будто счастья за деньги не купишь.

– Ого!

Изабель рассмеялась. Я решил, что она пытается меня развеселить, и тоже засмеялся.

– Значит, никто не доказал гипотезу Римана?

– Что? Со вчерашнего дня?

– Вообще.

– Нет. Никто не доказал. Несколько лет назад поднимали ложную тревогу. Кто-то из Франции. Но нет. Деньги на месте.

– Значит, ради этого он… ради этого я… то есть меня мотивируют деньги?

Изабель принялась разбирать носки на постели, раскладывая их по парам. Услышанное меня буквально потрясло.

– Не только деньги, – ответила она. – Тебя мотивирует слава. Эго. Ты хочешь, чтобы повсюду было твое имя. Эндрю Мартин. Эндрю Мартин. Эндрю Мартин. Ты хочешь попасть на все страницы Википедии. Стать Эйнштейном. Беда в том, Эндрю, что ты так и не вырос из пеленок.

Я растерялся.

– Разве? Как такое возможно?

– Мать не дала тебе любви, в которой ты нуждался. Ты обречен вечно сосать пустышку. Ты хочешь, чтобы тебя узнал мир. Хочешь стать великим.

Она говорила с ощутимой прохладцей. Интересно, люди всегда так разговаривают друг с другом или это характерно только для супругов? Я услышал, как в замке повернулся ключ.

Изабель посмотрела на меня круглыми, ошеломленными глазами.

– Гулливер.

Темная материя

Гулливер занимал самую верхнюю часть дома. «Чердак». Последнюю плоскость перед термосферой. Он отправился прямиком туда, пройдя мимо спальни, где лежал я, и лишь на короткий миг задержавшись у последнего лестничного пролета.

Когда Изабель ушла выгуливать собаку, я решил позвонить по номеру, записанному на клочке бумаге у меня в кармане. Возможно, это номер Дэниела Рассела.

– Алло, – сказал голос. Женский. – Кто это?

– Это профессор Эндрю Мартин, – ответил я.

Женщина рассмеялась.

– Ну, здравствуйте, профессор Эндрю Мартин.

– Кто вы? Вы меня знаете?

– Ты на «Ютьюбе». Теперь тебя все знают. Хит сезона. Голый профессор.

– Ой.

– Эй, да не волнуйся ты. Народ любит эксгибиционистов.

Она говорила медленно, растягивая слова, будто каждое из них обладало вкусом, который она хотела распробовать.

– Пожалуйста, скажите, откуда я вас знаю?

Вопрос остался без ответа, потому что в эту самую минуту в комнату вошел Гулливер, и я положил трубку.

Гулливер. Мой «сын». Темноволосый мальчик, которого я видел на фотографиях. Он оказался таким, как я и ожидал, разве что повыше. Почти с меня ростом. Тень от его волос падала на глаза. (Волосы, кстати, имеют здесь очень большое значение. Конечно, не такое, как одежда, но что-то в этом духе. Для человека волосы – это не просто биоволокна, растущие на голове. Они заключают в себе множество социальных коннотаций, большинство из которых я не сумел уяснить.) Гулливер был в черной, как космос, одежде, в футболке с надписью «Темная материя». Может, некоторые люди так общаются? Посредством слоганов на футболках? Его запястья стягивали напульсники. Он держал руки в карманах и, похоже, не мог спокойно смотреть мне в лицо (на тот момент я разделял его чувства). Голос у него оказался тихим. По крайней мере, по человеческим меркам. Тембр примерно как у воннадорианского гудящего цветка. Гулливер подошел, сел на кровать и сначала пытался сдерживаться, но в какой-то момент переключился на более высокую частоту.

– Пап, зачем ты это сделал?

– Не знаю.

– В школе меня ждет ад!

– Ой.

– И это все, что ты можешь сказать? «Ой?» Ты серьезно? И это, блин, все?

– Нет. Да. Блин, я не знаю, Гулливер.

– Ты сломал мне жизнь. Я теперь посмешище. И раньше было плохо. С самого первого дня, как я перешел сюда. Но теперь…

Я не слушал. Я думал о Дэниеле Расселе и о том, что мне позарез нужно ему позвонить. Гулливер почувствовал мое невнимание.

– Тебе даже нет дела. Ты вообще со мной не разговариваешь. Если не считать вчерашнего вечера.

Гулливер вышел из комнаты. Он хлопнул дверью, испустив своего рода рык. Ему было пятнадцать лет. Это означало, что он относился к особой подгруппе людей, называемых подростками, основными характеристиками которых является пониженная сопротивляемость гравитации, обширный вокабуляр для выражения неудовольствия, слабая ориентация в пространстве, регулярные мастурбации и способность бесконечно поедать зерновые продукты.

Если не считать вчерашнего вечера.

Я встал с постели и поднялся по лестнице на чердак. Постучал в его дверь. Ответа не последовало, но я все равно вошел.

В помещении преобладал мрак. Стены были увешаны плакатами с изображением музыкантов. Thermostat, Skrillex, The Fetid, Mother, и The Dark Matter – «Темная материя» с футболки Гулливера. В скошенном потолке имелось окно, но оно было зашторено. На кровати лежала книга. «Хлеб с ветчиной» Чарлза Буковски. На полу валялась одежда. В целом комната представляла собой концентрат признаков отчаяния. Я чувствовал: Гулливер хочет, чтобы его так или иначе избавили от мучений. Дойдет, конечно, и до этого, но сначала несколько вопросов.

Он не слышал, как я вошел, из-за звуковых передатчиков, торчавших у него из ушей. Увидеть меня он тоже не мог, потому что буквально прирос к своему компьютеру. На мониторе мелькали кадры, изображавшие, как я в голом виде прохожу мимо одного из университетских зданий. Кроме того, на экране были надписи. Сверху слова: «Гулливер Мартин, тебе есть чем гордиться».

А внизу множество комментариев. Типичный пример: «ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА! ХА!

Да, и чуть не забыл – ХА!» Я прочел подпись под этим конкретным постом.

– Кто такой Тео «Катись колбаской» Кларк?

Услышав мой голос, Гулливер подскочил и обернулся. Я повторил вопрос, но ответа не последовало.

– Что ты делаешь? – спросил я из чистого исследовательского интереса.

– Уйди, а?

– Я хочу поговорить с тобой. Поговорить о вчерашнем вечере.

Гулливер повернулся ко мне спиной. Его торс напрягся.

– Уходи, пап.

– Нет. Мне нужно знать, что я тебе говорил.

Он вскочил со стула и, как выражаются люди, наехал на меня.

– Просто отвали, ладно? Ты никогда не интересовался моей жизнью, и теперь не начинай. Что это тебя шарахнуло в голову?

Я следил за его спиной в маленьком круглом зеркале, тупо таращившем со стены свой немигающий глаз.

Пометавшись по комнате, Гулливер опять сел на стул, повернулся к компьютеру и нажал пальцем на командное устройство странного вида.

– Мне нужно кое-что узнать, – сказал я. – Мне необходимо выяснить, знаешь ли ты, чем я занимался. На прошлой неделе, по работе?

– Пап, просто…

– Послушай, это важно. Ты еще не ложился, когда я пришел домой? Ну, вчера вечером? Ты был дома? Не спал?

Гулливер пробурчал что-то. Я не разобрал что. Такое только ипсоид мог бы расслышать.

– Гулливер, как у тебя с математикой?

– Ты знаешь, блин, как у меня с матешей.

– Нет, блин, я не знаю. Теперь не знаю! Поэтому, блин, я и спрашиваю. Расскажи, что тебе известно.

Никакой реакции. Мне казалось, что я говорю с Гулливером на его языке, но тот продолжал сидеть, глядя в сторону, и быстро подергивать правой ногой. Мои слова не давали эффекта. Я подумал о звуковом передатчике, который до сих пор торчал у Гулливера в одном ухе. Возможно, он посылает радиосигналы. Я подождал еще немного и почувствовал, что пора уходить. Но когда я направился к двери, Гулливер сказал:

– Да. Я не спал. Ты рассказал мне.

У меня заколотилось сердце.

– Что? Что я тебе рассказал?

– Что ты, типа, спаситель человеческой расы.

– А конкретнее? Я вдавался в детали?

– Ты доказал свою драгоценную гипотезу Рейнмэна.

– Римана. Римана. Гипотезу Римана. Я, блин, сказал тебе об этом?

– Ага, – отозвался Гулливер тем же угрюмым тоном. – Впервые за неделю соизволил со мной заговорить.

– Кому ты рассказал?

– Что? Честно говоря, пап, я думаю, людей больше интересует тот факт, что ты разгуливал по центру города голышом. Кому какое дело до уравнений?

– Но твоя мама? Ты рассказал ей? Когда я пропал, она наверняка хотела знать, разговаривал ли я с тобой. Она ведь спрашивала, да?

Гулливер пожал плечами. (Я понял, что пожимание плечами – один из главных способов общения у подростков.)

– Ну да.

– И? Что ты сказал? Расскажи мне, Гулливер. Что она знает об этом?

Он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Он хмурился. Злой. Растерянный.

– Ни фига я тебе не верю, папа.

– Ни фига не веришь?

– Ты родитель, я ребенок. Это мне положено зацикливаться на себе, а не тебе. Мне пятнадцать, а тебе сорок три. Если ты в самом деле болен, пап, я хочу тебе помочь. Но если не считать внезапно прорезавшейся любви к стрикерству и ругательствам, ты ведешь себя точь-в-точь как раньше. Хочешь новость? На самом деле нам плевать на твои простые числа. А также на твою ненаглядную работу, твои дурацкие книги, твой чертов гениальный мозг и твою способность решать величайшие математические заморочки мира, потому, потому, потому что все это делает нам больно.

– Больно? – Возможно, мальчик мудрее, чем кажется на вид. – Что ты имеешь в виду?

Гулливер неотрывно смотрел на меня. Его грудь поднималась и опускалась с увеличенной частотой.

– Ничего, – произнес он наконец. – Нет, я не говорил маме. Я сказал, что ты обмолвился о чем-то, связанном с работой. Все. В тот момент мне казалось неуместным рассказывать ей о твоей долбаной гипотезе.

– Но деньги. Ты о них знаешь?

– Конечно, знаю.

– И тебе все равно не кажется, что это важно?

– Пап, у нас приличный счет в банке. Наш дом один из самых больших в Кембридже. Сейчас я, наверное, самый богатый ребенок в школе. Но это ни хрена не значит. Это не Перс, помнишь?

– Перс?

– Школа, за которую ты отстегивал по двадцать штук в год. Ты что, забыл? Ты кто такой, черт возьми? Джейсон Борн?

– Нет.

– И о том, что меня исключили, ты тоже забыл.

– Нет, – солгал я. – Конечно, не забыл.

– Не думаю, что нам поможет, если мы станем богаче.

Я был в полнейшей растерянности. Это противоречило всему, что мы знали о людях.

– Да, – сказал я. – Ты прав. Не поможет. И потом, это была ошибка. Я не доказал гипотезу Римана. Полагаю, она вообще недоказуема. Я думал, что у меня получилось, но нет. Так что не о чем говорить.

Гулливер сунул звуковой передатчик в другое ухо и закрыл глаза. Я ему надоел.

– Блин, – прошептал я и вышел из комнаты.

Эмили Дикинсон

Я спустился вниз и отыскал «адресную книгу». В ней в алфавитном порядке перечислялись адреса и телефонные номера людей. Я нашел нужный номер и позвонил. Женщина ответила, что Дэниел Рассел вышел, но вернется примерно через час. Он перезвонит мне. Тем временем я вооружился книгами по истории и принялся набираться знаний, читая между строк.

Подобно религии, история человечества полна удручающих явлений, таких как колонизация, болезни, расизм, сексизм, гомофобия, классовый снобизм, уничтожение окружающей среды, рабство, тоталитаризм, военная диктатура, изобретения, которыми люди не умеют пользоваться (атомная бомба, Интернет, точка с запятой), травля умных людей, поклонение идиотам, скука, отчаянье, циклические кризисы и духовные катастрофы. И все это на фоне приема поистине отвратительной пищи.

Я нашел книгу под названием «Великие американские поэты».

«Я верю, что листик травы не меньше поденщины звезд»[4]4
  Перевод Н. Чуковского.


[Закрыть], – писал человек по имени Уолт Уитмен. Мысль очевидная, но сказано красиво. В той же книге были слова, написанные другим человеком, Эмили Дикинсон. Вот такие:

 
Как счастлив мелкий кремешок,
Что нежится в пыли дорог.
Он не стремится к высоте
И чужд любой земной нужде.
Неброский дан ему покров
При сотворении миров.
Как солнце, сам себе закон,
И сам с собою дружит он,
Верша без видимых затей
Императив судьбы своей[5]5
  Перевод Л. Кириллиной.


[Закрыть].
 

«Верша без видимых затей императив судьбы своей, – повторил я про себя. – Почему эти слова так меня растревожили?» На меня зарычала собака. Я перевернул страницу и нашел еще одну неправдоподобную мудрость. Я прочел вслух: «Душа должна жить нараспашку, принять готовая восторги бытия».

– Ты встал с постели, – сказала Изабель.

– Да, – отозвался я. Типично для человека – утверждать очевидное. Снова и снова, до скончания времен.

– Тебе нужно поесть, – добавила Изабель, вглядевшись в мое лицо.

– Да, – сказал я.

Она достала какие-то ингредиенты.

Гулливер вышел на порог.

– Гулль, ты куда? Я готовлю ужин.

Мальчик ушел, ничего не сказав. От удара двери дом затрясся.

– Я за него боюсь, – проговорила Изабель.

Пока она волновалась, я изучал ингредиенты на столе. По большей части зеленая растительность. Но потом кое-что еще. Куриная грудка. Я думал об этом. Все думал и думал. Куриная грудка. Куриная грудка. Куриная грудка.

– Похоже на мясо, – сказал я.

– Приготовлю стир-фрай.

– Из этого?

– Да.

– Из куриной грудки?

– Да, Эндрю. Или ты у нас теперь вегетарианец?

Собака сидела в корзине. Ее звали Ньютон. Она до сих пор на меня рычала.

– А собачьи грудки мы тоже будем есть?

– Нет, – с деланым спокойствием ответила она. Я испытывал ее терпение.

– Собака что, умнее курицы?

– Да, – сказала Изабель. Она закрыла глаза. – Не знаю. Нет. У меня на это нет времени. Так или иначе, ты большой любитель мяса.

Мне стало не по себе.

– Я бы не ел куриных грудок.

Изабель зажмурилась. Глубоко вдохнула.

– Дай мне сил, – прошептала она.

Разумеется, я мог это сделать. Но в тот момент мне самому нужны были все силы, которыми я обладал.

Изабель протянула мне диазепам.

– Давно принимал?

– Да.

– Пожалуй, пора.

Я решил не спорить.

Открутив крышку, я положил на ладонь таблетку. Похожа на словесную капсулу. Зеленая, как знание. Я сунул пилюлю в рот.

Будь осторожен.

Посудомоечная машина

Я ел овощной стир-фрай. От него пахло, как от испражнений базадианина. Я старался не смотреть на него и потому смотрел на Изабель. Впервые смотреть на человеческое лицо казалось меньшим из зол. Но мне в самом деле нужно было чем-то питаться. И я ел.

– Когда ты говорила с Гулливером о моем исчезновении, он что-нибудь тебе рассказал?

– Да, – ответила Изабель.

– И что он сказал?

– Что ты вернулся около одиннадцати, зашел в гостиную, где он смотрел телевизор, извинился, что так задержался, и объяснил, что заканчивал кое-что на работе.

– И все? Ничего более конкретного?

– Да.

– Как думаешь, что он имел в виду? То есть что я имел в виду?

– Не знаю. Но надо сказать, что нормальный разговор с Гулливером по возвращении домой – это не в твоем стиле.

– Почему? Он мне не нравится?

– Последние два года нет. Мне больно об этом говорить, но в твоем поведении трудно разглядеть отцовскую любовь.

– Последние два года?

– С тех пор, как его исключили из Перса. За поджог.

– Ах да. Тот случай с поджогом.

– Я хочу, чтобы ты постарался наладить с ним отношения.

Потом я вышел за Изабель на кухню и опустил тарелку с приборами в посудомоечную машину. Я присматривался к Изабель. Сначала я видел в ней лишь человека вообще, но теперь оценивал детали. Улавливал моменты, которые ускользали от меня раньше, различия между ней и остальными. Она ходила в кардигане и синих брюках, называемых джинсами. Ее длинную шею украшало тонкое ожерелье из серебра. Глаза пристально всматривались в предметы, будто она постоянно искала то, чего нет. Или есть, но ускользает от нее. Точно у всего была глубина, внутреннее измерение.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Изабель. Ее как будто что-то тревожило.

– Хорошо.

– Я спрашиваю, потому что ты загружаешь посудомоечную машину.

– Но ты же делаешь то же самое.

– Эндрю, ты никогда не загружаешь посудомоечную машину. Не обижайся, но дома ты беспомощен, как малый ребенок.

– Почему? Разве математики не загружают посудомоечных машин?

– В этом доме, – с грустью ответила она, – нет. Не загружают.

– Ах, да. Знаю. Конечно. Просто сегодня захотелось помочь. Я помогаю иногда.

– Ну конечно.

Изабель посмотрела на мой джемпер. К синей шерсти прилип кусочек лапши. Изабель убрала его и разгладила ткань. На ее губах появилась улыбка и сразу исчезла. Эта женщина заботится обо мне. У нее есть какие-то сомнения, но я ей небезразличен. Жаль. Помеха делу. Изабель провела рукой по моим волосам, чтобы немного пригладить их. Удивительно, но я не отпрянул.

– Эйнштейновский шарм, конечно, хорошая штука, но это уже слишком, – тихо проговорила Изабель. Я улыбнулся, как будто понял. Изабель тоже улыбнулась, но то была улыбка поверх чего-то другого. Словно она носила маску, под которой скрывалось почти такое же, но менее улыбчивое лицо. – Можно подумать, что у меня на кухне клон с другой планеты.

– Да, – отозвался я, – можно сказать и так.

Тут зазвонил телефон. Изабель вышла ответить и через минуту вернулась на кухню, протягивая мне трубку.

– Это тебя, – сказала она внезапно посерьезневшим тоном. Она смотрела на меня круглыми глазами, пытаясь передать беззвучное сообщение, которого я не понял.

– Алло? – проговорил я.

Последовала долгая пауза. Звук дыхания, а потом мужской голос – он говорил медленно и осторожно.

– Эндрю? Это ты?

– Да. Кто это?

– Это Дэниел. Дэниел Рассел.

У меня замерло сердце. Я понял, что это он, переломный момент.

– О, привет, Дэниел.

– Как ты? Слышал, что тебе нездоровится.

– Да ну, все в порядке, честное слово! Просто легкое нервное истощение. Мозгу устроили марафон, ну, он и сорвался. Мои извилины приспособлены для спринтов. Для марафона выносливости не хватает. Но не волнуйся, я уже в норме. Ничего серьезного. По крайней мере, ничего такого, с чем не справятся правильные таблетки.

– Что же, рад слышать. Я волновался за тебя. Вообще-то я собирался поговорить о твоем потрясающем письме.

– Да, – сказал я. – Но только не по телефону. Давай встретимся. Приятно будет с тобой повидаться.

Изабель нахмурилась.

– Отличная мысль. Приехать к тебе?

– Нет, – отрезал я. – Нет. Я сам к тебе приеду.

Мы ждем.