Текст книги "Пепел к пеплу (сборник)"

Из сопроводительного письма лорду Галифаксу

«…Зная Ваш интерес к подобного рода историям, осмелюсь предложить Вашему вниманию рассказ, который Вы можете включить в знаменитую «Книгу привидений лорда Галифакса.» Некоторые имена и названия мне по понятным причинам пришлось изменить, но в остальном это самое точное и подробное изложение событий, на которое только способны мои ум и память. И хотя в нем нет привидений в буквальном смысле этого слова, я полагаю, что он удовлетворит Ваш вкус к сверхъестественному.

…Признаюсь, что написал я его, надеясь таким образом избавиться от тягостных воспоминаний о пережитом»

Итак, в 18… году наша семья получила приглашение от леди Эшби провести летние вакации в ее поместье. Леди Эшби приходилась мне родной теткой, и, соответственно, родной сестрой моей матери, но отношения между ними никогда не были сердечными. Причиной тому был ранний брак моей матери со священником небогатого прихода. Ее выбора не одобрили ни отец, ни старшая сестра, и это самым существенным образом отразилось на сумме полученного ею наследства. Впрочем, мать была счастлива с моим отцом и никогда не жалела о утраченных деньгах, потерянной возможности выезжать и отсутствии штата прислуги.

Но когда она рассказывала о Тодд-холле, месте, где безоблачно прошло ее детство, матушке никогда не удавалось в полной мере скрыть свою печаль. И я рос на рассказах ее о белоснежном доме с изящными, словно пальмы, колоннами, о мозаичном полу в холле, о гнездившихся под его крутыми крышами ласточках – и о голубой ленте речушки с перекинутыми через нее мостиками, которые из окна детской казались просто игрушечными.

Как вы уже догадались, переписка между двумя ветвями семьи была крайне прохладной. Старшая сестра сообщила о своем замужестве, через полтора года пришло известие о рождении ребенка, а в начале этой весны – о гибели ее сына в возрасте тринадцати лет. За ним и последовало письмо с вышеупомянутым приглашением. Леди Эшби не писала прямо об охватившей ее скорби, но моя мать, зная сдержанность Хелен, была крайне встревожена, великодушно забыв о холодности и высокомерии, с которым ее сестра некогда отдалилась от нее. Она непременно поехала бы, если бы неопасная, но тяжелая болезнь моего отца, приковавшая его на время к постели. Мать не могла, да и не хотела нанять сиделку ухаживать за ним, что и постаралась объяснить в письме, полном извинений. В ответном письме леди Эшби настаивала, чтобы к ней приехал хотя бы один член ее семейства, и повторила свое приглашение уже исключительно для меня.

Моя мать вначале колебалась, стоит ли отпускать меня одного в дом, перенесший так недавно столь тяжелую утрату. Способен ли юноша почти того же возраста, что и погибший, стать некоторым утешением – или же он будет постоянным напоминанием о постигшем их горе? Но я горел желанием увидеть Тодд-холл, и моя мягкосердечная мать, вопреки своим предчувствиям, все же сдалась…

…Единственным изображением моей тетки был карандашный набросок двух девочек: та, что постарше, прямая и неулыбчивая, держала на коленях свою пухленькую, круглолицую сестру. По нему затруднительно было судить о теперешней внешности леди Эшби; но я, признаться, ожидал некоторого семейного сходства с моей матерью и был разочарован. Ни ровным греческим профилем без намека на переносицу, ни глубоко посаженными темными глазами и подковообразным ртом она ничем не напоминала свою сероглазую хохотушку сестру. Разочарование это определенно было взаимным, потому что первым, что произнесла леди Эшби вместо после приветствия, было:

– Ты совсем не похож на своего деда, – и поворотом головы указала на висевший в холле портрет. – Его писал сам Лоренс.

Тогда я еще не знал, что Томас Лоренс удостоен чести быть придворным живописцем, и отнесся к заявлению тетушки равнодушно. Портрет же, на мой полудетский вкус, грешил отсутствием ярких красок и некоторой помпезной монументальностью; однако сходство покойного лорда и его старшей дочери было очевидным: тот же профиль топора, тот же рот с брезгливо опущенными уголками губ.

Леди Эшби подвергла меня подробному допросу: кажется, ей пришлось по вкусу мое заявление о том, что я не стремлюсь к карьере священнослужителя, но в целом ее взгляд человека, изучающего нечто крайне малопривлекательное, почти не изменился.

Ее муж, полковник Эшби, в разговоре участия не принимал. Он сидел в кресле, заботливо укрытый пледом, и хотя его жесткие серо-желтые, выдающие заядлого курильщика усы непрерывно шевелились, а губы двигались, с них не сорвалось ни звука, кроме полувнятного приветствия. Леди Эшби, перехватив один из моих опасливо-любопытных взглядов на ее супруга, вспыхнула гневом. Ее вопросы стали еще более бесцеремонными, а голос -пронзительным и дрожащим. Она объявила, что из-за желудочной болезни полковника они принимают пищу строго по часам, и обед я уже пропустил.

Я промолчал, протестовал лишь мой желудок. Наконец аудиенция была окончена, и я торопливо удалился из гостиной. Я сомневался в том, что стеклянистые глаза моего дяди хоть сколько-нибудь повернулись в глазницах вслед за мной; но я был уверен в том, что мою спину сверлит пристальный взгляд леди Эшби. Тогда у меня еще не было привычки анализировать свои ощущения, иногда полезной, а иногда весьма обременительной, но я не мог не заметить, что полковник выглядит полностью парализованным своим горем, тогда как на внешности и манерах леди Эшби оно заметно не отразилось.

Любопытство заставило меня замедлить шаг во время поисков кухни. Снаружи Тодд-холл во многом походил на мечтательное описание моей матери, но внутри он меня скорее разочаровал, чем очаровал. (Забыл добавить, что в конце разговора тетя отдала мне приказ: ходить только по краю ковра, а не по его середине, чтобы уменьшить износ, и я послушно жался к стенам). Тодд-холл оказался намного меньше, чем я представлял себе по рассказам матери: его красота зкалючалась скорее в гармоничности линий и красок, нежели в массивной величественности настоящего замка. Сейчас особняк полностью вернул себе былую красу, но в те дни в нем было слишком много пыли и слишком мало света; слишком много зачехленной мебели и слишком мало живых обитателей.

Кухарку, например, я обнаружил не с первого раза: старая морщинистая ведьма вынырнула откуда-то из-под стола, поспешно утирая рот. Мы рассматривали друг друга во взаимном молчании: я тщился найти хоть одну привлекательную черту в этом сморщенном, как печеное яблоко, лице. Наконец я, не выдержав, сбивчиво изложил свою просьбу о еде. Лицо кухарки дрогнуло и расплылось в улыбке, углубившей все ее морщины так, что глаза-изюмины почти утонули в них, а уши зашевелились. Я невольно улыбнулся в ответ, избавившись таким образом от мучительной неловкости.

Покачивая головой, Грейс продемонстрировала мне адское варево из булькающей овсянки и сомнительный ломтик ветчины. Если желудок полковника и мог с этим смириться, то мой яростно взбунтовался, и Грейс, в отличии от леди Эшби, вняла его мольбам. Скрывшись ненадолго, она разожгла с моей помощью огонь и поджарила на нем необыкновенно аппетитную яичницу с сыром и ветчиной. Более вкусной я не ел ни до, ни после, и Грейс только улыбалась, глядя на то, как быстро исчезает еда со сковородки. Думаю, что именно мой неуемный аппетит растущего мальчишки сдружил меня с Грейс: ведь ее талант повара оскорбляли протертые и переваренные блюда, которые она вынуждена была готовить для полковника.

К сожалению, беседы давались Грейс с трудом: она страдала некой обратной формой заикания – мучительно растягивала слова до полной их неузнаваемости.

Кроме нее, прислуга на тот момент состояла из личной горничной и компаньонки леди Эшби Сары – старой девы с кислым лицом, неряшливого дворецкого Парфита, кучера и конюха Берка и садовника Джима Уэсли с сыном. Еще два раза в неделю из деревни приходило убираться трое женщин, но их усилий было явно недостаточно. Личный камердинер полковника умер два года назад, и никто его до сих пор не заменил. Даже моему неискушенному взгляду было ясно, что штат слуг слишком мал для поддержания дома и сада в нормальном состоянии; конюшня разваливалась, конюх скорбел о проданных лошадях и красноречиво вспоминал охоты прежних лет, когда дамы в амазонках и джентльмены гнались веселою толпою за лисой или выезжали стрелять фазанов, а по возвращению их ждал пышный пир со специально выписанными музыкантами.

Причина же нынешнего унылого упадка заключалась отнюдь не в недостатке средств, а в политике неразумной бережливости леди Эшби, которая три года назад уволила экономку и взяла власть в свои руки. Среди прислуги ходили слухи, что даже желудочная болезнь полковника Эшби – не более чем предлог, ведь не существует ничего более экономного, чем овсянка. Хотя… после смерти сына полковник едва ли обращал внимание на то, что именно лежит у него в тарелке. Горе лишило его всякой способности к сопротивлению, и власть окончательно перешла в руки леди Эшби.

Таким образом, одна скупая женщина довела дом до такого состояния, которое обычно объясняется семейным проклятием: мрачный, запущенный, с колышущейся в углах паутиной, погруженный в полумрак и переполненный странными звуками. Ничего удивительного, что такая обстановка постоянно наводила меня на мысли о привидениях. Слушая, как в дождливую погоду хлопают плохо закрепленные ставни, я воображал, что их гневно распахивает призрак моей пра… прабабушки. Эта решительная женщина жила во времена лорда Кромвеля, и когда солдаты короля пришли разрушить часовню, она бросала в них из окна камни с немалой силой и меткостью.

Еще моя мать уверяла, что однажды, возвращаясь с бала, она лично видела, как в окне комнаты над галереей двигался огонек. Во времена ее деда – рассказывала она – это была комната дворецкого Джеймса Мэттьюза. Всю ночь перед самоубийством он метался по комнате со свечой в руке. Шаги были слышны до трех часов ночи, а в три раздался выстрел. Причина, по которой несчастный покончил с собой, так и осталась неизвестной.

Но главной легендой Тодд-холла все же был не он, а Задушенная леди.

* * *

Мой отец по должности своей выступал против подобных историй, которые «взращивают суеверия», но и он не один раз с плохо скрываемым удовольствием слушал мою мать. Она, бесспорно, обладала незаурядным даром рассказчика в сочетании с гибким и выразительным голосом; и во время ее драматических пауз никто не осмеливался дышать.

Согласно легенде, один из прежних лордов Тодд отличался крайне вспыльчивым нравом и неумением разбираться в людях. Его окружение не делало ему чести. В возрасте тридцати двух лет он неожиданно женился на шестнадцатилетней дочери соседа-помещика, девушке красивой и скромной. Но окружение лорда Тодда она восстановила против себя не своми недостатками, а добродетелями. Среди ее зложелателей была женщина, имеющая определенное влияние на лорда Тодда; и она считала его молодую жену своим личным врагом.

Хотя лорд Тодд, бесспорно, женился по любви, его жена не имела никакой возможности заставить его изменить сложившемуся мнению или привычке: он не пожелал отойти от прежнего круга друзей и позволил, чтобы те клеветали на юную леди Тодд. Та женщина занималась этим особенно ловко и умело: она смогла возбудить у лорда подозрения в супружеской измене без малейших на то оснований.

Все больше и больше поддаваясь искусно вливаемому яду, лорд обрушивал на голову своей юной супруги невыразимые бури гнева и требовал от нее признания в несовершенных грехах. Постепенно он изолировал ее от всего мира, и даже родители имели право навещать ее не более чем неделю в году; но эти меры не успокоили его терзаний, а, напротив, усугубили их.

Я подозреваю, что та женщина представила лорду какие-нибудь поддельные доказательства и тем разожгла его гнев; а самым печальным было то, что гнев этот являлся обратной стороной самой искренней и пылкой любви, какую только можно представить.

Через три года такого брака лорд Тодд довел себя практически до состояния потери рассудка; и однажды он ворвался в будуар жены, когда та писала письмо. Он потребовал показать его, и леди Тодд ответила отказом. Лорд мгновенно преисполнился уверенности, что она пишет любовнику, и задушил несчастную, стоя к ней лицом. Он был сильным человеком: прекрасным наездником и боксером-любителем, но его жена умерла не сразу, потому что он в своем бешенстве наслаждался ее агонией. Когда же он позволил ей умереть, то все-таки прочитал письмо. Она писала своему брату, писала о том, что считает свой брак счастливым, о робкой надежде уговорить мужа уехать из поместья хотя бы на несколько месяцев, мечте быть для него интересной…

Дочитав письмо, лорд Тодд прошел в свою спальню, взял свой дуэльный пистолет, вернулся к телу жены, приставил пистолет к виску и спустил курок…

С тех пор в спальне иногда можно услышать хрип, прерываемый судорожными вздохами и мольбами, а затем – раскатистый звук выстрела.

Признаться, я часто вспоминал эту историю, поднимаясь в свою комнату на ночь, хотя дом с тех пор не раз перестраивали, и комнаты как таковой уже не существовало – а когда она была, то находилась совсем в другом крыле, которое сейчас занимала чета Эшби.

Впрочем, в Тодд-холле я часто сталкивался с привидениями иного рода: отпечатками мыслей и чувств умершего. Книги по военной истории Рима, стоящие так, чтобы их удобно было достать, и изрядно потрепанные; скамейка с вырезанными на ней инициалами Ч. Л. Э.; забытое в беседке увеличительное стекло и «Божественная комедия» Данте; рисунок, изображающий Белого короля с глупым и растерянным лицом и приближающуюся к нему Черную королеву, который я поднял с пола библиотеки…

Не сомневаюсь, что для родителей таких мучительных знаков-воспоминаний было намного больше… вещи, что остались, когда родной человек ушел, лгут страшнее всего – они создают иллюзию, что он только вышел и в любую минуту может за ними вернуться…

Но леди Эшби, если она и страдала, то делала это молча, ничем, кроме траура, своих чувств не выдавая. Она старалась проводить в стенах Тодд-холла как можно меньше времени. Каждый ее день был заполнен делами столь же обязательными, сколь и незначительными; и о жизни обитателей Тоддмаркхема она знала едва ли не больше, чем они сами. Впрочем, не позже восьми она обязательно возвращалась в особняк, а в десять чета Эшби осуществляла свой неизменный отход ко сну.

Я мало до сих пор распространялся о полковнике Эшби; признаюсь, в начале своего пребывания в Тодд-холле я просто его боялся. Его водянистые голубые глаза, постоянно устремленные в некую точку за твоей головой и огромная, почти жабья щель рта вызывали у меня инстинктивное отвращение; а его длинные белые пальцы беспрестанно шевелились и подергивались, напоминая мне копошение червей в банке. Полковник, в отличии от тетушки, говорил очень мало, глухим извиняющимся голосом, затихающим к концу каждого предложения так, что невозможно было разобрать слова. Временами за совместной трапезой челюсти его останавливались, он замирал, но тетушка, бросив на него скорее раздраженный, чем встревоженный взгляд, не делала никаких попыток вывести его из транса. Но со временем мне все же удалось наладить с полковником подобие дружеских отношений. Вот как это произошло.

Однажды я обнаружил полковника в библиотеке сидящим за шахматным мраморным столом, где черно-белая столешница одновременно являлась доской. Тетушки не было с самого утра, и Бог знает, сколько просидел он здесь, глядя на нетронутый строй двух армий. Я подошел и попросил разрешения сыграть с ним партию. Признаюсь, меня к этому побудило впервые шевельнувшееся чувство жалости. В первый раз он совершенно меня разгромил; и губы его по завершению партии неуверенно дернулись, вспоминая улыбку. Сейчас, оглядываясь на пережитое, я могу сказать, что ни до, ни после я не видел ничего более трогательного и жалкого, чем эта улыбка. С тех пор вечерняя игра вошла у нас в привычку; конечно, полковника трудно было назвать интересным собеседником, но я полагал, что в моем обществе молчать ему было чуточку легче.

Но я, увы, так и не смог до конца преодолеть свою первоначальную инстинктивную неприязнь к полковнику; нередко мне приходилось заставлять себя спуститься в библиотеку. А после одного события, речь о котором пойдет ниже, моя неприязнь вернулась с прежней силой.

В сущности, это происшествие было совершенно незначительным. Тетушка вернулась домой, устав более обыкновения, и почти сразу уснула в кресле напротив полковника, некрасиво открыв рот и похрапывая.

Я уже спускался вниз, когда перехватил взгляд, брошенный полковником на лицо своей жены. Намного позже мой приятель-художник пытался мне доказать, что глаза якобы не способны выразить что-либо сами по себе – все зависит от незначительных сокращений мимических мышц. Я не приводил этого аргумента в споре, но мне всегда вспоминалось лицо полковника: каменная маска, на которой глаза горели испепеляющей злобой и завистью, словно глаза дракона.

Полковник был глуховат – он слишком поздно услышал мои шаги. Едва он понял, что здесь есть кто-то, кроме него, как ядовитая зависть исчезла из его глаз; он даже попытался улыбнуться моему приходу, но я, как ни старался, не мог себя убедить, что взгляд этот мне только почудился.

После этого я стал избегать его общества; дни тянулись монотонно, и, смешанное чувство любопытства и скуки побудило меня к расспросам об умершем Чарльзе Эшби. Грейс рассказала мне, что мальчик сгорел буквально за три дня; он никогда не отличался крепким здоровьем и однажды в грозу весь промок. К вечеру он горел, тело покрылось багрово-синими пятнами; спешно вызванный доктор не смог ничем помочь, и на третий день Чарльз скончался в бреду и лихорадке. Он был любимчиком Грейс – я понял это по тому, что ее речь, и так обычно невнятную, становилось совершенно невозможно разобрать, когда шла беседа о Чарльзе. К тому же, добавила она «паренек не очень-то с родителями ладил».

Как страшно, наверное, раскаиваться во всех глупых, брошенных в гневе словах, когда поздно, непоправимо поздно просить за них прощения! Но я, как ни старался, не мог найти в себе достаточного количества сочувствия к лорду и леди Эшби и без колебаний платил неприязнью за неприязнь. Возможно, вначале, посылая приглашение, тетушка действительно руководствовалась благими намерениями, но увидев меня вживе, не смогла избавиться от мысли, что я, незнакомый нахальный юнец, унаследую Тодд-холл вместо ее сына; ведь возраст тетушки делал рождение второго ребенка весьма сомнительным. В любом задаваемом мне вопросе мне чудился скрытый смысл; мне казалось, что тетя ищет во мне зерна всех пороков, неизбежно проистекающих из того факта, что у моего отца нет и трехсот фунтов годового дохода.

Поэтому пребывание в Тодд-холле не доставляло мне никакой радости: я готов был полюбить дом, прекрасный, несмотря на запустение, но не его обитателей.

Я забыл упомянуть о комнате, в которую меня поселили: она не отличалась комфортом, и внезапно разразившая летняя гроза сделала ее непригодной до такой степени, что даже тетушка была вынуждена с этим согласиться.

Она отдала приказ, и мои скудные пожитки перенесли в комнату Чарльза Эшби.

* * *

На следующую ночь снова бушевала гроза; я лежал в постели без сна, жмурясь от вспышек молний. В комнате становилось все холоднее и холоднее; как я ни старался свернуться под одеялом, мои руки и ноги медленно превращались в лед. Наконец я, преодолев смутный страх, сбросил одеяло и встал проверить окно. К моему удивлению, рамы были плотно пригнаны, нигде не тянуло холодом, а я между тем покрывался гусиной кожей.

Вспышка молнии дала смутный блик отражения в оконном стекле; и я в ужасе подпрыгнул, увидев, что за моей спиной кто-то стоит; только спустя несколько секунд, когда мне удалось успокоить перепуганное сердце, я сообразил, что стекла двойные, и мое отражение, повторившись в них, создало эффект присутствия кого-то еще в комнате.

Но, несмотря на здравое и разумное объяснение, возвращаться в постель мне не хотелось. Я мерил шагами комнату, пытаясь согреться, когда до моего слуха донесся звук, отличный от завывания ветра и раскатов грома. Это был хрип, отчаянный, захлебывающийся, и оборвался он так же внезапно, как он начался.

Я застыл на месте. В голове промелькнули все рассказы матери о Задушенной леди; и если при свете дня я мог отнестись к фамильным привидениям с некоторой снисходительностью, то теперь, во мраке и холоде мой скептицизм куда-то улетучился. Я с внезапно подступившей слабостью ждал звука выстрела… и вот он раздался!

Боюсь утверждать наверняка, но, кажется, я закричал.

Тетушка, что открыла мою дверь, выглядела в ночном чепце уморительно; и это отчасти помогло мне прийти в себя и осознать, что «выстрел» был всего лишь звуком хлопнувшей двери.

– Тетя… – еле выговорил я.

– Не думала, что ты боишься грозы, – недовольно заметила она.

– Тетя… вы слышали?

– Естественно, я слышу гром! Более того, я из-за него заснуть не могу!

– Нет, не гром, хрип! Я слышал жуткий хрип. как будто… Задушенная леди…

– Вижу, моя сестра успела забить твою голову суеверными байками, – резко заметила леди Эшби. – Никакого хрипа не было. Должно быть, ты заснул, и тебе приснился кошмар. Неудивительно – в такую погоду! Ложись спать, Александр.

– Но, тетя… вы точно ничего не слышали? Я не думаю, что мне приснилось…

– Ложись спать! – леди Эшби развернулась в облаке рюшей и лент и захлопнула за собой дверь, унося с собой свечу. Я неохотно вернулся в постель и, должно быть задремал, пока не почувствовал, что рядом со мной кто-то лежит. Я отчетливо помню, как открыл глаза и полностью проснулся, осознавая, кто я и где нахожусь… но не в силах пошевелить ни единым членом, а на плече у меня покоилась незримая, но вполне осязаемая голова.

Я лежал неподвижно, близкий к обмороку, и пытался собраться с духом. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я вскочил одним прыжком с постели и сорвал одеяло: естественно, постель моя была пуста.

Но мне уже было довольно: я решительно устроился в кресле, накрывшись пледом и постоянно держа кровать в поле зрения. Также я придвинул кресло к стене, чтобы никто не мог подкрасться ко мне сзади. Только под утро меня сморил легкий неуверенный сон; и за завтраком я выглядел просто ужасно, что тетя не преминула отметить. Полковник Эшби выглядел не лучше моего: вероятно, ему не дала выспаться гроза.

Мне было нужно хоть с кем-то поделиться пережитым, и я пошел на кухню. Грейс отнеслась к моему рассказу вполне серьезно; в своей обычной растянутой манере она поведала, что компаньонка леди Эшби Сара не раз жаловалась, что слышит по ночам хрипы, а иногда и неразборчивые крики. Также Грейс с помощью кивков и подмигиваний смогла сообщить, что свои расшатанные нервы Сара укрепляет лауданумом и оттого даже днем ходит, как сомнамбула. Я же, признаться, до сих пор приписывал это увлечению Сары поэзией и любовными романами.

Трудно описать, как мне не хотелось вечером возвращаться в мою комнату; я тайком отрабатывал удары на бильярде, пачкал бумагу набросками, возился с флегматичным пойнтером полковника… пожалуй, я бы согласился переночевать в библиотеке, если бы не обеденные рассуждения тетушки о слабодушии современной молодежи.

Я запасся свечой и комедиями Шеридана; но тетушка, зайдя на огонек пожелать мне спокойной ночи, забрала свечу с собой; ей стоило значительных трудов высказывать свое возмущение подобным расточительством не более получаса.

Но вот наконец она удалилась, и я остался один в темноте. Обуреваемый не самыми добрыми чувствами, я смотрел в потолок, пока незаметно для себя не заснул. Мне снилось, что я дома, сижу у камина вместе с отцом, и он горячо и взволновано мне что-то втолковывает, держа за руку. Помнится, я еще во сне удивился, насколько она холодна рядом с жарким теплом камина. Мне не хотелось просыпаться, но чем сильнее я старался удержать свой сон, тем настойчивей он бежал прочь. Я проснулся; я был укрыт одеялом практически с головой, из-под него во сне высунулась только кисть правой руки. Я понял, почему рука отца казалась мне такой холодной, и попытался вернуть свою в тепло. Но мне это не удалось!

Исчезла наша кухня, исчез камин и отец, но в темноте чужого дома кто-то продолжал держать меня за руку так, что я никак не мог ее вырвать! И едва потусторонняя хватка на моем запястье ослабла, как издалека послышался уже знакомый мне хрип! Он быстро сменился стоном и затих, а я продолжал лежать, вслушиваясь в темноту. Наконец я встал, подобрал одеяло, передвинул верное кресло к стене и перебрался в него. Стоит ли говорить, что весь остаток ночи я не сомкнул глаз?

Днем я уклонялся от любых разговоров – весь день торчал на кухне, а когда Грейс ушла, перебрался в сад. Но когда я пришел в излюбленное мое место отдыха, беседку, то не смог пройти дальше порога. Я стоял и смотрел на книгу Данте, которую сам лично отнес в дом.

Книга вдруг открылась, и зашелестела страницами, словно ее перелистывали невидимой рукой. Меня нечто мягко подтолкнуло поближе к столу: книга теперь была открыта на тридцать второй песне. Это было больше, чем я мог выдержать; и я бежал до самого дома садовника, успокоившись только тогда, когда увидел его честную физиономию над капустными грядками.

* * *

Вечером я написал матери: не упоминая подробностей, я умолял выдумать благовидный предлог и забрать меня из Тодд-холла. Однако ночь прошла спокойно; я не ощущал ничьего присутствия, только холод и адскую головную боль. В конце-концов, я заснул мертвым сном и проснулся, только совершенно окостенев в кресле. Было сияющее радужной свежестью утро, и, если ночью и раздавались хрипы и прочие потусторонние звуки, я благополучно их проспал. Устыдившись своего малодушия, я после завтрака решил сжечь письмо; но вернувшись в свою комнату, я не нашел его. Нашел лишь пепел на полу. Был день уборки, но я напрасно спрашивал девушку, которая занималась моей комнатой; она настаивала, что никакого письма не брала и тем более не сжигала. Мое радужное настроение испарилось, как роса под солнцем, и я несколько раз за обедом открывал рот – поговорить с леди Эшби; но встречая ее тусклый неприязненный взгляд, тут же отказывался от своего намерения. С полковником беседовать было и вовсе бесполезно: он выглядел совершенной развалиной и на все вопросы отвечал невпопад с видом человека, занятого собственными мыслями.

Несмотря на то, что солнце еще и не думало заходить, я чувствовал себя как в ловушке. У меня было немного денег на отъезд домой, но я не представлял себе, как можно было бы осуществить такой побег и не вызвать скандал. К счастью, до даты моего предполагаемого отъезда оставалось всего четыре дня.

Два из них прошли совершенно мирно, и я уже успел успокоиться, когда вечером третьего из деревни прибежал мальчишка и задыхаясь, сообщил, что «кони чего-то шарахнулись и понесли, карета -в щепки, леди Эшби сломала ключицу и ногу. Правую». Врач оставил леди Эшби у себя дома, хотя она яростно пыталась вернуться в Тодд-холл. «Уж так бушевала!» – добавил мальчишка, ухмыльнувшись. Но доктор был непреклонен, а сломанная нога не дала леди Эшби возможности поступить и на этот раз по-своему, как она привыкла.

Узнав новость, я, как бы ни кощунственно это звучало, обрадовался, ведь теперь я спокойно мог переночевать в библиотеке, не опасаясь внезапного визита тети. Полковник же, напротив, не просто встревожился, а пришел в настоящий ужас и долго шлепал побелевшими губами, прежде чем что-то сказать. Вспоминая тот полный злобы и зависти взгляд, я не мог этого понять, но решил и не задумываться – ведь завтра, завтра утром я уезжал!

Итак, я со всем возможным комфортом устроился в библиотеке, окрыленный мыслями о предстоящем отъезде. Мы с полковником надолго засиделись в тот вечер: оба молчали, поскольку он не считал нужным что-либо говорить, а я не хотел первым начинать разговор. Когда время приблизилось к полуночи, он вдруг высоким голосом предложил научить меня игре в покер, что, по его словам, непременно должно мне было пригодиться. Но я, отчаянно зевая, сообщил, что иду спать.

Мы одновременно поднялись наверх, обменялись пожеланиями спокойной ночи и тут же разошлись по комнатам.

Я сгреб в охапку подушку и плед, искренне сожалея, что не умею раскладывать пасьянсы, поскольку сомневался, что сумею заснуть на коротком бугристом диване… и тут в мои мирные размышления вторгся зловеще знакомый хрип.

Подушка из моих рук мягко упала на пол. Хрип длился, как мне оказалось, бесконечно, так что в легких человека давно должен был бы закончиться воздух. Едва прервавшись, он начался опять, смешавшись со стонами, на одной протяжной ноте, полной невыразимой тоски.

Предыдущие ночи дали мне кое-какую закалку: мне сразу пришла в голову идея позвать полковника, благо он сегодня остался в одиночестве. Подстегнутый следующим жутким, булькающим и свистящим звуком, я выскочил в коридор. Звук усилился, к стонам и хрипам прибавилось неясное бормотание… я почти уже мог различить слова…

Я кинулся за подмогой в спальню четы Эшби. Открыл дверь… и замер на пороге. Источник потусторонних звуков был здесь, в спальне! На постели в судорогах, пытаясь вдохнуть перекошенным ртом, бился лорд Эшби. Глаза его были закрыты.

Все мысли о привидениях и страх потустороннего вымело из моей головы. Я бросился к полковнику, по пути нечаянно отшвырнув склянку лауданума. Впрочем, уже совершенно пустую.

Тогда я не обладал никакими познаниями в медицине, и принялся просто хлестать полковника по щекам. Как ни странно, едва он открыл глаза, как хрипы по волшебству прекратились, и он задышал ровнее. Полковник попытался сфокусировать глаза на моем лице.

– Генри… снова пришел меня мучить?

Я попытался возразить, напомнить, что меня зовут Александр, спросил, как он себя чувствует, но лорд Эшби меня не слышал. Вернее, слышал, но не слушал, полностью находясь в своем, созданном лауданумом мире.

Постель во время его метаний совершенно измялась и сбилась, а подушки перекочевали вместе с одеялом на пол. Я поднял одну из них, так как в памяти всплыло, что при проблемах с легкими… или, может, с сердцем… страдальца надо устроить повыше.

Но реакция полковника была весьма странной: уставившись на подушку в моих руках, он залился истерическим хихиканьем.

– Хочешь напомнить… опять? Разве я когда-нибудь об этом забывал? Разве… разве я сторож брату моему?

И он снова захихикал, как сидящая в клетке обезьяна. Хихиканье оборвалось: он устало зевнул и протер глаза рукой.