Текст книги "Тени прошлого"

Мэйдлин Брент
Тени прошлого

Глава 1

Была уже почти полночь. Толстая и сердитая Луиза ставила на мой поднос тарелки в кухне ресторанчика «Раковина», когда в белом фартуке, залитом вином, вошел вислоусый Арман.

– Он еще там? – спросила я.

Арман покачал головой:

– Ушел.

Мы говорили о толстом, с круглым, как луна, лицом посетителе, который час просидел за одним из столиков Армана и не сводил с меня глаз, стоило мне показаться в зале. Я сразу поняла, что его привлекла вовсе не моя молодость, уж в этом-то я научилась разбираться. В его взгляде не было даже намека на непристойность, он словно размышлял о чем-то, а мне-то каково?

Арман сказал, что он англичанин, но по-французски говорит получше многих. Нет, на то, что он англичанин, мне было плевать. Я уже давно научилась не вздрагивать, завидев соотечественника, и теперь злилась на себя. Еще не хватало, чтобы мужчины своими взглядами выводили меня из равновесия.

– Пришла парочка золотых часиков, – сказал Арман, пристраивая на столе поднос с грязными бокалами. – Четверо, и ни слова по-французски. Дикари. Ханна, папаша Шабрье зовет тебя переводить.

Арман и папаша Шабрье всегда называли англичан золотыми часиками, потому что почти все они носили в кармашке жилета золотые часы на цепочке через весь живот. Арман не сомневался в том, что они сумасшедшие, если позволяют себе столь откровенно искушать и мелких воришек, и апашей, особенно после того, как проклятая война всех довела до нищеты.

Мне по-настоящему повезло, что я всю зиму проработала в «Раковине», ведь, как писали газеты, такой зимы не было уже лет тридцать. Началось еще в конце 1890 года, а в январе город уже вымерз. Почти на всех улицах и площадях жгли костры, для бездомных были устроены убежища, а благотворители варили суп в больших котлах на заваленном снегом Марсовом поле, чтобы накормить голодных. Дела шли из рук вон плохо, особенно в кабаре и ресторанах на Монмартре, однако «Раковина» не прогорала и папаша Шабрье не выгонял меня.

Однако уже запахло весной, и вновь появились англичане, которым парижане обрадовались, как никогда, потому что они легко тратили деньги. Последние два года, то есть с весны 1889 года, когда весь мир устремился в Париж на всемирную выставку, англичане тоже охотно переплывали Ла-Манш. Наверное, папаша Шабрье держал меня, несмотря на плохую зиму, потому что я хорошо говорила на обоих языках и он надеялся использовать меня как переводчицу в лучшие времена, поэтому я очень обрадовалась, когда он позвал меня переводить.

– Нельзя заставлять его ждать. Ты не поможешь мне с угловым столиком? Пожалуйста, – попросила я Армана.

Он поглядел на мой тяжелый поднос и вздохнул. Луиза заворчала на него, а я выскочила через крутящиеся двери в зал, где папаша Шабрье ужом вился вокруг четверых англичан, смеявшихся какой-то шутке и по-настоящему наслаждавшихся удовольствиями, которые предлагал им Париж, – кабаре, танцевальными залами, театрами. На двоих были котелки и пелерины, на двоих – бриджи и соответствующие кепи, и все четверо курили трубки, по которым парижане узнавали английских туристов.

Весь светясь и не закрывая рта, папаша Шабрье начал делать широкие жесты в мою сторону, означающие, что я приму у них заказ. Несмотря на усталость, мне, хоть и не без труда, удалось изобразить беззаботную улыбку, и, присев в реверансе, я сказала:

– Месье, добрый вечер. Не хотите ли аперитив, пока будут выполнять ваш заказ.

Как всегда, они заохали-заахали и забросали меня вопросами. Ах, как вы прекрасно говорите по-английски! Неужели вы англичанка? Англичанка, да еще молодая, и официантка в семейном ресторане на Монмартре! До сих пор они еще не видели ни одной официантки в Париже, только официантов. А как меня зовут? И сколько мне лет? Ханна Маклиод? Восемнадцать? Похоже, они все-таки решили, что я шотландка, а не англичанка.

Я коротко рассказала им свою историю, которую обыкновенно рассказываю в подобных обстоятельствах и в которой нет ни слова правды. Мать у меня была француженкой, школьной учительницей. Отец – капитаном корабля. Он родился в Лондоне, хотя предки у него наверняка были шотландцы. Я тоже жила в Лондоне до двенадцати лет. А потом корабль отца потерпел крушение, вскоре умерла мать, и ее парижские родственники предоставили мне кров, а так как они бедны, то мне пришлось подыскать себе работу, чтобы зарабатывать деньги.

Иногда эта история приносила мне приличные чаевые, хотя рассказывала я ее вовсе не для этого. Мне надо было ее придумать, чтобы попроще и поправдоподобнее объяснить свое появление в «Раковине». Англичане слегка заигрывали со мной, и я тоже в ответ улыбалась им и немножко кокетничала. Это было бы невозможно, если бы мы встретились в Лондоне, но мы были не в Лондоне, а в Париже, тем более на Монмартре, где обитает богема и где англичане напрочь забывают о своей чопорности. К тому же, в отличие от официантки в Лондоне, я говорила на хорошем английском, который эти туристы привыкли слышать из уст своих жен и дочерей. Грамматику и манеры я усвоила как la professeuse в общении с ученицами Колледжа для юных девиц на Рю де Мулен, который уверенной рукой правила мамзель Монтавон.

Изображая некоторую робость и не очень охотно отвечая на игривые замечания, я довольно быстро познакомила английских джентльменов с коротким меню, написанным фиолетовыми чернилами крупным летящим почерком Луизы.

– Месье, у нас есть два супа. Суп из бычьих хвостов и каталонский. Каталонский – с луком, порезанной ветчиной, белым вином, овощами, яичными желтками и всякими травами. Мне очень жаль, что у нас немного овощей, зима была плохая, но если вы рассчитывали на легкий ужин, то омлет вам понравится. А если хотите поесть как следует, то могу вам предложить мушкетерские котлеты – бараньи отбивные, маринованные в растительном масле, в бренди и петрушкой. Или вы предпочитаете барашка, рагу из почек? Раковина сан-жак подается только у нас...

Этот вечер в «Раковине» был в точности похож на все остальные, разве только погода была получше и потому посетителей побольше. Отправляясь с заказом на кухню, я мечтала, чтобы больше никто не пришел. Летом в это время кафе и театры, кабаре и концертные залы уже переполнены, но, увы, вечера еще стояли холодные и почти все они еще были закрыты.

Я совершенно забыла о круглолицем господине, глазевшем на меня, но когда все разошлись и мы с Арманом ставили стулья на столы перед закрытием, он вдруг вспомнил о нем, и мурашки побежали у меня по спине. В половине второго я надела пальто, шляпку, попрощалась с папашей Шабрье и Луизой и вместе с Арманом дошла до угла Рю Муллер, откуда мне надо было идти одной.

Темные и пустынные улицы не пугали меня. Ни один приличный господин не посмеет заглянуть в столь поздний час на Монмартр, в квартал апашей, где женщине ничего не стоит завести дурака в местечко потемнее прямо в объятия мужчины, который оглушит его кожаным чулком, набитым дробью, и ограбит. Мне же ничто не угрожало, потому что я здесь жила, потому что на мне было дешевое пальто и у меня нечего было украсть, а вовсе не потому что местные грабители не трогали своих.

Я очень устала, и мне было холодно, поэтому я опять забыла о круглолицем господине. Тем более меня ждала холодная комната. Все свои небольшие сбережения я потратила зимой на уголь, а иначе мне бы не расколоть лед в кувшине, когда я приходила ночью с работы. Но едва потеплело, мне пришлось от этого отказаться. На три франка, которые мне платит в день папаша Шабрье, не очень разгуляешься, хотя жаловаться вообще-то грешно, жалование неплохое, но мне пришлось недавно купить себе новые туфли и кое-что из другой одежды, а то я совсем пообносилась.

И все-таки, несмотря ни на что, подходя к крутой каменной лестнице, поднимавшейся между домами, я была довольна. Полтора года назад я жила почти в роскоши у мамзель Монтавон в одном из лучших колледжей на Рю де Мулен. Да, я, Ханна Маклиод, получившая неплохое образование, охотница до книг и знаний, немного скрытная и молчаливая, но вполне дружелюбная девица, хотя иногда и довольно своевольная. А сегодня все совсем по-другому. Сегодня я отработала с полудня в «Раковине», а теперь иду домой, в маленькую промерзшую комнатку, с несколькими су в кошельке, и мне еще надо прожить на них пару дней до недельной получки. Но я не хочу ничего менять. Глава моей жизни, прожитая на Рю де Мулен, закончилась, и у меня нет желания ее перечитывать.

Я стояла на верху лестницы, и подо мной был весь Париж, освещенный яркой луной и тысячей фонарей, прочерчивавших в нем широкие бульвары и выделявших особенно знаменитые здания, а с самой верхушки Эйфелевой башни скользил луч прожектора над городом, туманясь по краям. Позади меня поднималась ввысь громада все еще недостроенной церкви Святого Духа, стоявшая в самом центре Монмартра.

Я помедлила несколько мгновений, глядя на город, который теперь был моим домом, и размышляя, не стоит ли мне податься куда-нибудь на юг подыскать себе работу учительницы или няни или перестать дурачиться и вернуться в Англию, чтобы найти там работу. Правильно, только для начала надо отложить немного денег, чтобы было чем заплатить за хлеб и за угол, пока я буду осматриваться. А это нелегко...

Сунув замерзшие руки под мышки, я двинулась дальше по крутым улочкам, через дворы и под арками к своему дому. Налево чернели на фоне неба скелеты двух ветряных мельниц, свидетели тех времен, когда на Монмартре было полным-полно таких мельниц.

Всего в ста шагах от дома на Рю Лабарр я завернула за угол и увидела в свете фонаря три мужские фигуры. Один мужчина лежал на земле, и его шляпа скатилась в канаву, которая огибала последний дом на улице. Двое других наклонились над ним. Я плохо их видела, но и так знала, что это воры, апаши, которые роются сейчас в карманах своей потерявшей сознание жертвы. Наверно, он пришел из Мулен де ла Галетт, танцевального зала, который располагался немного ниже, и заблудился в путанице уточек. Если так, то он сглупил, отправясь гулять один, потому что здесь было опасно для всех, кроме местных жителей. Здешние люди подозрительно относятся к чужакам и даже опасны для них.

Пока я стояла и смотрела, двое выпрямились, и я увидела что это мужчина и женщина. Мужчина что-то рассматривал, наверно, бумажник, поднеся его чуть ли не к носу. Потом он пнул ногой лежавшего. Девушка что-то сердито ему сказала, и я услышала имя Анри. На секунду я подумала, что она с ним ссорится, но нет, она тоже ударила ногой лежавшего мужчину. Анри сплюнул, потом ударил его во второй раз, сильнее.

Мне ничего не оставалось, как подхватить юбки и бежать, пока они его не убили. Я ненавидела апашей. В наше время очень модно делать из них героев, но для меня они были не героями, а эгоистичными порочными мужчинами, жившими за счет женщин, да еще бившими их, если им не удавалось заработать денег на вино и табак.

Скажу честно, мне было страшно, но все-таки не очень страшно. Не то чтобы я была храброй, но я очень разозлилась. Отвратительная сцена задела какие-то струны в моей памяти, которые казались мне похороненными там навеки, и сердце у меня заколотилось так, что едва не выпрыгивало из груди. Выходя из «Раковины», я сняла туфли и сунула их в сумку, висевшую у меня на руке, а вместо них надела сабо. Деревяшки громко застучали о камни мостовой, и двое, перестав избивать лежавшего неподвижно мужчину, уставились на меня.

Я подумала, что они убегут, но они разглядели, что я одна, и мужчина, уперев руки в бока, расхохотался. Он еще раз пнул свою жертву и сказал:

– Тоже мне богатый иностранец! Без часов, без колец, с пятью франками в бумажнике... Тоже мне!

Я остановилась в двух шагах от апаша и, придерживая шляпку одной рукой, поглядела ему в лицо со всей ненавистью, на какую только была способна.

– Убирайтесь! Убирайтесь отсюда, грязные свиньи! Он повернулся ко мне худым, желтовато-бледным лицом и замахнулся, чтобы ударить меня по щеке, но я уже знала, как апаши обращаются со своими женщинами, поэтому заранее приготовила шестидюймовую шляпную булавку. Дернув головой, чтобы уклониться от удара, я всадила ему в ладонь булавку. Он завопил от боли, и, пока разбирался со своей рукой, я сделала шаг вперед и изо всех сил стукнула его в коленку тяжелым деревянным сабо. Он опять закричал, и теперь в его голосе был страх. Он отскочил в сторону, а пока его девушка раздумывала, что предпринять, я ударила ее сумкой прямо по лицу. Она тоже заорала, потом еще раз заорала, когда я стукнула ее сабо.

– Убирайтесь отсюда, звери! – вне себя от злости крикнула я, не выпуская из рук шляпную булавку. – Я знаю тебя, Анри! Ну-ка, подойди поближе, и я выколю тебе глаз, грязная крыса! Я знаю, где тебя найти, Анри, и тебя и твою потаскушку. Смотри, а то я сообщу в полицию или моему дружку Louis le surineur! Вот уж кто поговорит с тобой от души!

Конечно же, я все выдумывала, но пока я орала на них, они, не поворачиваясь ко мне спиной, стали потихоньку удаляться. Я понятия не имела, где найти Анри, просто услышала, как его назвала девушка, a un surineur – это вор, который пускает в ход нож, в отличие от вора, который душит свои жертвы, но у меня не было дружка Луи ни среди тех, ни среди других. Однако мои слова возымели действие, и апаш, схватив свою подружку за руку, заковылял прочь. Я смотрела им вслед, пока они не скрылись с глаз.

Вся дрожа от страха и сама не понимая, как я решилась на такое, я вколола обратно на место шляпную булавку и встала на колени возле лежавшего мужчины. Глаза у него были открыты, но когда я наклонилась над ним, он их закрыл. В свете фонаря он показался мне совсем молодым, по крайней мере, не старше тридцати. У него были темные волосы и аккуратные усики, пальто и пиджак расстегнуты, карманы выворочены наизнанку Анри и его подружкой, искавшими деньги и ценности, одна щека вся в крови. Да и дышал он тяжело. Я даже подумала, не сломаны ли у него ребра.

На улице не было ни одного человека, кроме меня. Кое-где на четвертом-пятом этажах неярко светились окна, но какой мне от них прок? В такой час трусливые консьержки, стерегущие входные двери, ни за что не встанут со своих кроватей.

Я положила голову мужчины себе на колени и довольно сильно похлопала его по щеке.

– Месье...

Тут мне в голову закрались сомнения, и я заговорила по-английски. Французы обыкновенно думают, будто все англичане – блондины, но я-то знала, что это не так. У меня самой волосы были такие же темные, как у незнакомца. Апаш, верно, знал, что этот человек иностранец, ну а в таком случае он, скорее всего, англичанин.

– Сэр! Вы меня слышите? – спросила я. – Пожалуйста, очнитесь. Сэр?

Я довольно сильно защемила между пальцами мочку его уха, потому что уже начинала отчаиваться. Оставить его я не могла, он бы замерз в такую холодную ночь, значит, мне надо было куда-то его деть, а куда и как, если он не приходит в себя? Я вонзила ноготь ему в ухо и опять зашептала:

– Пожалуйста, о, пожалуйста, очнитесь, сэр.

К моей несказанной радости, он пошевелился, что-то пробормотал и попытался отвернуть голову. Тогда я начала его трясти, щипать за ухо, самым настойчивым образом просить его не впадать опять в бессознательное состояние. Он с трудом открыл глаза и, ничего не понимая, уставился на меня. Потом что-то спросил по-английски, но я ничего не поняла. Еще несколько минут мне пришлось повозиться с ним, чтобы поднять его на ноги. Я понимала, что он не в себе и мало что понимает, да и слова, которые он произнес совершенно нечленораздельно, не несли в себе никакого смысла. Однако постепенно до него дошло, что я хочу ему помочь, и в конце концов мне удалось поставить его на ноги, обхватив его за пояс и положив его руку себе на плечо. Простояли мы так, покачиваясь, какое-то время, а потом медленно пошли к моему дому, качаясь на ходу как пьяные.

Я помнила о своей сумке с туфлями, но о шляпе джентльмена забыла совершенно, пока не было слишком поздно. Оставить его одного, чтобы идти за шляпой, я не посмела. По пути мне пришлось все время подбадривать его.

– Так, так, сэр... Прямо, сэр. Еще один шаг, еще один, пожалуйста. Вот так, хорошо. Уже недалеко. Идемте, я вас...

Дважды за пять минут, которые нам потребовались, чтобы одолеть расстояние до дома номер восемь, он почти терял сознание и повисал на мне, и я чуть не падала с ним вместе, так что когда мы остановились около двери высокого темного здания, правая рука у меня горела огнем. Ключ висел у меня на шее, и каким-то образом мне удалось вытащить его, снять с шеи и вставить в замочную скважину. В холле слабо горела керосиновая лампа. Консьержка мадам Бриан всегда оставляла ее для меня, что свидетельствовало о ее неслыханной благосклонности ко мне. Мадам Бриан была женщиной со вздорным и неуживчивым характером и довольно острым языком, но за время, что я снимала комнату на шестом этаже, она вроде бы прониклась ко мне симпатией. Наверное, она видела, как я отшила ее муженька, не зная, что она стоит наверху. Гюстав был жирным лентяем, и она его презирала, в чем я была с ней полностью солидарна.

Прислонив своего полубесчувственного кавалера к стене, чтобы немного отдышаться, я в первый раз подумала, как мне удастся, если удастся, втащить его на шестой этаж, где я жила. Со многими из своих соседей я мило болтала в урочное время, но мне не надо было иметь богатое воображение, чтобы представить, что они мне скажут, если я подниму их в это время и попрошу помочь мне доставить наверх безденежного и раненого иностранца. Единственный, кто еще мог бы мне помочь, это полуирландец-полуангличанин Тоби Кент, снимавший комнату на одном со мной этаже, но он, увы, ушел в плавание.

Наверно, мы наделали много шума, потому что неожиданно появилась мадам Бриан в ночной рубашке и в ночном чепчике со свечой в руке.

– Господи! – воскликнула она, поглядев на нас. – Уж не вернулся ли сумасшедший англичанин? Пьяный?

– Нет, это не он. Это не месье Кент, – задыхаясь, ответила я. – Наверно, он турист, мадам. Я набрела на него, когда его избивали апаш со своей подружкой. Бедняжка, он в полном сознании, только уж очень избит. Они били его ногами, когда он лежал на земле.

Мадам Бриан пожала плечами.

– Наверное, у него оказался пустой бумажник – Она подняла свечу повыше. – А ты что с ним будешь делать, девочка?

– Ну не могла же я оставить его замерзать на улице, – словно прося прощения, проговорила я. – Вы ведь не будете против, если он отдохнет в моей комнате, а завтра, если понадобится, я позову к нему врача.

Она хмыкнула:

– У тебя появились деньги?

– Н-нет... – Пока я говорила, мужчина упал на колени, и мне пришлось наклониться, чтобы он не скатился по лестнице. – Я думала, может быть, мне удастся занять пару франков...

– Только не у меня, глупая девчонка, – совсем не сердито сказала мадам Бриан. – А ты его дотащишь к себе?

– Не знаю. Я не думала, что он так плох.

Глаза у меня наполнились слезами от охватившего меня отчаяния, потому что я совсем не представляла, что мне делать дальше.

Взгляд мадам Бриан загорелся злобой.

– Подожди, крошка, – сказала она. – Гюстав тебе поможет.

Она вернулась к себе, и через несколько мгновений я услыхала ее пронзительный голос и хриплый голос ее мужа. Мужчина, теперь сидевший на ступеньке, вдруг отшатнулся от стены и привалился ко мне, все еще не приходя в сознание, но я так устала, что взяла и закрыла глаза.

Через две минуты, шаркая шлепанцами, появился Гюстав в штанах на старых-престарых помочах. Жена отвергла все его возражения и дала пару наказов. Мы встали рядом с раненым и подняли его, положив его на руки и на плечи месье Бриану, а потом началось наше бесконечное восхождение по узкой лестнице. Месье Бриан согнулся вдвое под тяжестью иностранца. Он с трудом переводил дух, но все-таки умудрялся громко проклинать все на свете. Консьержка и я помогали ему, идя сзади, поддерживая, подталкивая, шепотом давая указания, а я еще все время благодарила его. Мадам же Бриан отпускала язвительные замечания.

Наверное, мы представляли собой довольно забавное зрелище, во всяком случае, когда мадам Бриан, шипя, обвинила своего мужа в том, что он хочет ее убить, свалившись на нее вместе со своей ношей, я не удержалась и хихикнула, хотя сама падала с ног от усталости. Время от времени несчастный стонал и что-то бормотал, вселяя в меня надежду, что он все-таки приходит в чувство.

В конце концов мы дошли до шестого этажа. Я отперла дверь и придержала ее, пока Гюстав Бриан втаскивал иностранца, ногами загребавшего по полу, а потом свалил его на мою кровать, которая недовольно скрипнула, но, как ни странно, не сломалась. Я зажгла лампу, не переставая бормотать благодарности, но месье Гюстав не обращал на меня внимания, стоял с опущенными плечами и открытым ртом и, тяжело дыша, злобно глядел на жену.

– Ничего, – сказала она, похлопав меня по руке. – Гюстав рад был помочь.

Она вывела его на лестницу, но даже, я заперев дверь, я слышала его шипение, все время пока он спускался вниз.

Помедлив, я разожгла плиту. Я приготовила уголь на воскресенье, на свой выходной день. Что ж, придется померзнуть завтра, потому что мне больше не на что купить угля, пока я не получу деньги от папаши Шабрье, но по крайней мере ночью мне будет тепло рядом с моим негаданным англичанином.

Я поставила нагреть немножко воды, убрала пальто и шляпку, стянула со своего гостя ботинки. Потом вытащила его руки из рукавов пальто и вытащила пальто из-под него. Потерев руки и подышав на них, чтобы немножко согреть, я стала стаскивать с него пиджак, жилет и рубашку. Мне было очень стыдно, но я чувствовала к нему более отвращение, нежели даже жалость. Надо же быть дураком, чтобы гулять одному в такой час и в таком месте, и он с лихвой заплатил за свою глупость, но я-то тут при чем?

Мне было очень нелегко снять с него рубашку, и, когда я склонилась над ним, подложив руку ему под голову, он вдруг открыл глаза и глухо спросил:

– Клара? Клара, это ты?..

По-английски он говорил с незнакомым мне акцентом. Я ответила ему тоже по-английски, постаравшись его по возможности успокоить:

– Я не Клара. Только, пожалуйста, не волнуйтесь. Вы в полной безопасности.

Он что-то пробурчал, потом его глаза опять закрылись и голова стала тяжелой. Раздев его, я обнаружила, как и ожидала, ужасные синяки на боках. В нескольких местах даже лопнула кожа, наверное, где апаш бил его особенно сильно.

Осторожно я ощупала все ребра. Не знаю, может быть, в них были трещины, но ничего страшного я не заметила. Успокоившись, я достала из шкафа склянку с мазью, которой растирала себе руки, чтобы кожа не трескалась, и растерла ему спину и бока. О медицине я ничего не знала, кроме того, что выудила по мелочам из студента-медика, племянника мамзель Монтавон, который частенько бывал у нас в колледже. По ее просьбе я иногда проводила с ним пару часов, проверяя его знания по учебнику. Наверно, она остановила свой выбор на мне, потому что меня звали в колледже la professeuse, но, как бы то ни было, мне это очень нравилось, и если многому я все равно не научилась, то тем не менее поняла, что удары, нанесенные молодому человеку по голове, гораздо опаснее тех, от которых остались синяки на теле.

Немножко спокойнее мне стало, когда я увидела, что ни из носа, ни из ушей у него не текла кровь, а та, что измазала ему щеку, была из раны на скуле. Я смыла кровь чистой тряпкой, которую нашла в шкафу, смазала ранку своей мазью и залепила ее кусочком пластыря.

Джентльмен, судя по одежде, открыл глаза, посмотрел на меня, ничего не понимая, и пробормотал:

– Холодно... холодно...

– Сейчас, сейчас. Не волнуйтесь, сэр. Скоро согреетесь.

Я быстренько натянула на него одеяло, поверх одеяла накрыла пальто, которое сняла с него, и пожалела, что у меня нет хотя бы капельки бренди. Тут в дверь постучали, и вошла, немного запыхавшись, мадам Бриан, неся в руке маленькую коричневую бутылочку.

– Коньяк, – без всяких предисловий заявила она. – Посади его, девочка, чтобы он не захлебнулся.

Я принесла ложку из буфета, и мы вместе посадили его, после чего он открыл глаза и обвел взглядом комнату.

– Я слышал... – пролепетал он. – На улице... Слышал, что вы сказали. – Он посмотрел мне в лицо, но тут же опять закрыл глаза и задрожал всем телом. – Холодно... – прошептал он, стуча зубами. – Х-холодо...

Мне пришлось поддерживать его голову, пока мадам Бриан наливала в ложку бренди. Потом она поднесла ее к его рту.

– Хорошо, – сказала она. – Он все проглотил. – Она налила еще. Когда он проглотил, не захлебнувшись и не пролив ни капли, с полдюжины ложек, я не выдержала:

– Может быть, хватит, мадам? Не стоит давать ему слишком много коньяка.

Она неохотно кивнула.

– Может быть. Но здесь не только коньяк, здесь еще немножко опия.

Я быстренько положила его голову на подушку и укрыла по шею одеялом. Опий – сильнодействующее лекарство, и я не знала, насколько хорошо смешивать его с коньяком.

– А не плохо, что мы дали ему так много? – спросила я, стараясь не показать своего критического отношения к ее методу лечения.

Она опять пожала плечами.

– Ровно столько я давала своему дураку, когда у него были колики, и ничего, не умер же. – Она заткнула бутылку пробкой. – Да, почти столько же. Теперь он будет спать, наверно, целый день, а что может быть для него лучше? И для тебя тоже?

Она повернулась и пошла к двери, но я догнала ее и поблагодарила гораздо теплее, чем мне бы хотелось.

После ее ухода я сварила себе кофе и присела к столу, не отрывая глаз от мужчины в моей постели. Он лежал на спине, повернув ко мне голову, и, вероятнее всего, крепко спал. В этом не было ничего удивительного после вливаний мадам Бриан, но все равно время от времени его охватывала сильная дрожь.

От лучших времен у меня еще осталось кое-что приличное из одежды, так что, выпив кофе, я разделась, натянула на себя две теплые ночные рубашки и шерстяные носки, расчесала волосы и завязала их лентой, потом надела халат и уселась возле плиты. В полдень мне опять надо было быть в «Раковине» и работать целый день, а в комнате у меня стоял лютый холод, и я поняла, что, сидя в кресле, вряд ли усну. Если завтра я что-нибудь разобью, то мне придется выложить собственные денежки. От этой мысли мне стало еще холоднее, потому что тяжелая зима съела все мои сбережения.

Мне пришло в голову узнать хотя бы имя джентльмена и, чем черт не шутит, название отеля, где он остановился. Я встала и, чувствуя себя весьма неловко, осмотрела его карманы, но нашла два ключа на кольце, ножичек для сигар, носовой платок, карандаш, ресторанный счет и пару билетиков из кабаре.

Сложив его одежду, я пригасила лампу и опять уселась у плиты. Ничего не вышло, а я-то уже представляла, как утром отправлюсь в отель и скажу его родственнику или тамошнему управляющему, что джентльмена ограбили. Увы, у него не было никаких документов. Что ж, придется подождать, пока он проснется и сам все расскажет, только, не дай Бог, мадам Бриан окажется права, и он еще будет спать, когда я уйду на работу.

Я задремала, но примерно через час, совершенно закоченев, проснулась. Плита остыла, потому что я забыла закрыть заслонку. Тогда я зажгла свечу. На часах была половина четвертого. Плиту теперь не разожжешь. С завистью я посмотрела на господина, спящего в моей постели. Он все так же лежал на спине, немного приоткрыв рот, и дышал без натуги, даже слегка похрапывал. Явно крепко спал.

Мне тоже очень хотелось спать, и, решив, что никто не узнает, да и узнавать некому, что я делала ночью, я сняла халат, задула свечу, подняла край одеяла и неслышно скользнула под бок к англичанину.