Текст книги "Пепел к пеплу (сборник)"

«Дорогой Джеймс!

Наконец я все понял! Нет, нужно начинать не так. Как говорил Белый Король, нужно начать с самого начала, дойти до конца и там остановиться. Хотя где здесь можно найти начало, если мой приезд сюда был предопределен двумя вещами задолго до моего рождения: проигранным наследством моего отца и его дружбой с тобой. Вынуть карту – и домик рассыплется… Голова кружится, когда пытаешься следовать по запутанным цепочкам совпадений и случайностей.

Как я и обещал тебе, через два-три дня после отправки письма мне стало намного лучше. Доктор Стоун, убрав слуховую трубку от моей груди, торжественно объявил, что из нее исчезли всяческие хрипы, и теперь он слышит только ровное дыхание здорового человека. А потом заявил, что нам нужно поговорить, причем обязательно не здесь, не в моем доме. Мне было и любопытно, и досадно – лечащему врачу ведь не соврешь, что слишком плохо себя чувствуешь для поездки, верно? Пришлось согласиться, и мы отправились к нему домой в его карете. Когда мы приехали, и я получил бокал глинтвейна в целях укрепления здоровья, он заговорил о своей теории; и я подумал было, что сбылись мои самые худшие подозрения… но вышло так, что я был вынужден потом извиняться за свое недоверие.

Доктор Стоун показал мне две вещи – деловой журнал своей семьи за три поколения и реестр Блэквуда, где были записаны все смерти и рождения за то же время – и предложил мне поискать сходство в этих толстых томах. Я взялся за эту работу с явной неохотой, не рассчитывая ничего найти. Если бы не некстати вернувшаяся слабость, тепло от камина и покой кресла, в котором я сидел, я бы развернулся и ушел. Я думал, что совпадения, которые выискал там доктор Стоун, менее пристрастные глаза не найдут даже с лупой. Но он не подталкивал меня, не навязывал своих выводов, не пытался ни в чем убеждать – молча сел в кресло напротив, а я открыл первый том. Джеймс, через час (проведенный в полном молчании!) я не поверил таким явным, грубым, бесспорным и необъяснимым совпадениям. В голове даже мелькнула мысль о подделке, но, когда я по-новому оценил толщину этих книг, их истрепанность, обилие имен и цифр, разные почерка и разные чернила, которыми делались записи, мои сомнения исчезли. Вот что я узнал.

Оказывается, черный лес Блэквуда вовсе не состоял из одних только черных елей, напротив, эти гиганты всегда были довольно редки среди обычных елей и сосен, и каждый случай, когда рубили черную ель, записывался отдельно.

И, сравнив записи, я увидел, что в те годы, когда рубили черные ели, смерть собирала в Блэквуде урожай, вдвое-втрое превышающий обычный; но люди умирали не от оспы или холеры, а от малейших царапин, после которых начинался антонов огонь, от кровохарканья после простуды, от кори и других детских болезней. Умирали мужчины в самом работоспособном возрасте от двадцати до сорока, которым, казалось, такие хвори должны были быть нипочем.

А ты знаешь – хотя откуда, ведь я не писал тебе – что у той, последней черной ели на площади треснул ствол, иглы пожелтели и осыпаются? Трещину заметили в день моего приезда… а через месяц умерло шесть человек… и Хелен.

Неужели это похоже на совпадение, на случайность? По-моему, это больше похоже на месть, и теория доктора Стоуна об одухотворенной Природе обретает иной смысл. А если допустить на мгновение существование духов Природы, в которых тысячелетия верили наши предки – то можно допустить, что они могут испытывать чувства, сходные с нашими. Что они, по-твоему, должны чувствовать к людям, уничтожающим их дом и убивающим их собратьев, после того, как они веками навязывали нам свою волю, веками внушали страх?

Может, ты еще не веришь, подыскиваешь правдоподобное объяснение, чтобы остаться в спокойном и привычном мире логики. Но я уже не могу так поступить, я чувствую, что самое невероятное с точки зрения здравого смысла и есть истина, какой бы неправдоподобной она не казалась.

Кажется, что все произошедшее со мной с дня приезда подготавливало почву к этому объяснению – даже твоя книга! Ты никогда не пробовал взглянуть на свои записи серьезней, чем на побасенки многовековой давности? Ты никогда не думал, что за ними стоит история во всей ее обнаженной неприглядности, что многое из того, что ты записал и обработал, следует понимать буквально? Не спеши считать доктора Стоуна безумцем, чья мания заразительна – ведь тогда его безумие разделяет вся деревня. Помнишь, ты мне рассказывал, что на Сочельник в церкви освящают елочные гирлянды? А сторож, который всю ночь перед Рождеством обходит ель дозором? Ты ни от кого не мог добиться объяснения этих традиций и счел их, для собственного спокойствия, причудами сельской глубинки. Действительно, в последнее время этот ритуал несколько утратил серьезность, с которой совершался раньше. Именно потому, что обряд был нарушен и вдрызг пьяный сторож отправился домой, долго сдерживаемый дух смог освободиться. Не все поняли серьезность происходящего, лес был укрощен и уничтожен слишком давно для короткой человеческой памяти.

Но доктор Стоун, в чьей семье лес забирал себе жертву в каждом поколении, не склонен был недооценивать угрозу. Он не разглашал своих подозрений раньше времени – он наблюдал и делал выводы. Теперь я с ним полностью согласен. Теперь я понимаю, почему в бреду мне мерещилось, что раскаленная черная смола капает мне в рот. Дневник Хелен, то, что я сам видел во время болезни, и наблюдения доктора Стоуна – все слилось воедино. Ты знаешь, что опорные балки в моем доме, единственном во всей деревне, сделаны из черной ели? Я не знал… Но теперь понимаю, что могло привлечь сюда Холлиса.

Как же я был слеп! Это он убил Хелен, опасаясь разоблачения. Он опасалась быстродействующего яда, а он дал ей медленный. Ее смерть не останется безнаказанной. Звучит достаточно выспренне, верно; но это то, что я сейчас думаю и чувствую.

Успокойся, Джеймс – я не стану ничего предпринимать, пока не удостоверюсь в истинности моих подозрений. Разве это мое намерение не подтверждает, что я остался в здравом уме и трезвой памяти? Всегда есть крохотный шанс ошибиться, и я не причиню вреда невиновному.

Вместе с доктором Стоуном мы обдумали наши дальнейшие действия. Признаться, я был восхищен его способностью превратить любой, самый запутанный клубок противоречий в ровную и тонкую путеводную нить.

От него я вернулся домой, сделав вид, что мне вновь стало хуже, и сразу улегся в постель. Мне почти не понадобилось ничего изображать – от открытий, обрушившихся на мою голову, я чувствовал жуткую слабость и головную боль. Моя «вернувшаяся» болезнь даст мне возможность проследить за Холлисом. Если подозрения Хелен верны, и он что-то ищет в моем доме, он обязательно чем-то себя выдаст. Я вспоминаю, как он всегда отказывался от моей помощи в оранжерее и старался побыстрей меня выпроводить…

P/S Странно я себя чувствую… Словно я долго плыл по самой поверхности жизни, никого не замечая из-за поднятых мною брызг, не замечая и не желая замечать… а события последней недели потянули меня на глубину, и я увидел, что кроме того жалкого барахтанья, которое я называл истинной жизнью, есть целый подводный мир, живущий по законам, мне неизвестным, но, тем не менее, имеющим надо мной власть, а я никакой власти над ним не имею. Я был слеп, но теперь я прозрел.

P/P/S Думаю, я давно понял, что пишу это письмо только для себя, чтобы избавиться от потрясения. Джеймс, несмотря на воображение писателя, ни за что мне не поверит – он не дышит воздухом Блэквуда, он не поймет. В его возрасте проще оставаться организованным скептиком. А я – вполне ли я верю, несмотря на все доказательства, несмотря на то, что я видел собственными глазами?

Кажется, мне действительно удалось успокоиться, упорядочить разбегающиеся мысли. Нужно сжечь письмо.

Черновик неотправленного письма к Джеймсу Э. Фоллоу

«Дорогой Джеймс!

Кажется, за время моего пребывания в Блэквуде я приобрел еще одну скверную привычку – самокопание.

Скажи, приходилось ли тебе испытывать странное ощущение, когда ты понимаешь, что история окончена, но прочувствовать это ты еще не успел. Мысленно ты еще там, в прошлом, договариваешь недоговоренное тем, кто давно ушел; и кто-то легким прикосновением (уж не ты ли сам?) снова заводит в душе маятник сомнений. Одно утешение – что амплитуда колебаний постепенно уменьшается, и это обещает, что когда-нибудь наступит день, когда ты сможешь насладиться душевным спокойствием в полной мере. Diable, я до сих пор не знаю, точно ли я его убил.

Может, это был навеянный лихорадкой кошмар, хотя я помню тяжесть пистолета в моей руке, помню рывок отдачи и звук выстрела. Но тело, которое на полу рассыпалось ворохом еловых ветвей, отдаленно напоминающим человеческий силуэт – да полно, было ли это? Однако если я и в самом деле вернулся на скользкую дорогу воспоминаний, то лучше пройти по ней с самого начала (извини, Джеймс, но, похоже, ты не получишь это письмо)

Когда я вернулся домой после беседы со Стоуном, то следом вернулась слабость и шум в ушах, я едва смог вскарабкаться по лестнице, а потом к ним присоединились головная боль и жар. Холлис, поставив возле меня чашку отвара, спустился вниз, а я лежал в постели и скучно переживал собственную беспомощность, пока не уснул.

Проснулся уже за полночь, словно от рывка, и, невзирая на свое состояние, решил все-таки попробовать проследить за Холлисом. Почему-то я не ожидал найти его в своей комнатушке, и не удивился, когда его действительно там не оказалось.

Я спустился вниз очень тихо, из-за жара мне казалось, что я беззвучно плыву в сером облаке; осторожно, не для опоры, а скорее желая вернуть реальный мир, я прикасался к чудовищно холодным стенам одной рукой. Во второй у меня был пистолет, но я не помнил, как и когда я успел его взять – все было стерто серым облаком.

За эти два месяца половицы и ступени каким-то чудом перестали скрипеть и потрескивать, что сейчас было мне только на руку.

Чтобы убедиться в том, что Холлиса в доме нет, у меня ушло около часа – не знаю точно, время тогда не имело большого значения, оно то останавливалось, то снова бросалось под ноги. Наконец я пошел в оранжерею. Сквозь щель во входной двери я действительно увидел Холлиса и решил не входить – пока.

Он стоял ко мне спиной, согнувшись над тем самым розовым кустом. Я не знаю, как он не почувствовал мой взгляд – наверное, был слишком увлечен работой. Он осторожно вынимал из огромной, полуразбитой декоративной вазы, где рос куст, горсти земли, постепенно освобождая корни. Это продолжалось довольно долго, потому что Холлис действовал очень осторожно, ласково, напевно что-то приговаривая. Я не мог видеть его лица, но был уверен, что он улыбается.

И когда я уже устал и собирался уходить, Холлис сжал шипастые стебли у основания и выдернул куст из вазы. Он спокойно держал его на вытянутой руке, на весу, словно не замечая, что по его пальцам бегут темные ручейки крови, а за корни розового куста, словно марионетка за свои нити, цепляется уродливое подобие человеческой фигурки. Фигурка дергается, и при каждом движении с нее на пол и на сапоги Холлиса опадают влажные и скользкие на вид пятнистые хлопья.

Свободной рукой Холлис осторожно помогает счищать эти хлопья, продолжая что-то говорить, спокойно и ласково, меняя тембр и интонацию в почти песенной манере. Я на мгновение отворачиваюсь. Когда я возвращаюсь к щели, то вижу, что Холлис огромными садовыми ножницами осторожно обрезает корни, удерживающие фигурку, а затем сажает ее на ладонь и слегка сжимает, испачкав ее (видимо, нарочно) в своей крови.

Я больше не могу на это смотреть, я вхожу. Холлис вздрагивает и делает бесполезную попытку спрятать ладонь за спину.

– Что ты… – начинаю я. – Что ты… Я и сам не знаю, что собираюсь сказать, но тут уродец в руке Холлиса начинает отчаянно извиваться и вопит:

– Хозяин, убей его!

И все наконец-то становится просто и ясно. Я поднимаю пистолет, нажимаю на спуск, и звук выстрела бьет меня по ушам, я едва не падаю. А Холлис – падает, молча, прямо, не отрывая от меня взгляд. Мне кажется, что он падает бесконечно; но вот на пол с мягким шорохом обрушивается ворох черных ветвей, среди них застыла скорченная фигурка. Я подходу ближе и на всякий случай давлю ее каблуком, но она не шевелится. Вот и все.

Остальное – то, как я вернулся в постель, то, как утром приехал доктор Стоун и сказал, что черная ель на площади все же рухнула – уже несущественно. История закончилась.

Сейчас (думаю, об этом надо упомянуть) я живу у доктора Стоуна. Он настоял, и теперь я наслаждаюсь покоем и комфортом, а также его обществом. Я бы хотел познакомить вас, Джеймс, думаю, вы нашли бы общий язык.

P/S Мне жаль только, что я не успел сделать копию с портрета Хелен, мне все difficile вспомнить ее лицо.

Энтони Блессингем перечитал письмо несколько раз, сосредоточенно хмурясь. Затем он встал из-за массивного стола красного дерева, подошел к камину и опустил лист на тлеющие красноватые угли. Несдержанно позевывая, он следил за тем, как догорает бумага; следил до полного превращения письма в пепел, а затем отправился в спальню.

Балдахин его кровати поддерживали четыре искусно вырезанных дриады. Улегшись, Энтони равнодушно смотрел на улыбающееся лицо одной из красавиц, пока ее черты не расплылись в густой, убаюкивающей мгле. Энтони Блессингем безмятежно уснул.

Ему снилась картинная галерея на окраине леса, где как раз проходила выставка его работ. Он ходил по выставке, чрезвычайно довольный собой, с прекрасной дамой под руку. Он смотрел на прекрасные картины своей работы: марины, акварели, рисунки углем, тщательно выписанные натюрморты, портреты…

– Ты здесь мне очень польстил, – раздался голос его спутницы из-под вуали. Голос был прекрасен, но Энтони хотел увидеть ее лицо; однако вместо этого послушно уставился на портрет перед ним. Он изображал тоненькую сероглазую девушку во всей прелести расцветающей женственности, а ее улыбка говорила о том, что она знает о своей красоте. Энтони повернулся к своей спутнице с облегчением – конечно же, это она, это Хелен, это ее рука, затянутая в тонкую кружевную перчатку, прикасается к его руке…

Она кивнула и сняла вуаль – Энтони ухмылялся скелет с прилипшими к черепу прядями волос. Цепко схватив его за руку, скелет потащил его к следующей картине –

– Смотри, – сухим, шелестящим голосом велела она. Но в золоченой раме не было изображения, одна непроглядная чернота. Энтони послушно вглядывался в эту тьму, пока не ощутил, что падает прямо внутрь картины.

И вдруг в окружившей его тьме вспыхнул красно-синий огонек. Высокий язычок пламени, похожий на огонек свечи, то вытягивался, то застывал в неподвижной, давящей тьме. Почему-то Энтони следил за его колебаниями со страхом, близким к иррациональному, неконтролируемому ужасу.

Вдруг огонек взвился вверх, подсветив чье-то лицо. Теперь было видно, что пламя горит прямо на ладони Холлиса.

– Ты умер! – закричал Энтони.

– Я знаю, – пожал тот плечами и улыбнулся торжествующей, восторженной улыбкой. Стерев улыбку с лица с лица, Холлис подул на огонек на ладони; тот заколебался, меняя очертания. Вскоре он превратился в точное подобие человеческой фигуры и замер неподвижно. Энтони не отрывал от нее глаз – это была не просто человекоподобная фигурка, а точная копия… точная его копия? Холлис снова ласково улыбнулся и осторожно подул на ладонь. Огонек слегка вздрогнул.

– Аааа! – обезумев от боли, завопил Энтони. По лицу его текли слезы – никогда еще ему не было так больно. Словно кто-то ломал ему позвоночник, словно раскаленными щипцами вытягивали внутренности. Он рухнул навзничь и забился в судорогах, отсветы пламени метались по корчащемуся от боли телу. Побелевшими губами Энтони пытался произнести «хватит», но изо рта выходило только придушенное, почти беззвучное сипение. В крошечном промежутке между приступами боли Энтони заметил, что Холлис уже не улыбается, и смутно удивился этому.

И вдруг боль ушла. На ее место пришли новые непередаваемые ощущения. Перед его глазами проплывали картины – испуганно озирающиеся в лесу люди в оборванной, но яркой одежде. «Фигляры», подумал Энтони, и вдруг, словно эта мысль открыла шлюз, к нему хлынул поток мыслей и образов. К нему пришло понимание. Он знал, кто они – первые поселенцы Блэквуда. Он видел, как они обживались и строились, он помнил, как они приходили к нему, в лес, в минуты величайшей радости или скорби… Он ощущал желание леса помочь им…

– Я хочу, чтобы ты понял, – вторгся в его видения голос Холлиса, в вновь поплыли картины. Сейчас Энтони не смог бы ответить на вопрос, кто он такой – человек или дерево. Он дышал миллионами листьев, он оставался неподвижным, но в его теле бурлили жизненные соки, не замирая ни на минуту… Он чувствовал родительскую любовь леса к этим неразумным существам. Он чувствовал, что приближается чума, но знал, что малые мира его защищены от этой беды. Целебные флюиды, что выделяли черные ели, защитным покровом распростерлись над деревней, и люди, вдыхая яд, вдыхали одновременно и лекарство. В тот раз никто не заболел. Жители Блэквуда тогда самую малость напоминали своих покровителей – крепкие, стройные, высокие, здоровые… Так продолжалось долго. Сменилось бессчетное множество поколений людей и три поколения елей. Они поддерживали равновесие. Энтони был там, он жадно тянул воду корнями из сухой, каменистой земли, и вместе с водой впитывал вековечные знания леса. Это было… счастье?

А потом – боль, ужас, недоумение. Боль всего леса, когда падает еще одна черная ель. И защитный покров все тоньше. Равновесие нарушено, как ни пытайся его удержать. Болезни, которые ждали на границе этого круга, скаля зубы и взрыкивая, наконец то смогли наброситься на свою добычу, выбирая пока самых слабых, тех, чье тело привыкло полагаться на целебную силу леса. А лес умирал, все еще пытаясь помочь неразумным детям…

Но эти неразумные существа были все же не так уж глупы. Настойка на иглах черных елей – только раньше ее делали на опавших иглах! – все, кто ее пил, остались живы и здоровы. Значит, настойка целебна. Но для нее нужна только одна ель. Одна, последняя, скованная и регулярно обдираемая, с льющимся под корни ядом. И вдруг сквозь болезненное забытье она ощутила Зов –

Зов крошечного семечка, которое было готово превратиться в ель, но рядом не было ни почвы, ни воды… Энтони – человеку этот зов тоже показался знакомым – как отзвук другого сна.

И ель выпустила свою душу, чтобы помочь…

Снова лицо Холлиса в темноте.

Энтони задыхался, словно выброшенная на берег рыба. Н хотел бы обвинить Холлиса во лжи, и весь этот сон во лжи, но какая-то часть его души уже понимала, что это не ложь и это не сон. Не совсем сон.

– Я не верю, я не понимаю, – бормотал он, сам понимая, как слабо и глупо это звучит.

– Лес не убивал. Мы не мстим. Это доступно только людям, – бесстрастно сообщил Холлис. – Одержимые жадностью, вы сами срубили сук, на котором сидели.

Затертое выражение настолько подходило к ситуации, что Энтони невольно улыбнулся (Этот сон длится слишком долго, – подводным течением пронеслась в голове мысль).

– Значит, все эти эпидемии…

– Ваша вина.

– Я не верю, – повторил Энтони. Холлис не стал возражать или доказывать. Он молча ждал. Наконец Энтони спросил:

– Почему Стоун ничего мне об этом не сказал?

– Он одержим местью. Он одержим своей идеей.

– А то, что вы убиваете одного в каждом поколении – это не месть? Это справедливо?

– Мы не убиваем. Мы поддерживаем равновесие. Мы соблюдаем договор, которые его предок заключил с лесом, и каждая душа обретает новое тело.

– Это несправедливо!

– Равновесие и есть справедливость.

– Но ты хотел меня убить!

– Нет.

И снова краткая вспышка образов – он сам в двери оранжереи глазами Холлиса – искаженное лицо, безумная решимость, медленно поднимается пистолет. И альраун, которого он вырастил с таким трудом, вырастил для того, чтобы тот нашел семечко, кричит – хозяин, он тебя убьет!»

Видение прошло. Энтони отчаянно пытался хоть что-то понять.

– Скажи, это сон?

– Не больше, чем жизнь – это сон.

Вдруг Энтони с ясностью, которая все же бывает только во сне, понял, что его собеседник не солжет ни на один вопрос.

– Но это ты убил Хелен?

– Да, – так же спокойно прозвучало в ответ. – Но я ее предупреждал.

Энтони ожидал, что Холлис пустится в дальнейшие оправдания, но тот замолчал.

– Предупреждал… о чем?

– Моя кровь могла обновить жизненные соки только в теле, которое еще пригодно к жизни. Ее уже было испорчено. Все равно, что хлестать кнутом полумертвую лошадь – краткий рывок, а затем становится только хуже. Ее тело не выдержало.

Энтони невольно вспомнил строки из дневника Хелен о «слишком хрупком стебле».

– Но почему тогда все заболели? И я тоже, ведь я пил настойку… хотя всего один раз.

– Когда я вышел из ели, она умерла. Просто это не сразу стало заметно, – лицо Холлиса выразило неподдельное горе. – И настойка утратила все свои целебные свойства.

– Но почему Стоун не рассказал мне? Он доктор… он должен был понять…

Холлис снова промолчал.

– Зачем ты мне все это… – Энтони запнулся, выбирая между «показал» и «рассказал».

– Ты тоже слышал Зов. Ты можешь найти его, последнюю надежду. Оно где-то в доме. Найди его и вырасти, и я прощу тебе свою смерть…

И снова Энтони оказался в лесу. Лес был прекрасен, и его черные стражи вовсе не выглядели угрожающими – они были… совершенными и абсолютно необходимыми. Любуясь ими, Энтони чувствовал себя счастливым, как никогда, сливаясь с лесом воедино… Это было почти так же больно, как пытка огнем – душа человека не предназначена для таких сильных чувств. На мгновение Энтони самому захотелось стать черным деревом, стражем на границе неба и земли…

Когда он проснулся, то продолжал плакать.

Вечером того же дня Энтони Блессингем, не объясняя причин, вернулся к себе и заперся отшельником в собственном доме, никого не принимая. Доктор Стоун на удивление легко оставил его в покое видимо, полагая, что дело уже сделано, а со своими душевными терзаниями Энтони разберется и сам. Но Блессингему некогда было терзаться – он искал.

Первая запись в дневнике Энтони Блессингема

«тридцатое марта 18.. года

Я нашел его! Наконец то нашел! Смог бы сделать это и раньше, если бы подумал. Крохотный черный гладкий камешек в щели потолочной балки в моей комнате, весь укутанный в вязкую смолу…

Я мог бы догадаться и раньше, ведь Холлис обшарил весь дом – кроме моей комнаты, ведь я почти не входил отсюда во время болезни! Вот почему я слышал Зов – ведь оно было ко мне так близко! Только бы оно взошло, ведь я ничего не понимаю ни в садоводстве, ни в выращивании елей! Но почему-то я чувствую, что, едва я опушу его в почву, оно сразу же начнет расти»

«Восьмое апреля

Сегодня из земли показался росток»

Спустя три месяца

Молодой человек, изрядно небритый, со всклокоченными волосами, осторожно поливал из кувшина ту самую полуразбитую вазу, в которой вырос альраун. Энтони когда-то счел, что именно она лучше всего подходит для его цели; но теперь, когда едва проклюнувшийся росток чахнул, ни дюйма не прибавив в росте за прошедшие три месяца, он во всех своих поступках готов был усмотреть непоправимые ошибки.

– Скажи, что я делаю не так? – наконец в отчаянии обратился он к вазе. – Я поливаю тебя, ухаживаю, ездил за пять миль, чтобы набрать самой жирной земли… почему ты не растешь? Ни разу не оставлял тебя на целый день… А в глазах местных я уже их деревенский сумасшедший, свихнувшийся лордик, которые позорит себя, пиликая на скрипке в трактире… И каждый вечер охотно идут в трактир полюбоваться. И Стоун тоже… А что поделаешь, деньги нужны, а сидеть вечно на шее у Джеймса я не могу…. Стыдно вспоминать, как я их выклянчивал намеками! Это все Холлис виноват, после того сна во мне что-то переломилось…или выпрямилось? Вот бы еще гордость свою переломить, потому что знал бы ты, как я ненавижу эти выступления!

Все же хорошо, что мама когда-то мечтала выучить меня играть на скрипке, и я узнал основы, прежде чем изломать скрипку в щепки! Наверное, не стоит при тебе про щепки, верно? Хотя, если подумать… Это и есть ваша, деревьев, жизнь после смерти – превратиться в тысячу красивых и полезных вещей. Разумеется, если в руки мастера попадешь. Или нет, черной ели недостойно быть скрипкой, разве что скрипкой Страдивари…

Наверное, я и вправду деревенский сумасшедший, и нечего отнекиваться от этого титула. Сижу тут и разговариваю с деревом, которое даже не желает расти… А вот если бы ты вырос так, чтобы выдержать переезд, я написал бы наконец Джеймсу, что хочу стать арендатором одной из его ферм в Уэльсе… Он бы обрадовался, что я наконец-то за ум взялся. Тогда я пересадил бы тебя в тамошнюю землю, она очень похожа на эту. Здесь тебе расти нельзя, никто не позволит мне воссоздать Черный лес… Признаюсь тебе, что у меня и корыстная цель есть, хотя не для меня, скорее для моих внуков. Когда вырастет хотя бы рощица елей, устроить вместо фермы пансионат, пусть бы всякие болезные приезжали подышать целебным воздухом… Что скажешь?

Увлекшись своим монологом, Энтони посмотрел на росток, как посмотрел бы на своего собеседника. Взглянул и оторопел – куда исчез чахлое, скрюченное растение желто-зеленого цвета? На его глазах буйно-зеленый росток наливался силой, кажется, даже немного подрос, слегка склонившись в сторону Энтони, как молчаливый, но внимательный собеседник.

– А… – глубоко вдохнул Энтони. – А… ты что хочешь мне сказать – чтобы ты рос, с тобой разговаривать надо?

И, хотя в оранжерее июльским вечером не было не ветерка, росток слегка кивнул верхушкой.