Текст книги "Выпускной"

Глава 9. Проблемы Джона Проктора[13]13
  Джон Проктор – осужденный и казненный по ложному обвинению в колдовстве землевладелец, который вступился за свою жену во время процесса над «салемскими ведьмами»; также персонаж пьесы «Суровое испытание» Артура Миллера, посвященной этой же ситуации. (Прим. пер.)


[Закрыть]

Эмма

Вообще-то пункт «провести день в школе после того, как закончились уроки» значится не очень высоко в моем списке интересных дел.

И до сих пор мое мнение на этот счет не поменялось. Мы с бабушкой приезжаем в школу без четверти шесть в надежде, что я смогу поговорить с Алиссой до того, как все начнется. Но шансы на это тают, как только я вижу вытекающую из автобуса с надписью «Гастроли Бродвея по всем штатам» реку ярко одетых людей с плакатами в руках. Прически у них такой длины, которая, прямо скажем, в наших краях не приветствуется, неважно, парень ты или девушка.

Пройдя через парковку, они шагают к единственной освещенной школьной двери, той самой, что ведет в спортзал. Их голоса летят в ночное небо: приехавшие напевают кусочки незнакомых мне мелодий из мюзиклов и выкрикивают речевки, которые я узнаю. Вот они здесь, свободно мыслящие люди с открытыми взглядами, приехали в мою школу и искренне настроены на разговор, который поможет решить проблему.

Вступив на тротуар, они наталкиваются на «комитет разъяренных родителей» учеников школы имени Джеймса Мэдисона, и обе группы смешиваются в какое-то жестокое смузи, которое никто в здравом уме пробовать не захочет. Возле дверей образовалась пробка, через которую люди протискиваются, кажется, случайным образом. Родители орут, чтобы приехавшие с Бродвея убирались обратно, а еще лучше – туда, откуда вылезли. И все это на виду у журналистов, завершающих картину и без того немалого столпотворения.

Вдоль тротуара припаркованы два автобуса: один – из Эвансвилла, что неподалеку от нас, другой – из Индианаполиса, столицы нашего штата, до которой уже вполне себе далеко. Журналисты в компании вооруженных камерами операторов и осветителей отлавливают людей из толпы и пытаются брать у них интервью.

Школьные охранники, мистер Зу и мистер Гонсалвес, делают все, что в их силах, чтобы утихомирить и направить толпу. Но это больше напоминает то, как шикают на скот, загоняя в стойло. Другими словами, люди двигаются куда надо, но не особенно охотно.

Нас с бабушкой оттесняют друг от друга, но она уверенно хватает меня за руку.

– Готова поспорить, они уже жалеют, что не пустили тебя на выпускной по-хорошему, а?

– Да я уже сама жалею, что мы не пошли с парнями. Бросили бы их сразу после входа, и делов-то, – вздыхаю я. Это правда где-то на пятнадцать процентов. Может быть, на двадцать пять. Цифры меняются то в большую сторону, то в меньшую следом за каждым сделанным мной шагом. А из спортзала уже слышны злые голоса. До собрания еще полчаса, но, когда мы заходим, там уже настоящий дурдом.

Трибуны по обе стороны зала поставлены, но занимать их никто не торопится. На одной стороне размахивают плакатами приехавшие с Бродвея, и единственная местная в их группе – наша анархистка-гот, которой все равно, на чьей стороне выступать, лишь бы влезть в заварушку. Это она хотела провести в школьном совете программу под девизом «Долой тиранию картофельных шариков в столовой» (не вышло).

На другой стороне местные сердито трясут своими колокольчиками для болельщиков (их у нас продают во всех книжных за десять долларов, а также их можно купить в кассах перед каждой домашней игрой «Золотых жуков»). Они не поют и не скандируют речевки, зато орут на бродвейских, да так громко, что вены на их лбах пульсируют в едином ритме.

Никогда не задумывалась о том, как может выглядеть звук. А тепе-е-ерь, можно сказать, что я прямо-таки шагнула в картину Иеронима Босха «Какофония» (2019 год, гуашь на картоне).

Мне колет кончики пальцев. Что-то тяжелое бухает по ребрам изнутри и ударяет прямо в череп. Может, меня сейчас хватит удар или инфаркт. Или и то и другое разом! Тогда я стану чудом в медицинских кругах, и это будет сенсация похлеще, чем девушка, которая влюбилась в другую девушку и хочет пойти с ней на выпускной.

Алисса, моя Алисса стоит рядом с директором. Темные волосы рассыпались по плечам идеальным каскадом. На ней тот же костюм, что она надевала, когда в школе проводили Модель ООН: серый пиджак, юбка-карандаш и черные лодочки на шпильке. Она выглядит так по-деловому, уверенно и профессионально.

В руках у Алиссы рупор, она смотрит, в какой балаган превратилось, даже еще не начавшись, созванное ею собрание. В глазах ее плещется отчаяние, досада искривила коралловые губы. Когда она писала мне о том, как все будет, ожидалась чинная, благородная встреча, где каждый сможет высказаться, заслуживаю ли я того, чтобы в отношении меня соблюдались гражданские права. Нет, именно так она не сказала, но особенно упирала на то, что все пройдет с соблюдением всех приличий.

Что ж, приличнее некуда, если считать войну за передел территории приличным делом. На одной стороне банда «Акул»[14]14
  Названия уличных банд из мюзикла «Вестсайдская история». (Прим. пер.)


[Закрыть] с плакатами в руках. На другой – бренчат колокольчиками бойцы банды «Ракет». Ни пушек, ни ножей, но пусть вас это не вводит в заблуждение: живым не уйдет никто.

Наконец Алисса осознает самое главное. У нее же рупор. Она немного возится с переключателем, и вдруг зал оглушает вой сирены. Отскочившее от бетонных стен и деревянного пола эхо контузило всех присутствующих лет на двести.

Зато цель достигнута – народ затих.

Алисса поднимает рупор и говорит:

– Спасибо, что пришли на наше собрание. Меня зовут Алисса Грин, я президент школьного ученического совета.

Тут рупор перехватывает миссис Грин и пронзительно клекочет:

– А я – Элена Грин, президент родительского комитета! Я представляю родителей нашего города. Они высказали мне свои соображения и опасения, которые я полностью разделяю. Вместе мы выработали правила проведения выпускного в этом году! Правила касаются всех, не только Эммы Нолан!

Узнаю миссис Грин: что бы ни происходило, последнее слово должно остаться за ней. Я чуть не ржу во весь голос, когда вижу, как Ди Ди Аллен прорывается к миссис Грин и выхватывает у нее рупор.

– Ах, значит, вы установили правила? Понятно, что у вас тут происходит, и я просто в шоке от этого!

Люди пришли сюда, в спортзал, из-за моего желания пойти на выпускной с девушкой – ужас берет, как подумаю об этом. Но оттого, что кто-то защищает меня перед миссис Грин, становится по-настоящему тепло на душе.

Теперь рупор оказывается в руках директора Хокинса, который аккуратно вынул его из рук Ди Ди Аллен. Подняв руки, он призывает всех занять места. Мы с бабушкой садимся рядом с недовольными самим фактом моего существования горожанами, потому что садиться на стороне приезжих как-то уж совсем странно. Но и тут сидеть не очень уютно. Моисеев круг никуда не делся, и мы с бабулей оказываемся в своеобразном островке отчуждения. Население: я да она.

– Спасибо, что пришли, – говорит директор. – И спасибо за интерес и участие. Отдельная благодарность Алиссе Грин за то, что вызвалась помочь урегулировать этот непростой вопрос. Такие, как она, – гордость нашей школы. Поаплодируем Алиссе!

Люди хлопают, но только из вежливости: крики и недовольный ропот на трибунах не смолкают. Представители каждой из сторон общаются лишь между собой. Все только и ждут, когда можно будет высказаться. И, я почти уверена, слушать друг друга они даже не собираются. Жители нашего городка, некогда провозгласившие переход на летнее время происками дьявола, совершенно свободно могут привести аргументы в пользу того, что я неправа.

Алисса благодарит директора Хокинса. Мне видно, что ее руки дрожат. Как бы мне хотелось взять их в свои, успокоить ее. Я прошептала бы ей на ухо, какая она молодец и что у нее все получится. Этот важный момент настал только благодаря тому, что она не отступила.

Встав на мою защиту, Алисса рискует многим: ее мать может узнать, вся школа может узнать. И хоть я и хочу, чтобы все узнали о нашей любви, сейчас для меня важно другое: чтобы все поняли, какая она храбрая.

– Уважаемые родители, гости и ученики, – Алисса поначалу держится напряженно, пристально глядя куда-то вдаль, но постепенно успокаивается и расслабляется, голос ее крепнет, и, продолжая говорить, она обращается непосредственно к сидящим, переходя от стороны к стороне, – выпускной мы отмечаем, чтобы отпраздновать успехи учеников старшей школы имени Джеймса Мэдисона и напутствовать их в будущих начинаниях. Это наш общий праздник. Он для всех нас.

Тут с места вскакивает миссис Грин. Ей даже рупор не нужен, все уже успокоились и не кричат, и ее хорошо слышно:

– Я хочу напомнить, что этот выпускной устраивается не из школьных денег! Директор Хокинс отказался выделить средства на его проведение…

– В бюджете нет на это денег, – прерывает ее директор. – У нас учебники десятилетней давности, я уже не говорю о компьютерах!

А миссис Грин продолжает, как будто он вовсе ничего не говорил:

– Это очень важное для нашего общества событие, устраиваем которое мы, родители, что дает нам право решать, что на нем допустимо, а что нет! И мы не позволим ни властям, ни АСЗГС диктовать нам, что делать!

– Мы не из АСЗГС, – кричит Ди Ди и показывает рукой на странное сборище позади нее. – Это гастролирующая труппа мюзикла «Годспелл» и…

– Вы не заставите моего сына пойти на гомосексуальный выпускной! – перебивает Ди Ди своим криком какая-то родительница.

– Это не гомосексуальный выпускной, – возражает Алисса, – это всеобщий выпускной!

– Но там будут гомосексуальные люди?

– Да, – приходится признать Алиссе.

Тут вскакивает, потрясая плакатом, Барри Гликман (мистер Пекер):

– Ну и что, что они там будут? Нет ничего плохого в том, чтобы быть геем. Посмотрите на меня! Я всемирно известный театральный актер, лауреат премии «Драма Деск» и гей на все сто!

По залу пролетают ахи и охи потрясенной ужасом сказанного публики. Но, надо сказать, охают они довольно сдержанно. Да, Эджуотер – богом забытый городишко, но мы все-таки не в Средневековье живем. У нас, как-никак, проходят съемки реалити-шоу для трансгендеров «Королевские гонки».

И в городе есть «тихие» гомосексуалы, люди, у которых есть «соседи по квартире» или «друзья», которые не держатся за руки на публике, не объявляют открыто о своей ориентации и не женятся, хотя Индиана и приняла закон о легализации однополых браков (самая последняя в стране).

Но никогда и никто в Эджуотере не вскакивал посреди школьного собрания и не орал на весь зал, что он гей.

Даже я сама про это не говорила. Я сказала на «Ютубе», что влюбилась в девушку. Ни родителям, ни бабушке я ничего такого не говорила. Или, вернее, я призналась, когда была в девятом, но никогда не произносила именно этих слов: «Я – лесбиянка». А сейчас, услышав возглас ужаснувшейся толпы, и подавно не скажу.

Барри выходит на середину зала и оглядывается вокруг:

– Где ты, Эмма?

Почему-то скамейка не провалилась сквозь пол, и преисподняя меня не поглотила. На меня пялится весь зал, и прикидываться, что они ищут какую-то другую лесбиянку, не получится: я единственная девушка в клетчатой рубашке и удобных ботинках.

Я медленно поднимаю руку.

Метнувшись ко мне, Барри раскидывает руки в стороны и восклицает:

– Посмотрите на это напуганное дитя: оно чахнет под гнетом вашего осуждения, ваших нападок, вашего постыдного желания принести ее в жертву!

Вдохновленная его смелым выступлением, Ди Ди тоже выходит на середину. Не поручусь, что эту походку она не репетировала заранее.

– Мы приехали сюда не для того, чтобы устраивать скандал! – напоминает она. Ее голова резко поворачивается, когда мисс Аллен замечает Шелби, которая подняла телефон, собираясь снять все происходящее. Ди Ди добавляет: – Дорогуша, если ты задумала делать фотки, убедись, что не забыла хештеги: «бродвей вламывается на выпускной», «ди ди аллен», «без фильтра»…

– Вот! Это все не ради нас сейчас, – указывая рукой на меня, говорит Барри. От него веет силой и уверенностью, а еще каким-то очень дорогим мылом. Потом он поворачивается к старшеклассникам, их родителям и двум журналистам и объявляет: – Это ради вас и ради того, чтобы наконец раскачать ваши недалекие умишки!

Тут встает отец Ника (это ясно по тому, что на нем кофта сына – реально, его кофта) и рявкает на весь зал:

– Да вы кем, черт возьми, себя вообще возомнили?!

– Мы, – говорит Барри и, богом клянусь, кладет руку на грудь, будто приносит клятву верности флагу, – свободно мыслящие актеры Нью-Йорка!

Наклонившись к бабуле, я шепчу ей на ухо:

– Почему бы не сказать сразу «сатана и его приспешники»?

– И мы тут, чтобы разъяснить, что свобода и справедливость – для всех, – добавляет Ди Ди. – Мы здесь ради Америки!

– Это не Америка! – вмешивается миссис Грин. – Это Эджуотер, штат Индиана! Мы здесь придерживаемся моральных принципов, гордимся тем, как живем, верим в Бога и нашу страну и уверены, что есть два способа жить: правильный и неправильный!

И вот, пока их перебранка не переросла в крупномасштабную потасовку, а скажу вам, они уже готовы сцепиться не на шутку, директор Хокинс встает между Ди Ди и миссис Грин.

– Дамы, дамы, прошу вас, может, выслушаем того, кого это касается самым непосредственным образом?

Что-что?! Я не собиралась тут выступать! Я пришла только потому, что меня попросила Алисса, ну и мне было интересно посмотреть на пикетчиков. Приятно осознавать, что кроме бабули, моей девушки и директора есть еще те, кто на моей стороне. Хотела на них взглянуть. Одно дело – говорить что-то на моем ютуб-канале. Там все такие милые, оставляют приятные комментарии, в основном о моей игре на гитаре. И все они где-то там, на безопасном расстоянии, по ту сторону экрана моего ноутбука! Но мне совсем не улыбается выступать перед всеми этими людьми: они же выглядят так, будто вот-вот вцепятся в меня, если бы не боязнь дотронуться до лесбиянки!

Директор забирает рупор и подходит ко мне:

– Это Эмма Нолан, примерная ученица и талантливый музыкант, за четыре года учебы она подтвердила это. Эта девушка – часть школы имени Джеймса Мэдисона, и она хочет пойти на этот выпускной. Можешь нам рассказать, что это для тебя значит, Эмма?

Я чувствую, что на меня смотрят тысячи глаз, как будто давит вес тысячи церквей, и ощущаю крепкие руки актера, обхватившие мои плечи.

Моих родителей здесь нет, они от меня отказались. Но родители всех остальных учеников в сборе, сидят словно каменные. Их взгляды полны злобы, руки сжаты так крепко, что побелели костяшки. Неужели директор Хокинс не понимает, насколько я им ненавистна, что мои слова ничего не изменят?

Похоже, что нет. Он встает рядом со мной и выжидающе смотрит. Барри подбадривающе сжимает мне плечи. Я украдкой бросаю взгляд на Алиссу, но не могу его задержать: здесь ее мать. Весь город здесь. И пусть сейчас я не одна, но именно в эту секунду я ощущаю одиночество.

Мой голос срывается, когда я говорю в рупор. И держитесь крепче, потому что вам сейчас просто крышу снесет от того, какую потрясающе вдохновляющую речь я толкнула. Готовы? Вот она:

– Я просто хочу пойти на выпускной, как все остальные.

Ну можно ли сказать что-то проще этого? Однако с таким же успехом я могла внести осиный улей в салон красоты. Какие пронзительные крики. Боже мой, какие же пронзительные крики!

– Мы не собираемся по твоей милости идти на гомосексуальный выпускной!

– Она здесь! Она лесбиянка! Привыкайте уже!

– В нашей школе проявление дискриминации недопустимо!

И вот опять все кричат, никто не слушает. Смотрю я на них, как они орут друг на друга, – а некоторые бродвейские начали запевать партии из «Гамильтона»[15]15
  Американский мюзикл о жизни государственного деятеля Александра Гамильтона на либретто, музыку и слова Лин-Мануэля Миранды, заслуживший признание критиков и кассовый успех. Особенностью мюзикла является использование рэп– и R’n’B-музыки наряду с привычными бродвейскими мелодиями. (Прим. пер.)


[Закрыть] – просто стою и смотрю. Все это – из-за меня. Я – семя раздора. Ха, может быть, я даже красный всадник Апокалипсиса.

Уморительно, конечно, но если это так – значит, буквально никто из горожан не попадет в рай. Иисуса им не видать.

На меня нападает истерический хохот, усиленный рупором. Я убираю его, встряхиваю головой. Вроде бы я сказала «спасибо» Барри и «простите» директору Хокинсу, но в итоге выскальзываю через боковую дверь и влетаю в прохладный вечерний воздух. Как бы ни было приятно наконец-то обрести сторонников, находиться там я уже просто не могла. Достаю телефон и пишу Алиссе:

«Это было забавно!»

«Мне так жаль», – тут же отвечает она.

Мне тоже. Но это я оставлю при себе.

Глава 10. Мама, которая меня воспитала

Алисса

Доехать до дома в тишине не получится. А хотелось бы. Куда проще сидеть всю дорогу рядом с молчаливо пыхтящей матерью. Тогда мне было бы проще поверить в то, что я не разочаровала ее до глубины души.

– Что такое ты там несла? «Выпускной – праздник для нас всех»? Ты это серьезно, Алисса? Разве так я тебя воспитывала?

– Вообще-то, – замечаю я, – ты воспитывала меня как сильную женщину, отстаивающую свои убеждения.

– Я воспитывала тебя как добрую христианку!

Боль полыхнула внутри живота и приказала мозгу заткнуться. «Если сейчас замолчишь, это не будет значить, что ты с ней согласна», – с готовностью подсказывает боль. Томас Мор умер, чтобы это доказать. Еще раз: умер, только чтобы доказать это. Я мямлю:

– А я считаю, что я и есть добрая христианка. Возлюби ближнего своего как самого себя, разве не так?

Мама так резко поворачивает ко мне голову, что у нее в шее что-то щелкает. В ее глазах пылает ярость, угрожая с шипением вырваться наружу и устроить пожар. Каждое слово – раскаленный уголек, готовый вспыхнуть.

– Я не заставляю тебя ненавидеть эту девушку. Возненавидь грех и возлюби грешника. Если мы позволим ей болтаться на выпускном с какой-то там посторонней девицей, это будет равносильно любви к греху. Особенно после того, как она притащила сюда этих сумасшедших из Нью-Йорка, надеясь нас опозорить…

– Она их не приглашала, мам!

Трясясь от гнева, мама сильнее стискивает руль и давит на педаль газа так, что стрелка спидометра зашкаливает. Машина трясется, когда скорость переваливает за сто двадцать. Она у нас далеко не новая, ей двенадцать лет, и шины меняли раза три. У мамы каким-то образом получается и полыхать праведным гневом, и ехать идеально прямо.

– Даже не начинай, Алисса. Что она делала, если не умоляла посторонних вмешаться, когда прилюдно осудила наши правила на своем канале?

– Она это сделала потому, что вы написали их только для того, чтобы не пустить ее на выпускной! Это всего лишь один человек, мам. Что такого ужасного, если она придет?

– Что ужасного? Да все ужасно! Нельзя поступаться убеждениями, иначе отступишься от самой себя! Если сейчас мы позволим этой девушке явиться на выпускной, что будет дальше? Парни вырядятся в женскую одежду, чтобы зайти в раздевалку? Один грех влечет за собой другой, и всех нас будет ждать погибель!

Я вздрагиваю при этих словах, потому что… Ладно, я знала, что моей матери придется нелегко, когда она узнает о моей ориентации, но не думала, насколько глубоки ее… (даже язык не поворачивается, но скажу) ненависть и омерзение. Не хочется называть маму гомофобом и трансфобом, но куда деваться от правды, которая лежит на поверхности?

– Ничего такого не произойдет! Никому не станет хуже оттого, что людей нетрадиционной ориентации оставят в покое.

– Да что ты? – злобно отзывается мама. – А как тебе такое: только легализовали однополые браки, как твой папочка тут же ушел от нас?

– Он ушел к смазливой веселой девушке из Канзаса!

– Да, но после того, как Верховный суд объявил, что священные узы брака больше ничего не значат! Они заставили нас поступиться нашими нравственными принципами, а один компромисс влечет за собой… Однажды ты сама все поймешь, Алисса. Ты травмирована уходом отца, растеряна.

– Да не растеряна я, мам.

Она просто отмахивается от моих возражений, и на логику и отрицание сегодня повышенный спрос.

– Ничего-ничего. Когда твой отец вернется, мы пойдем на беседу в церковь. Пастор Хименес – прекрасный человек, нам всем это пойдет на пользу. Вот увидишь.

Я в отчаянии тру лицо ладонями. Я так стараюсь, изо всех сил бьюсь, чтобы мамин хрустальный пузырь не дал трещину, но, кажется, это разрушает меня саму. Мой отец не вернется, а мне даже ни рассердиться, ни погоревать об этом не позволено. Она не дает мне никакой возможности понять, что я чувствую по поводу того, что он просто взял и завел новую семью! Просто заменил меня новым ребенком, а я узнала об этом только потому, что двоюродная сестра написала в «Фейсбуке»!

Но нет, я должна постоянно заниматься только одним: утешать ее, оберегать от всего, что может ее расстроить. Через три месяца мне исполнится восемнадцать, а через четыре я поступлю в колледж. Если она не оправится к этому моменту, так и будет одержима идеей быть во всем совершенством и этой уверенностью, что если она все сделает как надо, то мой отец к нам вернется, стоит ли мне продолжать поддерживать ее во всем?

Или я превращусь в милую миссис Рэйнольдс, которая торгует помидорами с лотка в своем дворе и делает вид, что миссис Глория – не ее пара? И я так и продолжу просить Эмму врать до конца ее жизни только ради того, чтобы она могла быть со мной?

Эмма готова перестать врать всем сейчас. И далеко ли до того момента, когда она поймет, что я не сто́ю борьбы, которую она ведет?

Сколько еще я буду ставить счастье моей матери превыше собственного?

Сглотнув тяжелый комок, я смотрю на так мною любимые проплывающие за окном свежевспаханные поля, приготовленные к новому засеву. Ряды такие ровные, аккуратные. Пока что это всего лишь борозды в земле, но через несколько недель над землей вскинутся свежие ростки, возвещая о приходе весны.

Новая жизнь, свежая зелень, раскинувшаяся во все стороны. Как мне хочется быть частью этой простой жизни, вписываться в уклад жизни в моем родном городке, в собственном доме и чтобы меня приняли такой, какая я есть, а не такой, какой желает меня видеть мама.

– Мам, мы можем ходить на эти беседы хоть каждый день, мое мнение все равно не изменится. Выпускной должен быть для всех.

Мама выдвигает челюсть вперед – она всегда так делает, когда сталкивается с проблемой и пытается ее решить.

– Даже не знаю, Алисса, откуда в твоей голове эта бредовая идея.

– Как президент школьного ученического совета я поклялась представлять всех учеников, а не только тех, кто мне нравится. Я не считаю, что баскетбольная команда заслуживает покупки новой формы в этом году, но все же проголосовала за это. Потому что для них это важно! А эта ситуация важна для Эммы.

– Эмма, Эмма, Эмма, – передразнивает меня мама и машет рукой. – Наверняка она в восторге от привалившего ей внимания. Таким людям только его и подавай. Только посмотри, какое представление они сегодня устроили!

– Но это они сами, она тут ни при чем.

– Они сделали это из-за нее, так что какая разница? И ты меня не убедишь, что она этим всем не руководила!

Я никогда в жизни не повышала голос на маму, и, когда я на нее заорала, мы обе были в шоке.

– Этого протеста никогда бы не было, если бы не было причины! И я уверена на все сто, что протесты не закончатся, пока мы не изменимся!

– Ну все, Алисса, хватит!

Мамин голос подобен лезвию. Он врезается между нами и обрубает разговор.

Видно, что ее напускной лоск и идеальность во всем пошатнулись и вот-вот появится трещина. Мы проезжаем мимо светофора. На какую-то секунду ее лицо окрашивается зеленым, потом снова погружается в тень. С приходом темноты все снова встает на свои места.

– Ну ладно, расскажи-ка мне про этого Джона Чу, – говорит она таким тоном, будто мы ни о чем только что не спорили и она нажала на кнопку «перезапуск», и наши жизни продолжили развиваться в более удачном направлении. – Если ты с ним познакомилась на Модели ООН, значит, он умен. Не так умен, как моя малышка, но все же умен.

– Мам, – начинаю я предостерегающим тоном.

– Поаккуратнее, милая, – продолжает мама, – мальчики не любят слишком умных. Но только посмотри на свое лицо. Этим прекрасным личиком ты отвлечешь кого угодно.

– Мам, я отменила приглашение, ясно? Вы поменяли правила, и, раз посторонних приглашать нельзя, я отказала ему.

С неподдельным ужасом в голосе мама восклицает:

– Алисса, дочка! Зачем ты это сделала? Я же говорила, что тебя эти правила не касаются.

– А должны, – решительно обрубаю я.

На мамином лице отражается все обрушившееся на нее смятение. Не бывать идеальному выпускному, где я иду под ручку со своим кавалером. На секунду мне показалось, что она сейчас расплачется. Но все же мама нашла в себе силы отмахнуться от вставшей перед ней преграды, как от назойливой мухи.

– Еще не поздно. Позвони ему и пригласи снова! А знаешь что? Я безумно рада, что мы доехали до Эдинбурга и купили тебе то платье. Ты затмишь всех. И какая жалость, что ты отказалась от участия в конкурсе. Теперь победа достанется Кайли, а она и вполовину не хороша так, как ты.

Я осторожно интересуюсь:

– Значит ли это, что выпускной не отменен? Это точно?

Заливистый, беззаботный мамин смех рассыпается по машине. Она смотрит на меня, зафиксировав на лице отработанную идеальную улыбку, обнажив идеальную белизну зубов. Мама настолько идеально выглядит в этот момент, что ее голос звучит точь-в-точь как голос феи-крестной из диснеевского мультика:

– Да разве я могла лишить собственную дочурку школьного выпускного бала?

Я опасливо смотрю на нее. Мне что, удалось ее убедить и она передумала? Спросить напрямую я почему-то боюсь. Было бы здорово, если так. Честно говоря, даже не знаю, в чем дело: она сдалась или окончательно потеряла связь с реальностью? Я молчу.

Мама слегка подвигается и берет меня за руку:

– Я хотела бы сфотографировать вас возле камина или на качелях. Он выше тебя? Если нет, это ничего. Можешь надеть каблуки чуть попозже. Вы уже договорились, когда он за тобой заедет?

– Мам, я же сказала, что отменила приглашение, – говорю я, сбавив тон почти до нормального, как будто хоть что-то из происходящего нормально. – Он не придет.

– А я тебе сказала: позвони ему, – настаивает мама, ерзая на сиденье с довольным видом.

Я начинаю спорить, а потом понимаю, насколько глупо спорить о моем воображаемом парне, с которым мы пойдем на воображаемое мероприятие. Проще помалкивать, выглядеть сбитой с толку и соглашаться со всем, что она скажет. Это ничего не изменит, но так мы хотя бы мирно доедем до дома.

А пока что довольно и этого.