Текст книги "Бодхисаттва. Китайская сказка о любви"

– Многие факторы влияют на нас. Например, я вырос среди гор, на широких просторах моей провинции. У нас совсем другие масштабы восприятия реальности: мы строим большие дома, живем хоть бедно, но размашисто, сама природа обязывает нас к этому, поэтому и я не могу мельчить с иероглифами. Они будут бросаться в глаза и пугать, но их точно не придется разглядывать с лупой. Мои иероглифы не станут мельтешить на бумаге, как надоедливое насекомое, которое так и хочется прихлопнуть. – Я рассмеялась неожиданному сравнению.

Он указывал на иероглифы своей большой, запачканной тушью ладонью с рельефно проступающими венами. Именно в этот момент, когда я увидела разводы туши на его жилистой руке, я поняла, что была бы счастлива встретиться с ним еще раз, не переставая удивляться тому, как всего за несколько минут от превратился из веселого мальчика-третьекурсника в мужчину-творца.

– Традиционная китайская живопись первоначально была «цветной», но постепенно эволюционировала до черно-белой.

– Так это считается эволюцией?! А у нас с телевидением наоборот: в начале черно-белый, а потом прогресс – цветной.

– Черный цвет вмещает в себя множество всего, разная степень черного передает разные значения.

– Согласна, китайская живопись кажется очень утонченной, гармоничной и сдержанной, не то что буйство красок на полотнах импрессионистов.

– Не посчитай меня невежей, но я совсем не разбираюсь в вашем искусстве. Я хотел поступить на факультет китайской живописи, но покупать краски для моей семьи слишком затратно, то ли дело тушь.

И тут на полях вы можете увидеть приписку, сделанную ею, вероятно, позднее, когда меня не было в замке, так как я не помню, чтобы она перечитывала когда-либо свои записи:

«Что-то есть в каллиграфии роковое и неотвратимое, это не живопись маслом, где можно сотни раз накладывать краску, замазывая свои ошибки и неудачные ляпы, так, что в скором времени картина потрескается от тяжелого слоя штукатурки. Оставив пятно на сюаньчжи1414
  Бумага для каллиграфии.


[Закрыть], его уже не переделать, какой бы косой, неуклюжей, дрожащей линия не была. Единственный шанс спасти положение – разорвать бумагу, отрубив все пути к отступлению. Никаких исправлений. Поставили кляксу на бумаге, одну большую, больную, черную, как сама тоска – скомкаем, выбросим, забудем».

Мне этот парень сразу не понравился. Возможно, Вам показалось, что он такой спокойный, дружелюбный и увлеченный своим делом?

Да, он мне не нравился, но поделать с этим я ничего не мог, так как они постоянно случайно встречались на улице. Тогда я стал постепенно понимать, что с самой Судьбой мне не совладать.

***

Через несколько недель иностранные студенты должны были участвовать в конкурсе китайского языка, в который входила также творческая часть. Я ломала голову, думая, что бы мне выбрать: танцевать или рисовать. В поисках решения я отправилась на книжную ярмарку, проводившуюся каждые выходные под могучими французскими тополями, то и дело роняющими свои листики на книги, в одном из просторных двориков университета.

Я листала большие альбомы с картинами старых мастеров: величественные мудрые горы сменялись тихими заводями или заваленными всяким хламом пекинскими двориками. Со страниц альбома порхали птицы: фазаны, журавли, аисты; опустили головки под собственной тяжестью пышные пионы; забежала за корзинку, из которой еще совсем недавно выпали овощи, маленькая мышка. Я была так увлечена разглядыванием шедевров Ци Байши1515
  Знаменитый китайский художник и каллиграф.


[Закрыть], что не сразу заметила, что кто-то смотрит мне через плечо.

– Шэнли, ты напугал меня!

– Привет, извини. Увлеклась китайской культурой?

– Готовлюсь к творческому конкурсу.

– Правда? А почему ты мне не позвонила? Когда у вас конкурс?

– Через две недели.

– Давай я помогу тебе подготовиться, раз уж ты, как я вижу, решила рисовать.

– Было бы чудесно, но ты и так занят, наверное.

– Время найдется. Завтра вечером ты свободна?

Я быстро соображала, когда пары у моего любимого преподавателя по литературе:

– Да, завтра могу.

– Хорошо, полседьмого я заеду за тобой. Встретимся у входа в общежитие.

– Спасибо тебе.

– Тогда до завтра, я на восток, в велоремонт, что-то с цепочкой.

– До завтра, – отозвалась я, обрадованная неожиданной помощью и изумившаяся юмору Судьбы, так часто сталкивающей меня с этим мальчиком на улочках нашего университета.

Вот-вот. И я про то же.

С того дня Шэнли стал забирать меня от общежития на своем велосипеде. Вначале я боялась, потому что у меня психологическая травма после поездок с Олесей, которая то и дело кричала, независимо от того за рулем она или на багажнике.

Это точно! Когда они с Олесей вместе ездили на велосипеде, я чуть не поседел от переживаний.

Но с ним было нисколько не страшно. Едешь, смотришь по сторонам на разглядывающих тебя китайцев, а Шэнли впереди рассказывает что-то о своей родной стране. Однажды, когда мы ехали на велосипеде, по университетскому радио заиграла популярная в то время песня. Я подхватила мелодию и начала подпевать. Шэнли признался, что ему тоже нравится эта песня, а его девушке – нет.

Веселый! Так у него есть подруга, а он приводит домой другую девушку для занятий живописью! Ей следовало уже тогда серьезно задуматься, не будь она такой легкомысленной.

Шэнли жил не в общежитии, а снимал комнатушку, чтобы ночью писать иероглифы или вырезать из камня. Комната была маленькая, а с соседями можно было переговариваться через стенку, потому что под потолком светлела дырка, то есть от соседей отделяла не стена, а просто картонное преграждение. Это была комната настоящего человека искусства. Бардак ужасный: весь пол завален работами с каллиграфией, на столе – судя по виду, вчерашние макароны, камни для резьбы, книжки по каллиграфии, тушечницы, кисточки. Маленькие размеры комнаты компенсировались двумя огромными окнами с чудесным видом на дорогу, освещенную теплым светом фонарей.

Здесь всегда пахло тушью. Я обожала этот запах и иногда просто так нюхала тушь, чтобы вспомнить его дом, и даже боялась, что когда-нибудь, не удержусь, и выпью эту черную густую жидкость. Шэнли как-то показал мне натуральную тушь: дорогую, твердую, без химических красителей. Хотел даже ее подарить, но я не взяла – слишком дорогой подарок – целых восемьдесят юаней. Отказываясь, я сказала, что боюсь, если она будет у меня, я непременно ее съем, так как очень люблю этот запах.

Хотя Шэнли, действительно, был хорошим преподавателем, не только помогал мне, но и давал частные уроки поступающим, через несколько дней, я решила, что все же буду танцевать на конкурсе. Мне очень полюбились наши вечерние уроки, и я не стала говорить своему преподавателю о том, что уже выучила танец и даже нашла костюм, уверяя его, что на конкурсе буду рисовать хризантемы.

Видите, это ключевой момент – плохие мысли завелись в ее голове. Она привязалась, дело даже не в том, что в ее гороскопе, как потом ей скажет старый китаец, «много земли, и нужно учиться отпускать». Дело в том, что на тот момент ее знаний было недостаточно. Хотя я всеми силами старался спрятать ее здесь, далеко от большого мира, за могущественной горой Тайшань, недалеко от сильной энергии Желтого моря, но где люди – там и страсти. Глупо было бы давить на нее, когда сам вложил недостаточно труда.

Со временем я заметила, что веселый мой преподаватель только с виду, и у него свои тревоги и переживания, связанные, как это чаще всего бывает в таком возрасте, с дамой сердца: «Родители ее не знают, что мы встречаемся, – как-то разоткровенничался он со мной, – если бы знали, то заставили бы нас расстаться. В Китае это обычная история. Возможно, причина в том, что мы из разных мест. Для русских это недалеко, но для китайцев это расстояние считается приличным. К тому же, она сказала, что не выйдет за меня, пока я не обзаведусь квартирой, машиной и стабильной работой. Терпеть лишения и страдать, как мы говорим „чши ку“ – „кушать горькое“, ей не по плечу. Вместе вставать на ноги и зарабатывать она не согласна».

По его расчетам, они смогли бы пожениться через семь лет, после того, как он поступит в аспирантуру, докторантуру, заработает. Его родители были простыми китайскими работягами – устраивались на работу то тут, то там, чтобы было на что жить, брат и сестра в университет не поступили, поэтому тоже работали, и все надежды семьи возлагались на Шэнли, а он решил посвятить свою жизнь каллиграфии – не самое прибыльное дело, даже в Китае. Слушая его, я отчетливо понимала, что его планы не так уж и реалистичны.

«Кроме того, моя подруга считает меня некрасивым, да и рост у меня не особо высокий. Я теперь изучаю, чем нужно питаться, чтобы подрасти». Рассуждения моего учителя и, конечно, его вредной подруги, мне казались до невозможности инфантильными.

В тот вечер я убеждала его, что у них обязательно все будет хорошо. Но, вернувшись домой, легла спать и расплакалась, стыдно сказать, от зависти. Я почувствовала себя одинокой. Они были вдвоем, строили планы, думали, как справляться с предстоящими трудностями.

***

С тех пор спокойствие, необходимое для занятий чуть ли не любым видом китайского искусства, покинуло меня, мысли роились и рассыпались, перепутываясь между собой: «На полу разбросаны листки с каллиграфией, на столе печати, маленькие ножички, куски камня, тушечница, книги по каллиграфии, одна про любовь, библейские рассказы, сигареты, зажигалка – значит курит. Интересно, когда начал? О многом так хочется спросить, не выходя при этом за рамки. А то, что он думает, это и совсем загадка. Только однажды попросил меня не уезжать из Китая. Неужели искренне?».

Шэнли просил меня остаться, потому что я не принадлежала этому университету, городу, стране, цивилизации, и неизбежно должна была вернуться к себе на родину, вопрос был лишь в том, рано или поздно это произойдет. Так, мы не владели ничем: ни прошлым, ни будущим, в нашей власти оставался только настоящий момент, убегающий, подобно песку, струящемуся меж пальцев.

Когда мы рисовали, я почти не видела его лица, только руки с кисточкой, поправляющие разводы на моих пионах. Его ладонь была большой, и казалось, что ей можно зачерпнуть луну, отражающуюся в воде реки Ихэ. Он держал кисть так уверенно и твердо, что линия едва ли могла дрогнуть, звенела натянутой струной, извивалась гремучей змеей, бежала черной рекой, также как лилась черной рекой моя тоска. «Спасайте всех, помогая перебраться на другой берег» – как написано в одном буддийском трактате. Мне не перебраться. Полные легкие черной воды. Мне казалось, что черный запах разливается по мне, от запаха становится черной кровь, черные вены, разветвляясь и крутясь, плетут свои причудливые черные узоры. Тогда же я написала свое первое стихотворение:

 
Черной тушью разольется
Без тебя моя печаль,
Тонкой линией несется
В ускользающую даль.
 
 
Гибкой змейкой с черной кожей
По снегам моих листов,
Темной вязью непохожей
На понятность твоих слов.
 
 
Черный, черный, снова черный,
Цвет небес, глубин, зимы,
Цвет Вселенной непокорный,
Где нет света и нет тьмы.
 

Я была благодарна небесам: у меня никогда не было такого друга: понимающего, внимательного. Как бисер в руках я перебирала те моменты, когда мы были вместе, дирижировали кисточками по белым листам. Его кисть была пропитана черной тушью, моя – нежно-алым цветом пышных пионов.

– Ты рано просыпаешь в воскресенье? – спросил как-то Шэнли.

– Да, я мало сплю в последнее время. Поздно ложусь и рано встаю.

– Пойдем со мной в церковь. Я заеду за тобой в полдевятого, идет?

– Я знала, что ты верующий. Видела книгу с библейскими рассказами на подоконнике. Но не догадывалась, что здесь есть церковь.

– Вот завтра и посмотришь.

– Договорились.

– Моя мама стала верить, а я вслед за ней. До шестнадцати лет я был очень слабым, постоянно болел, никто не мог нам помочь. Мама совсем было отчаялась, но однажды ей приснился сон: какой-то старец сообщил моей матери, что необходимо отвезти меня в Пекин, в главную больницу, там есть врач, который поможет мне. Мама так и сделала, во что только не начинаешь верить, когда за спиной у тебя стоит отчаяние. Мы, действительно, нашли этого врача, и он вылечил меня. Я стал поправляться на глазах, и теперь, как видишь, сильнее всех своих друзей. Моя болезнь принесла веру в наш дом. Хотя родители все же не так часто ходят в церковь.

Я ушла от него со сладкой болью, все время думая о том, что однажды придется расстаться и залатывать кем-то образовавшуюся брешь. Вряд ли есть человек, мечтающий быть заплаткой.

Вот-вот, «сладкая боль», «сказочная минута» – выражения, достойные слащавой средневековой итальянской поэзии. Не люблю ее такой. Такое ее состояние называю «пьяной восторженностью».

***

Я спускаюсь с лестницы, выхожу на крыльцо. Вот он сидит на велосипеде, опираясь одной ногой на землю. Сейчас он почувствует взгляд на своей широкой спине, обернется и улыбнется мне. Я не даосская предсказательница, но все происходит именно так.

Мы едем через узкие улочки. Кто-то стирает, кто-то сушит белье, кто-то, выставив тазик на проезжую часть, моет голову, кто-то продает кур и петухов, кто-то играет со своим малышом. По дороге, не слезая с велосипеда, покупаем на завтрак горячие баоцзы1616
  Китайские пирожки с начинкой, приготовленные на пару.


[Закрыть]. Я не надеюсь увидеть огромный готический собор. Церковь находится в одном из частных домов. Ее сразу видно по огромному количеству велосипедов, оставленных у входа. Мы с трудом находим свободное местечко, не закрывая велосипед, ставим его возле стены и заходим в прибежище для верующих. Помещение похоже на зал филармонии бедного квартала: впереди – подобие скорее сцены, чем алтаря. В глаза бросается большой нарисованный красный крест. Прихожане сидят на стульях, расставленных рядами. Мы приходим поздно, поэтому занимаем места в конце, привлекая внимание любопытных студентов и пенсионеров, которых здесь большинство.

Сидеть рядом с ним во время мессы кажется чем-то волшебным. Иногда я опускаю глаза и смотрю на его большую ладонь, так хочется взять ее в руку. Но этого делать нельзя, мы же друзья, к тому же, в церкви полагается думать о Боге.

Вот опять! Смотреть на это не могу! Так не похоже на нее.

Вначале мы поем песни Иисусу: «Возьми меня к себе в сердце, Господь. И сам живи в моем сердце». Слова простые, но искренние, живительные. Пастор читает Библию и рассказывает о том, что близко молодым людям:

«То, что когда-то считалось ненормальным, стало нормой. Например, раньше в университете ни у кого не было бойфренда, если же он все-таки существовал, то это считалось аномалией, а теперь наоборот: ты себе никого еще не нашел – значит что-то с тобой не так. Жить вместе до свадьбы раньше казалось невообразимым, теперь – в точности наоборот. Если есть „ненормальное“ социальное явление, но все члены общества молчаливо принимают его, то оно автоматически становится нормальным. Мы не должны забывать о том, что способны влиять на этот мир, так, чтобы то, что считается нормальным, соответствовало нашим религиозным принципам. Творить добро, дарить миру свет, как это делал Иисус».

Пролистаем вперед, если Вы не возражаете?

В тот год лето пришло очень рано, дни стали невыносимо жаркими, поэтому студенты факультета каллиграфии готовились к своим выпускным выставкам по ночам, то открывая окна, надеясь на порывы ветерка, то закрывая их, спасаясь от ночных бабочек, летящих на свет. Я часто приходила в аудиторию и помогала Шэнли искать написание иероглифов в словаре, иногда сама пробовала выводить иероглифы или же разговаривала с его верующей одногруппницей о Боге.

Все чаще у меня возникало ощущение, как будто все, что происходит, кем-то подстроено, и я двигаюсь к чему-то. Завязываются определенные связи, переплетаются дороги судеб. Хотя простым смертным трудно разгадать законы Вселенной, где правда в любой момент может стать своей полной противоположностью.

Хоть одна здравая мысль среди всего этого безумия.

Летом я уезжала домой, не зная наверняка, смогу ли вернуться. Шэнли не пошел провожать меня, сославшись на то, что не переносит вокзалы и прощания. Вместо этого в день моего отъезда мы сходили на реку, шутили и дурачились, притворяясь, что не знаем и не помним о том, что через несколько часов меня не будет здесь.

«Ты обязательно вернешься и съездишь ко мне в гости», – весело уверял меня Шэнли. На прощание он подарил мне сувенир – небольшой шарик, наполненный песком. Я всегда мечтала побывать в пустыне и как-то рассказала ему об этом. Протягивая мне подарок, он сказал: «Вот небольшой кусочек пустыни для тебя». Все происходящее мы именовали дружбой, ведь у него была подруга, а между нами расстояния, разные культуры, истории, люди. Но мир полон четко выстроенных, красивых, разумных отношений и связей, которые кажутся большинству людей «совпадениями или стечением обстоятельств».

Уже из поезда, смотря на исчезающие за окном горы нашей провинции, я написала Шэнли: «Извини, что обманывала тебя. Тогда на конкурсе я не рисовала, а танцевала, и вовсе не было надобности к нему готовиться».

– Зачем же ты училась у меня?

– Не знаю, не сердись, береги себя. Сеть сейчас совсем пропадет.

***

Прошло лето, и по воле Судьбы я все-таки вернулась. Шэнли к тому времени расстался с китаянкой и тяжело переживал эту жизненную драму, ведь боль приходит скорее не от утраты человека, а от понимания того, что все планы, надежды, казавшиеся такими реальными и почти сбывшимися, тают, словно пена на поверхности воды. Расстаться предложила его ненаглядная, объяснив это тем, что он видится ей «бесперспективным».

Время бежало, лилось и переливалось, точно серая акварель преддождевых небес. Также менялись эмоции. Они, как разноцветные рыбки, неспокойно выпрыгивали из реки – то одна, то другая. То время, как воду этой самой реки, никогда нельзя было назвать застойной: переливы эмоций и чувств, мыслей, тревог и надежд.

Мы сидели на берегу реки, на деревянной мостовой, как всегда болтая ногами, едва соприкасающимися с поверхностью мутной воды, когда Шэнли положил свою ладонь, на которую я так часто смотрела в церкви, на мою руку. Как когда-то его рука крепко и уверенно сжимала кисточку для каллиграфии, так теперь держала мою ладошку.

Рок, судьба – и есть река, как бы люди не сопротивлялись ее мягкому или бурному течению, она бескомпромиссно несла их туда, где им предопределено было оказаться, как и записано в плетеной Книге Судеб.

***

Почти каждый вечер, ближе к десяти часам, мы встречались напротив южных ворот, за пределами нашего университета. До сих пор не знаю, как нам удавалось быть никем не замеченными. Ведь если бы кто-то увидел нас, это стало бы известно всем нашим друзьям, знакомым, одногруппникам, да и не нашим тоже.

Даже читать это не буду, можете тоже пролистать.

На велосипедах мы проезжали мимо улиц, которые меняли свой облик с наступлением ночи. То и дело с разных сторон доносились знакомые мелодии. Сиплые, высокие, поставленные, но по большей части непоставленные голоса из караоке сливались в причудливый хор звуков, мчавшихся по улице за нами вслед. Веселые от пива завсегдатаи ецанов – небольших кафе, располагающихся под открытом небом по обочинам дорог, обсуждали последние новости, утопая в клубах табачного дыма.

Промчавшись вдоль живых ночных городских районов, через высокие расписные ворота мы выезжали на пустынную в поздний час дорогу, ведущую к реке. Теперь можно было взяться за руки, держась за руль велосипеда только одной рукой. Днем в этом районе кипела жизнь: рикши ездили туда-сюда, развлекая туристов, модные китайские дамочки спешили на главную торговую улицу Умацы. С наступлением темноты улица становилась совсем пустой, что делало ее прекрасным местом для человека с воображением, рисующим здесь то мудрецов давних времен, то благородных вельмож и отважных всадников. По обеим сторонам дороги шептались о чем-то ивы, красные фонари, развешенные на мостах, рассматривали свои отражения в каналах и небольших искусственных водоемах. Когда мы подъезжали к реке, визуальные образы отходили на второй план, уступая дорогу звукам и запахам. Шелестели листья болотных трав у берегов, изредка из воды выпрыгивали озорные рыбки, пахло сырой землей.

Река в поздние часы выглядела мистически. Было уже холодно, но вода оставалась теплой, поэтому по поверхности, точно из колбы старого алхимика, бежал пар. Может, это духи в своих длинных платьях из легкой невесомой ткани спешили на какое-то важное собрание. Я увидела, как у фонаря, подсвечивающего мост, собралось множество маленьких веселых рыбок. Они, как бабочки, сбежались на свет. К этому времени на реке уже никого не было. Оставив велосипеды на тротуаре, мы садились на деревянный причал и говорили о всякой ерунде. Как-то Шэнли произнес:

 
Ты стоишь на мосту и любуешься пейзажем,
Человек, любующийся пейзажем, смотрит на тебя с крыши.
 
 
Ясный лунный свет украсил твое окно.
Ты украсила чей-то сон.
 

– Ты читала стихи времен династии Тан? – спросил он, – теперь уже никто не сможет написать так глубоко, так «раняще», так изысканно, так тонко о чувствах.

– Чем же люди древности отличались от нас, что могли так искусно передавать свои чувства?

– В те далекие времена все были равны и ни к чему не стремились. У людей было много свободного времени, которое они тратили на то, чтобы бродить по золотым полям пшеницы, думать о дружбе, любви, красоте природы. Но эти времена прошли – появились классы и сословия. Чтобы выжить, приходилось усердно трудиться. Если ты ничего не достигнешь, если не получишь признание общества, если не будешь богат, то другие станут презирать тебя. Ты должен приложить неимоверные усилия, чтобы добиться всего этого. Куда уж тут до размышлений о чувствах, природе, душе!

Золотые же времена характеризует красота стихов, изящность, «отточенность» чувств, когда ничего не говорится прямо. Вместо «я люблю тебя» древние говорили «прошу, дай мне свою руку, и пусть она останется в моей ладони до самого последнего нашего дня». В древности каждое слово имело очень глубокое значение, каждое слово было бриллиантом. Какой человек стал бы разбрасываться бриллиантами?

Все-таки поэзия непереводима на другие языки, особенно китайская, где каждое слово – образ. Образ плюс образ плюс образ – и перед тобой целая картина. Автор передает чувства через предметы внешнего мира, не говоря о них прямо. Помнишь, у Ли Бая1717
  Китайский поэт времен династии Тан.


[Закрыть] о его тоске по родине говорится лишь в последней строке, а до этого читатель видит только холодный лунный свет, упавший на пол его комнаты, и иней. Каждый образ усиливает ощущение одиночества. К тому же, в китайском эффект увеличивается за счет того, что образ присутствует не только в содержании иероглифа, но виден и в самой форме.

– Да, – точно ребенок, затараторила я восхищенно, – иероглифы просто чудесные, например, «ветер» – изображение птицы, у которой развивается хвост – его раздувает ветер.

– Или взять хотя бы «мэн» («сон»): внизу сразу видишь иероглиф «вечер, ночь», который похож на месяц, правда?

Шэнли нацарапал на деревянной мостовой иероглиф «мэн».

– В китайском «мэн» означает и «сон», и «мечта», как и в английском тоже. А вот в русском для этих двух понятий существуют два разных слова. Почему так, интересно?

– Не знаю…

– Хотя слово «мечта», с точки зрения этимологии, это то, что «мерцает», подобно иллюзорному видению, как сон… Все же есть какая-то связь. Кстати, я недавно думала про Муданьтин, «Пионовый павильон1818
  Китайская пьеса XVI века времен династии Мин.


[Закрыть]», там тоже все завязано на снах, причем, судя по сюжету, произведение к реализму не отнесешь.

– Я плохо помню, – сказал Шэнли, смотря на противоположный берег реки.

– Одна девушка из благородной семьи после прогулки по весеннему саду вернулась в дом и прилегла отдохнуть. Во сне она увидела прекрасного юношу. Когда проснулась, очень затосковала по нему, нарисовала свой портрет и умерла от печали. Через несколько дней она приснилась причине своей гибели. Он в причудах от нее не отставал: по пути в столицу, куда он отправился на сдачу экзаменов, проезжая через сад девушки, он случайно увидел ее портрет и вспомнил, что эта же девушка приходила к нему во сне и попросила раскопать ее могилу. Благородный юноша не мог отказать пусть и мертвой, но красавице. Вызволенная из-под земли девушка ожила.

– И они жили долго и счастливо.

– Скорее всего.

– Знаешь, когда я в первый раз прочитала «Пионовый павильон», удивилась не всей этой истории со снами, а тому, что можно заболеть и даже умереть от тоски по кому-то. А теперь я знаю, что это возможно. Вчера мне стало плохо. Утром я почувствовала тошноту, мне было душно, холодно, зябко и жарко одновременно. Каждое прикосновение я воспринимала очень чувствительно. Стоило задеть какой-то предмет, мне казалось, что я сильно ударилась об него, а вовсе не легко коснулась. Я лежала все утро, потом расплакалась и не могла остановиться. Не от одиночества, как это бывало прежде, и не от тоски по дому. До сих пор не до конца понимаю почему. Возможно, потому что мы не виделись с тобой позавчера.

– Может, съела что-то не то или просто устала.

– Не порти поэтику, Шэнли! Стоило только увидеться с тобой, как сразу стало легче, а теперь и тем более. Это подтверждает то, что легенды и предания изначально и были жизнью. Почему люди перестали верить в то, что все это правда.

Я все-таки решил пробежать глазами. Она тогда уже была такой ранимой, такой чувствительной, и все сказывалось на здоровье.

– Они слишком заняты покупкой недвижимости и повышением себя в глазах окружающих, – отозвался Шэнли.

– Да, это китайские поэты только и думали, как бы все бросить, уйти в горы и писать там стихи.

– Обычно они уходили в горы после провала на экзаменах. Видимо, поражение очищало их сознание от суеты. Они становились «пустыми», таким образом, в их голове и сердце появлялось место для новых идей, впустив в себя которые, недавние неудачники становились настолько чистыми внутри, ни на что не претендующими, не стремящимися ничего отхватить для себя, что стали способны замечать красоту этого мира. Иногда даже получившие приглашение на службу отказывались становиться чиновниками, предпочитая состариться в уединении среди рощ и источников. Разумеется, подобные поступки восхищали окружающих. Неудачная карьера заставляла размышлять о жизни, приводила людей к творчеству. Именно благодаря тому, что обстоятельства сложились так, а не иначе, в мире китайской литературы появилось множество великолепных произведений:

 
Ученый Чжунвэй
любил свой нищенский дом.
Вокруг его стен
разросся густой бурьян.
 
 
Укрывшись от глаз,
знакомство с людьми прервал.
Стихи сочинять
с искусством редким стал.
 

– Знаешь, русский иконописец Андрей Рублев, хоть и был монахом, а не отшельником, прежде, чем написал икону «Троица», год не разговаривал. Может быть, верил, что со словами утекает энергия, хотя, говорят, что сам себя наказал за какой-то грех. Все душевные процессы настолько тонки, что трудно заметить их течение, разобраться в них, но именно из таких невидимых потоков непрестанно плетется полотно жизни. Ты тоже, если не поступишь в магистратуру в Пекине, будешь писать иероглифы и стихи где-то далеко от цивилизации и станешь впоследствии знаменитым?

– Я не хочу быть знаменитым, я хочу быть с тобой, хочу заниматься своим искусством. Я обязательно поступлю, мы переедем в Пекин, на выходных будем гулять по паркам, любоваться древней китайской архитектурой, а в медовый месяц поедем в Дуньхуан1919
  Город в китайской провинции Ганьсу.


[Закрыть] любоваться фресками пещер Могао. Мои родители должны гордиться мной, и пусть соседи и родственники завидуют.

– Неужели тобой движут амбиции и стремление доказать что-то соседям?! Никогда не замечала этого в тебе…

Да ладно! А я вот сразу это заприметил. Любовь слепа, моя дорогая. Но это твое чувство, разве оно любовь?

– Основа мужчины – в борьбе, в обустройстве жизни. Женщина рядом с таким мужчиной должна терпеть трудности, поддерживать его. К тому же, я всего лишь хочу, чтобы наше положение в городе улучшилось. Папе и маме туго раньше приходилось, я никому не рассказывал историю нашей семьи, но ты и представить не можешь, насколько все было трагично.

– Я помню только, что ты говорил что-то про дядю.

– Да, все из-за него. Имущество деда по завещанию должно было перейти старшему мальчику во всей нашей семье. У дяди родились девочки, все прекрасно понимали, что я – единственный наследник, а в Китае, как ты знаешь, дядя не мог до бесконечности пытаться родить мальчика в связи с государственной политикой контроля рождаемости. В деревнях и маленьких городах программа «один ребенок в семье» и без того обходится со всех сторон. Дяде ничего не оставалось, как убить меня и Вансю, моего брата.

– Не может быть, ты серьезно?

– Да, к сожалению. Однажды во время какого-то праздника, я тогда был еще совсем маленьким, вся наша большая семья собралась в доме у дедушки. Мама заметила у меня в тарелке странный порошок. Среди гостей был аптекарь, он-то и объявил всем, что это сильный яд. В другой раз, возвращаясь домой из школы, я увидел, что за мной увязались двое мужчин. Почувствовав что-то неладное, я дал деру – они за мной. Тогда мне удалось убежать. Мама ужасно перепугалась, когда увидела мое бледное лицо, особенно после истории с ядом. Никаких доказательств, одни только смутные догадки – это все, что у нас было, с таким в полицию не сунешься, поэтому мы пошли к местному старику-даосу.

– Это больше похоже на фильм.

– Ненавижу его. Дядю. Старик-даос подтвердил, что за этим всем стоит брат отца, также он предостерег меня, что дядя попытается избавиться от меня в третий раз. Тогда было решено, что я должен ходить на занятия по ушу. Знаешь, родина тайцзи2020
  Тайцзицюань – китайское внутреннее боевое искусство, один из видов ушу.


[Закрыть] в нашей провинции, совсем недалеко от моего дома, поэтому у нас в городе много хороших учителей. Каждый день, во время тренировок, я думал только о том, что однажды мне придется себя защищать, и, вполне возможно, ушу будет моим единственным оружием. Неудивительно, что ни прошло и года, как я стал лучшим учеником, выступал на всех праздниках, обо мне пошла слава на весь город. Как-то перед занятием учитель подозвал меня к себе, чтобы поговорить: «Шэнли, сегодня приходил твой дядя и попросил, чтобы я больше не преподавал тебе. Вначале я хотел выгнать его немедленно, но мне стало любопытно, в чем причина. Я спросил его об этом. Твой родственник ничего не ответил, а только протянул мне деньги. Я отказался. Что у вас происходит в семье?». «Не знаю, Учитель», – что я мог сказать, но с тех пор я стал заниматься еще усерднее.

Через некоторое время дяде удалось обманом упрятать отца за решетку. Мы были еще маленькими, но понимали, что маме не прокормить одной трех детей. Все были до ужаса напуганы, Вансю постоянно плакал. Как-то утром мама разбудила нас очень рано и велела живо собираться. Я одел Вансю, только успел натянуть штаны сам, как мать сказала, что мы уже уходим. Лицо ее было жестким, решительным и отчаянным. Я вспомнил, что ночью, пока мы спали, она куда-то выходила. Как выяснилось чуть позже, пунктом нашего назначения был суд. Мама долго ругалась с чиновниками, кричала, плакала и угрожала. Но дядя, видимо, уже подкупил этих «слуг закона». Тогда мама достала яд, который она купила ночью, и сказала, что убьет себя и детей прямо здесь, если они не помогут. Страх – большая сила, и судьи решили, что лучше отпустить ни в чем неповинного отца, чем потом отчитываться перед начальством за произошедшее.