Текст книги "Эхо чужих желаний"

Дверь распахнулась. На пороге стояла мать, которую трясло от негодования.

– Госпожа изволит валяться в постели, когда ее зовут?

– Я не валяюсь, а заполняю карту по истории, вот смотри.

– Я вдоволь насмотрелась на эту детскую чушь. Ты уже взрослая девочка, немедленно спускайся и помоги отцу. Мы тебя звали, звали, а от тебя ни слова.

– Это мое домашнее задание.

– Не говори ерунды, никому не задают на дом рисовать кораблики и человечков. Хватит валять дурака и немедленно спускайся! Поможешь отцу убрать грязь с верхних полок, перед тем как расставить там товар.

– А как потом доставать оттуда? Зачем туда вообще что-то ставить?

– Ты хочешь поспорить об этом здесь или спустишься, как тебе говорят?!

– Куда это ты собралась, Крисси? Сегодня вечером мы будем отдирать с окон старые объявления…

– Я не могу остаться, мам, я иду к Пегги… Она научит меня шить платье.

– Платье?

– Да, у Пегги есть выкройка. Пегги говорит, по ней легко обрезать ткань. Мы сможем сами шить себе одежду.

– Ну хорошо, только не опаздывай домой.

– Не опоздаю. Пока, мама.

– Клэр, что ты делаешь?

– Разбираюсь с пассатами. Мы должны узнать, откуда они дуют и почему флотилии сбиваются с…

– Ясно, принеси-ка миску горячей воды с мылом и пойдем со мной. Эти окна просто позорище, сквозь них ничего не разглядеть – ни изнутри, ни снаружи.

– Клэр, дочка, вижу, что занимаешься, но, может быть, ты поможешь матери со стиркой? Она у нас совсем исхудала.

– Со стиркой?

– Стиркой одежды. Я предложил матери присесть и выпить чашечку чая, а она ответила, что ей нужно перестирать кучу белья. Тебе тоже придется стирать, когда у тебя появится собственный дом. Не пора ли учиться делать это правильно? Будь хорошей девочкой.

– Как насчет Крисси, папа? Она бы помогла маме сегодня, а я – в следующий раз. Мне нужно выучить сюжет мифа. В нем полно сложных имен.

– Крисси ушла делать домашнее задание с Кэт.

– Э-э, – протянула Клэр.

– Ты можешь повторять эти имена про себя во время стирки, – посоветовал отец.

– Нет, книга намокнет. Я правда должна это делать, папа?

– Не должна. Но я думал, ты будешь рада помочь матери.

– А как же Томми или Нед? – напомнила Клэр без особой надежды.

– Что ж, если ты собираешься продолжать в том же духе…

Отец недовольно отвернулся. Предложить парням возиться со стиркой?! До чего же трудно с этой Клэр!

– Ну ладно!

Она захлопнула книгу с легендой о Ясоне и золотом руне, хотя успела запомнить только имена Ясона, его отца, двух злых сводных дядюшек и название корабля. Предстояло выучить еще огромный список действующих лиц; придется утром встать пораньше… снова.

– Клэр, иди сюда, научу тебя штопать.

– Спасибо, мамочка, но я не хочу учиться штопать.

– Но ты же хочешь научиться всему? Смотри, это очень просто. Видишь дырку? Нужно всего лишь сделать шов крест-накрест…

– Нет, мама, я не хочу учиться штопать. Ни за что.

– Почему? Когда у тебя появится собственный дом, тебе придется.

– Но если я выучусь сейчас, меня заставят штопать носки Томми, Неда, папы, Джима, Бена и, наверное, даже Крисси.

Агнес обняла худенькую фигурку и улыбнулась:

– До чего же ты забавная малышка!

– Нет, мама, я умная малышка. Я никогда не научусь штопать, никогда.

Миссис О’Брайен была раздосадована тем, что дочь не оценила ее заботу.

– Будь по-твоему. Можешь пойти и вымыть посуду, если не хочешь учиться.

– Но…

– Крисси нет дома, у нее сегодня дополнительное занятие.

– Ну конечно, – мрачно согласилась Клэр. – Кто бы сомневался!

– Ты не простыла, Клэр?

– Нет, просто закашлялась. Пыль в горло попала.

– Выпей воды.

– Спасибо.

– Клэр, не торчи весь день на кухне, вернись и помоги мне с коробками. Закрой рот шарфом или еще чем-нибудь, если тебе плохо от пыли.

– Мам, когда мы закончим с этим, можно я пойду делать…

– Домашнее задание, домашнее задание! Почему только ты в этой семье прикрываешься домашним заданием? Посмотри на остальных.

– Точно. Посмотри на них, мам.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего.

Клэр часто приходилось делать домашнюю работу в постели, другого места и времени в буквальном смысле не было. Это очень злило Крисси. Она громко ворчала, если Клэр включала ночью фонарик.

– Ты мешаешь мне спать и портишь себе глаза. Ты скоро ослепнешь и будешь ходить с белой палочкой, а нам придется водить тебя за руку, – с удовлетворением констатировала Крисси.

– Заткнись, я пытаюсь кое-что выучить. Я не смогу ничего запомнить, пока ты меня отвлекаешь.

Жесткий отпор сестры удивил Крисси.

– Я все расскажу родителям, если ты не прекратишь зубрить и включать фонарик по ночам. Хватит!

Ответа не последовало. Заткнув уши и закрыв глаза, Клэр бубнила себе под нос снова и снова: «Do Ghealadh mo chroi nuair chinn Loch Greinne»[11]11
  Строка из стихотворения ирландского поэта Брайана Мерримана (1745/1749–1805) «Полночный суд» на гэльском языке. В переводе А. И. Эппеля: «Возликовал я возле Грене-озера».


[Закрыть].

– Как горох об стену, – съязвила Крисси. – Ты столько раз повторила эту строчку и до сих пор ее не помнишь?

– Я не знаю, что значит Ghealadh. Трудно запомнить слова, когда не понимаешь их смысла.

– Прекрати! Ты все равно не знаешь, что значат остальные слова. Ирландскую поэзию не понять. Это набор звуков.

– Речь о том, что случилось с моим сердцем, когда я увидела озеро Лох-Грейни, но я не знаю, что именно. Что значит Ghealadh?

– Это значит: «Остановись». Мое сердце остановилось, когда я увидела Лох-Грейни, – ответила Крисси и рассмеялась собственной шутке.

– Разве ты не учила это в классе?

Крисси пожала плечами:

– Наверное, учила, но забыла. Зачем это помнить?

Клэр снова уткнулась в книгу.

– Я серьезно, – прошипела Крисси. – Я все расскажу, и тебе придется плохо. Я расскажу, что ты не давала мне спать своим кошачьим воем, притворяясь, что понимаешь эти дурацкие стихи. Подожди, ты увидишь. Ты еще пожалеешь.

– Нет, – отрезала Клэр. – Я не пожалею. Жалеть будешь ты. Родители спросят, почему ты не делаешь домашние задания и ничего не знаешь. А еще спросят, чем тогда вы занимаетесь с Кэт и Пегги. Вот поэтому ты ничего им не скажешь. А теперь заткнись и дай мне это выучить, чтобы я могла лечь спать.

Анджела ожидала в приемной. Кроме нее, здесь была только одна пациентка – старая миссис Диллон из отеля. Анджела предположила, что доктор мог бы осмотреть старушку на дому, но миссис Диллон шепнула, что ее визит к врачу – это тайна. Дома она сделала вид, что отправилась в церковь прочесть тридцатидневную молитву, а на самом деле пришла рассказать, что ее травит невестка. Анджела вздохнула. Бедный доктор Пауэр. Вероятно, ему приходится выслушивать не меньше, чем отцу О’Двайеру на исповеди.

Мисс О’Хара устроилась поудобнее со старым экземпляром «Татлера» и «Скетча» в руках и погрузилась в чтение о том, что происходило в Дублине. Похоже, ей предстояло долгое ожидание. Однако через несколько мгновений доктор Пауэр уже выпроваживал старую миссис Диллон за дверь, и старушка улыбалась от уха до уха.

– У вас еще осталось время, чтобы вознести тридцатидневную молитву и несколько раз исполнить «Радуйся, Мария» в мою честь, – крикнул доктор ей вслед.

– Вам молитвы точно не нужны. Вы самый настоящий святой, – откликнулась миссис Диллон.

– Она говорит правду, – сказала Анджела, вставая и подходя к доктору Пауэру.

– Нет. Я самый настоящий лжец, вот и все.

– Что вы ей сказали?

– Я сказал, что провел у них целую неделю, проверяя санитарное состояние комнат, и что у меня есть приборы, способные обнаружить яд за милю. Но в отеле Диллона ничего такого не нашлось. Я объяснил, что с наступлением холодов людям часто кажется, будто у еды изменился вкус. Потом я дал ей бутылочку сиропа шиповника, и она осталась крайне довольна собой.

Анджела рассмеялась: доктор выглядел как лихой выдумщик, которого уличили в мелкой лжи.

– А кто травит тебя, Анджела? Матушка Иммакулата из монастыря?

– Не исключено. Думаю, ее часто преследуют подобные мысли. Впрочем, яд тут ни при чем. У меня проблемы со сном.

– Ты спишь слишком много или слишком мало?

– Почти совсем не сплю.

– Как долго?

– Уже три недели.

– Тебя что-то тревожит? У тебя неприятности? Знаешь, в чем причина?

– Да, знаю.

– Этому можно помочь?

Анджела молча покачала головой. Доктор Пауэр подождал, но продолжения не последовало. Он со вздохом потянулся за рецептурными бланками.

– Нет нужды лежать без сна ночи напролет. Разумеется, лучше что-нибудь принять. Но, Анджела, послушай, незачем попусту себя изводить.

– Я знаю. Спасибо, доктор.

– Кстати, я далеко не всегда разглашаю секреты пациентов, как в случае со старой миссис Диллон. Если разговор пойдет тебе на пользу, я готов держать язык за зубами. Обычно я так и делаю.

– Вы не обязаны мне это объяснять, доктор Пауэр. Я же помню, как хорошо вы относились к моему отцу.

Тем не менее Анджела была непреклонна. Она поблагодарила доктора и сообщила, что отправится прямиком в аптеку, пока та не закрылась. Мисс О’Хара устало улыбнулась, и Пэдди заметил у нее под глазами темные круги от бессонницы. Насколько он знал, Анджела изводила себя не из-за мужчины. В их маленьком поселке об этом давно бы прознали. Еще менее вероятной представлялась версия о случайном сексуальном контакте и нежелательной беременности. Анджела О’Хара не лишилась бы сна из-за чего-то подобного. Когда выяснилось, что одна из воспитанниц монастыря забеременела, Анджела повела себя решительно и смело. Все вокруг витали в облаках, тогда как Анджела действовала практично и трезво. Именно она додумалась объяснить девочке, что происходит при родах. Именно Анджела предложила отправить дядю девочки в Англию, сопроводив напутствием из уст достаточно суровых людей никогда не возвращаться в Каслбей, если ему дорога его жизнь. Это случилось около четырех лет назад. Не могла же Анджела сама попасть в такую беду?

Доктор Пауэр вздохнул и прошел в гостиную. Молли читала у камина.

– Ничего не меняется и не становится лучше, – посетовал он.

Жена подняла на него удивленный взгляд. Обычно Пэдди был настроен оптимистично, видя надежду в любом проявлении жизни.

– Кто-нибудь умирает? – спросила Молли.

– Нет, ничего подобного. Правда жаль, что я не стал судовым врачом?

– Пэдди, не говори ерунды. Для судового врача ты слишком плохо танцуешь, а ничем другим они не занимаются. Судовые врачи не имеют никакого отношения к медицине.

Доктор Пауэр подумал, что Молли очень хорошо и молодо выглядит, когда проявляет жизнелюбие и подбадривает его. Когда же она была чем-то недовольна, ее лицо сразу обретало хмурый вид и обзаводилось двойным подбородком совсем как у ее матери – женщины, которая родилась неприятной и жила ради того, чтобы доставить окружающим как можно больше неприятностей. Так было вплоть до прошлого года, пока с ней не случился сердечный приступ в тот момент, когда она выражала недовольство по поводу слишком скромных подарков на ее семидесятилетие.

– Да уж, тут я действительно полный профан, – признал Пэдди и подошел к буфету, где стояли напитки.

Его рука на мгновение зависла над шерри, но взялась за бутылку ирландского виски. Что стряслось? Почему Анджела О’Хара не могла поведать ему о своих тревогах?

Анджела купила снотворное в аптеке и не стала поправлять мистера Мерфи, уверенного, что таблетки предназначались для ее матери.

– Этот артрит – истинное проклятие, от него нет лекарства. Когда-то давно никто не знал, что это такое. Теперь все знают, но вылечить не могут. Прогресс невелик, если вдуматься… Но она хотя бы поспит ночью, – сказал аптекарь.

– О да, – согласилась мисс О’Хара.

– Ты и сама неважно выглядишь, Анджела. Тебе тоже надо бы немного отдохнуть. Весь день торчать в школе среди детского гвалта – как ты это выносишь? Мы были на концерте Анны и Нэн и чуть не оглохли там от воплей. А у тебя к тому же бедная мама…

– Я сильна, как лошадь, мистер Мерфи, – заверила аптекаря Анджела и побрела на почту, с трудом переставляя ноги.

На пороге почтового отделения она поняла, что не вынесет общения с миссис Конуэй – бодрого искусственного голоса, расспросов о том, как дела у Берни, очередного упоминания о награде по истории. Самой Анджеле не удавалось добиться ответа ни на один свой вопрос, и сегодня у нее не было сил противостоять лобовой атаке миссис Конуэй. Когда-то она могла справиться с десятью миссис Конуэй еще до завтрака. Но это было до того, как она получила письмо.

Письмо пришло три недели назад, обклеенное красивыми марками, которые Анджела обычно срезала и клала в конверт на каминную полку. Они с матерью собирали марки для миссии; иностранные хранились в одном конверте, ирландские – в другом. Раз в году школа получала письмо с благодарностью за великие миссионерские усилия. Анджела всегда вешала письмо на стену, зная, что Иммакулату это почему-то раздражает, но повода придраться у нее нет. Анджела не заметила, что письмо отличается от других и что оно адресовано ей одной, без упоминания матери. Она не обратила внимания на крупный штемпель «конфиденциально» поверх конверта и вполне могла открыть письмо, сидя рядом с матерью.

Начиналось оно так: «Анджела, я прошу тебя прочесть это в одиночестве. Я хотел отправить письмо на адрес школы, но подумал, что так оно вызовет еще больше шума. Ты придумаешь, как объяснить штемпель на конверте. Ты что-нибудь придумаешь, Анджела. Пожалуйста».

Далее сообщалось о том, что брат покинул миссию три года назад, женился на японке и что теперь у отца Шона есть ребенок четырнадцати месяцев и второй на подходе.

Шон О’Хара с раннего детства говорил братьям, что собирается стать священником-миссионером. Братья были довольны: устремления Шона были гораздо предпочтительнее амбиций остальных учеников, которые мечтали лишь о том, чтобы водить дублинский поезд или владеть кондитерской. Время от времени братья пытались переманить Шона в свой орден, но он твердо заявлял, что не хочет учить маленьких католиков в Каслбее. Он хотел уехать, чтобы встретиться с дикарями и обратить их в христианство.

Шон вовсе не был святым, и никто из его школьных приятелей не видел в его призвании ни намека на благочестие. Они завидовали Шону, которому суждено было отправиться в разные экзотические места: Африку, Индию или Китай – точно никто не знал. Священник, преподававший географию, был очень благодарен юному Шону, так как мальчик постоянно писал в ордена, занятые миссионерской деятельностью, интересуясь подробностями их работы. В обмен на журналы и брошюры Шон организовал для них сбор серебряной фольги.

В возрасте около тринадцати лет ему даже удалось уговорить священника-миссионера приехать и прочесть в его школе лекцию. Священник посоветовал мальчику усердно учиться, и тогда, возможно, его примут в семинарию – образование в этой жизни могло пригодиться везде.

Хотя Шон был на три года старше Анджелы, он нашел в ее лице надежного друга и союзника. Она брала для брата книги в монастыре и каждый вечер помогала ему отыскать отца и найти соседа, готового отнести домой бесчувственное тело. Именно она настояла на том, чтобы превратить уголок кухни в подобие кабинета и закрепить на полке масляную лампу, чтобы кое-кто ее не унес. Их сестры Джеральдина и Мария строили планы, как покинуть родное гнездо. Джеральдина вела переписку с больницей в Уэльсе, где могла выучиться на медсестру, а у Марии была подруга, работавшая в хорошем лондонском магазине, настолько шикарном, что работа в нем мало походила на труд продавщицы. Одной исполнилось пятнадцать, другой – шестнадцать, они определились со своим будущим и упорхнули через несколько месяцев. Они очень редко приезжали домой. Время от времени писали, присылали фотографии никому не знакомых внуков, напоминавших маленьких англичан, и обещали когда-нибудь вернуться в Каслбей.

Джеральдина и Мария присутствовали на похоронах отца. Взрослые, отстраненные, в черных пальто и шляпах, они поражались тому, что все вокруг носят плащи и косынки. Свои наряды они позаимствовали специально для похорон. Сестры окинули тревожным взглядом мокрое холодное кладбище и жителей Каслбея, склонивших головы на ветру. После тринадцати лет, проведенных в другой стране, зрелище показалось им непривычным. Они с жалостью осмотрели маленький коттедж, который служил им домом более половины их жизни, и печально покивали. Анджела разозлилась. Сестры не знали, как усердно она трудилась во время болезни отца, пытаясь придать жилищу респектабельный вид. Она делала это, чтобы мать не растеряла чувство собственного достоинства и могла угощать соседей чаем, кексами и виски, не испытывая стыда за дом.

Разумеется, истинной отрадой на похоронах был приезд преподобного отца Шона. Ему полагалось вернуться позже весной, но Анджела написала брату и настоятелю ордена сдержанное письмо, объяснив, что до весны старик О’Хара не протянет из-за необратимого повреждения печени, – и орден отреагировал быстро и чутко. Конечно, молодому отцу О’Харе позволили завершить работу в миссии чуть раньше.

Брат вернулся. Вышел из автобуса под восторженный гул толпы. Дети помчались к коттеджу О’Хары с радостной вестью. Чтобы не испачкать длинное одеяние, Шон приподнял полы, как привык делать, шагая по болотам Дальнего Востока. Преподобный О’Хара приехал домой, чтобы соборовать отца и отслужить по нему заупокойную мессу.

У отца Шона нашлось что сказать каждому жителю Каслбея. Его глаза не туманились от жалости к людям. Он не смотрел с грустью на свой старый дом и согбенную мать, не пытался отмежеваться от жизни, которую вел старик О’Хара. «Он был несчастлив в этом мире, давайте помолимся о том, чтобы в ином мире он обрел счастье, к которому всегда стремился». По всеобщему убеждению, отец Шон произнес эти слова с милосердием и любовью. Годы, когда на долю отца выпали самые суровые тяготы, Шон провел вдали от дома, обучаясь в семинарии, проходя послушничество и, наконец, трудясь в миссии. Но это ничего не меняло. Жители Каслбея сочли, что, если Шон смог простить отцу пренебрежительное отношение и беды, которые претерпела семья О’Хара, это было на редкость великодушно с его стороны.

У миссис О’Хары меньше болели кости, когда отец Шон находился рядом. В самое последнее утро, перед тем как снова покинуть родных на пять лет, Шон отслужил небольшую мессу в приделе церкви только для матери и сестры. Он даже не позвал служку; Анджела зачитывала ответы на вопросы по латыни, заглядывая в молитвенник. Джеральдина и Мария вернулись в Англию к своим семьям, пообещав регулярно навещать домашних в Каслбее.

Когда месса закончилась, миссис О’Хара вложила в руки сына восемьдесят фунтов в качестве пожертвования миссии. Старушка копила и прятала деньги долгие годы в ожидании сына.

Шон уехал в тот же день. Слезы прощания были пролиты дома, и на автобусной остановке напротив почтового отделения Конуэя домашние держались стойко. Они махали вслед Шону О’Харе носовыми платками, а вдову переполняла гордость за прекрасного сына, чьи достоинства высоко оценили жители Каслбея.

Он исправно писал домой: благодарил за вырезки из местной газеты и за известие о том, что школьное собрание марок признано крупнейшим в графстве. Соболезновал Диллонам в связи с кончиной старого мистера Диллона и просил передать скорбящей семье святой образ со словами благословения, которые начертал лично. Шон все меньше сообщал о своей повседневной жизни, в основном отвечая на новости, поступавшие из дома раз в две недели, когда Анджела писала брату письмо вместо матери, поскольку артрит добрался и до рук пожилой женщины.

Не так давно Анджела изложила в очередном послании небольшую просьбу от своего имени: «Шон, ты очень добр, интересуешься нашими мелкими делами, но, пожалуйста, пиши побольше о себе. Раньше ты рассказывал нам о миссии, о братьях, живущих там, о школах, которые вы основали. Я помню историю о том, как приехал епископ, чтобы помазать всех миром, но из-за муссона туземцы попрятались в хижинах, и в тот год никто не был помазан. Нам хочется знать, чем ты живешь и чем занимаешься. Если бы ты служил здесь, вместе с отцом О’Двайером, мы бы и так о тебе все знали, но там все настолько по-другому, что нам трудно представить…»

Зачем она это написала? Если бы она сдержалась, то, возможно, никогда бы не получила письмо, которое прожгло дыру в ее сумке. В нем говорилось об отказе отца Шона от служения Господу. Это могло бесповоротно разрушить жизнь их престарелой матери.

По словам Шона, он устал обманывать, а письма из дома превратились для него и Сюи в пытку, потому что пытались воскресить далекое прошлое. Деньги, которые мать с Анджелой посылали на мессы, уходили на оплату жилья и еды. Шон преподавал английский язык в Токио, где никогда не было обители его ордена. По адресу, на который приходили письма из Каслбея, жил брат Сюи. Шон забирал у него всю почту.

В его новой семье знали английский и удивлялись, почему к имени Шона на конверте по-прежнему приписывают обращение «отец», а их дом считают обителью Господа.

Уход Шона потряс братьев, даже настоятель ордена пришел в ужас. Шона старались переубедить, уверяя, что, несмотря на беременность Сюи, отец О’Хара может вернуться в орден и заботиться о ребенке. Никто не понимал, что Шон любит Сюю, хочет создать с ней семью, а христианизация Дальнего Востока утратила для него всякий смысл задолго до того, как он встретил свою земную любовь. Шон осознал, что туземцы счастливы следовать собственным верованиям, а Господь, возможно, вовсе не желает обрести новую паству.

В будущем, когда все более-менее утрясется, Шон собирался направить в Рим прошение освободить его от сана и монашеских обетов. Такое случалось гораздо чаще, чем думали люди. Тогда он бы смог снова жениться на Сюе, обвенчавшись по католическому обряду, и окрестить детей.

Сюя сказала, что не возражает против обращения детей в католицизм.

Решение Шона выглядело окончательным и безоговорочным, и это пугало. Письмо не оставляло надежды на то, что связь с Сюей окажется интрижкой – постыдным проступком, о котором часто судачили шепотом, если священник уезжал за границу. Что-то вроде дурной привычки выпивать по две бутылки местного спиртного в день. Шон считал эту женщину своей женой. Братья Шона по ордену знали об этой связи, проявляли понимание и оказывали поддержку. Даже настоятель знал о Сюе. А Шон называл письма из дома невыносимыми, потому что они относились к жизни, которой больше не существовало.

«В пекло его, – в ярости думала Анджела. – Он, черт возьми, будет читать наши письма до тех пор, пока мы их отправляем. Я никогда не расскажу матери о японке по имени Сюя и внуке-полукровке, названном Денисом в честь деда».

Как могла бедная мамочка принять эту новость и свыкнуться с ней, если даже Анджела, которая была молода, образованна и придерживалась передовых взглядов, не могла смириться с выбором брата? А потом в голову лезли другие мысли: «Бедный, бедный Шон, его охватит отчаяние, когда он поймет, что у него всего одна жизнь и она пуста. Его сбила с пути и соблазнила какая-то японка без морали и веры. Для нее священник ничем не отличается от прочих мужчин, она понятия не имеет, какой грех совершил Шон и какое ужасное решение он принял». Порой Анджелу охватывало спокойствие. «Все не так уж плохо, мы ничего никому не скажем, мама не читает мои письма, я буду писать Шону обычные письма про его новую жизнь, а его попрошу писать нам про его прежнюю жизнь. И никто в результате не пострадает».

Однако ночью, проспав около часа и проснувшись от толчка, который, как она знала, означал, что уснуть до рассвета не получится, Анджела понимала, что обманывает себя. Многие уже пострадали. Упиваясь жалостью к себе, она вставала, дымила сигаретой и смотрела в окно. Она пострадала больше других. Все это время она боролась изо всех сил. Даже обучаясь в педагогическом колледже, когда у нее не было лишнего гроша и от долгой ходьбы ныли ноги, потому что денег не хватало ни на велосипед, ни на автобусный билет, она экономила, чтобы посылать деньги брату.

Когда отец был при смерти, Анджела вернулась в Каслбей и устроилась на год в местный монастырь на работу. Она решила, что обязана оказать поддержку матери. Должен же кто-то из детей находиться рядом со старушкой в предстоящие тяжелые месяцы. Анджеле очень не хотелось покидать большую веселую школу в Дублине, но мать настоятельница обещала сохранить за ней место в течение года – мисс О’Хара была слишком ценным кадром, чтобы ее потерять. Анджела гуляла по утесу вместе с Шоном, когда тот вернулся домой на похороны отца. Брат с сестрой разговаривали легко и непринужденно, как это было всегда, их связь нисколько не пострадала. Они остановились у ступеней и присели на поросший травой склон, глядя на море, над которым кружили и кричали чайки. Шон мягко заговорил об узах, долге и необходимости делать то, что подсказывает сердце. После беседы с братом Анджела поняла, что не вернется на работу в Дублин, а останется ухаживать за матерью. Она не чувствовала обиды – ни тогда, ни потом. Она не испытывала ненависти ни к Джеральдине – за то, что та не перевезла мужа-англичанина и детей в Каслбей, ни к Марии. Как они могли решиться на что-то подобное? А Шон был священником-миссионером, который уже посвятил свою жизнь добру. И разве парень будет помогать по хозяйству, даже если вернется домой?

Но по ночам, когда ее терзала бессонница, а сердце сжималось от постоянной тревоги и страха, Анджела не питала к брату особой любви. Как он посмел говорить с ней о долге? Как он посмел? В чем состоял его долг, могла бы она спросить. Первое искушение – и брат отказывается от сана, забывая о том, что знал с тех пор, как достиг нужного возраста, чтобы выучить катехизис: тот, кто однажды принял сан, остается священником навсегда. Он спал с японкой, и не один раз, у него вот-вот родится второй ребенок. Анджела никогда ни с кем не спала, и у нее было больше прав на личную жизнь, чем у служителя божьего. В своем письме Шон сообщал, что рассказал Сюе об Анджеле и та предположила, что Анджела достаточно сильна, чтобы понять брата.

«Большое тебе спасибо, Сюя, – думала Анджела по ночам. – Спасибо тебе, милая, отзывчивая сестра-японка. Сваливай все на Анджелу, как обычно. Ты ведешь себя в лучших традициях семьи О’Хара, даже не сомневайся».

Клэр получила письмо от монахини из средней школы, к нему прилагалась программа открытого конкурса на стипендию тысяча девятьсот пятидесятого года. Оно пришло вместе с обычным набором счетов, квитанций и рекламных объявлений от поставщиков, привозивших почту семье О’Брайен.

Агнес сидела у плиты и, наблюдая за движением ложки, раскладывала по тарелкам кашу. Старшие братья и Крисси расположились по одну сторону большого кухонного стола, покрытого рваной клеенкой; Клэр и младшие братья сидели спиной к двери. Зимой семья могла спокойно поесть только за завтраком. Никто не трезвонил в дверь лавки до того, как дети уходили в школу.

На теплой кухне могло быть уютно, если бы не груды хлама; при попытке встать из-за стола некуда было ступить. На обшарпанном диване валялись учебники и одежда. У стены громоздились сумки с товаром, которые не успели разобрать. С потолка угрожающе свисало белье, а комод был забит таким количеством вещей, положенных туда «на время», что не было видно посуды.

Том О’Брайен, как обычно, охал и вздыхал над коричневыми конвертами. На одних были прозрачные окна, а значит, внутри лежали счета, на других окон не было.

Внезапно отец вздрогнул:

– Клэр, здесь письмо для тебя.

Она никогда раньше не получала писем, и это событие вызвало переполох в семье.

– Думаю, у нее завелся какой-нибудь жуткий, уродливый, паршивый любовник, – предположила Крисси.

– Не говори так и не лезь не в свое дело, – сердито прикрикнула Агнес О’Брайен на непокорную старшую дочь.

– Ну и от кого же письмо? Почему ты ее не спросишь? Меня ты всегда спрашиваешь: где я была, с кем болтала. Почему нашу святую Клэр нельзя ни о чем спросить?

– Не смей так разговаривать с матерью! – рявкнул Том О’Брайен, и без того пребывавший в дурном настроении. – Ладно, Клэр. Скажи, от кого письмо, и положим конец этой тайне.

– Это список книг для экзаменов, – простодушно ответила Клэр, доставая исписанный лист, который приложила монахиня.

Само письмо осталось в конверте.

– Зачем тебе этот список? – усмехнулась Крисси.

– Чтобы не перепутать, что именно я буду изучать.

Крисси посмотрела на список.

– Мы прошли это в прошлом году, – уверенно заявила она.

– Хорошо. – Клэр сохраняла спокойствие. – Может, у тебя найдутся книги, которые пригодятся мне позже?

Она знала, что учебники Крисси давно порваны, исписаны каракулями или потеряны. Сестра явно не горела желанием обсуждать эту тему.

Агнес О’Брайен беспокоило нечто поважнее учебного списка. Она собиралась отправить обоих старших сыновей в Англию, где они будут жить в доме у незнакомой женщины и каждый день ходить на работу со взрослыми мужчинами самых разных наций. Будущее вселяло тревогу. Но что ждало детей здесь, в Каслбее? Будь у них несколько участков земли, все было бы иначе, но в этой маленькой лавке всем вместе не прожить.

После школы Клэр решила показать письмо мисс О’Харе. Она не хотела выставлять дружбу с учительницей напоказ, чтобы никто не заподозрил, что Клэр ходит у мисс О’Хары в любимчиках, получая дополнительную помощь и советы. По этой причине Клэр отправилась к мисс О’Харе домой. Анджела не возражала против визитов Клэр, и, конечно же, ей будет интересно взглянуть на письмо.

Дверь открыла миссис О’Хара – медленно и с трудом. Клэр так и подмывало сбежать, когда она услышала скрежет отодвигаемого стула, означавший, что старушка начала долгий, мучительный путь в сторону двери, – но так бы вышло еще хуже.

– Извините, что заставила вас подняться.

– Ерунда, – ответила пожилая женщина. – Я и так, похоже, скоро буду открывать дверь сама.

– Вы чувствуете себя лучше? – обрадовалась Клэр.

– Нет. Просто я могу остаться одна. Уж я-то способна распознать, куда ветер дует.

– Мисс О’Хара собирается уехать из дома?

Это было невероятно!

– Да, и судя по всему, из Каслбея.

– Она не может!

Несправедливость происходящего уязвила Клэр: мисс О’Хара должна была оставаться в Каслбее, пока Клэр не получит стипендию. Мисс О’Хара не могла уехать сейчас.

– Она выходит замуж? – спросила Клэр, питая неприязнь к одной только мысли о подобной возможности.

– Замуж? Кто захочет обрекать себя на долгую вереницу страданий? Разумеется, она не выходит замуж. Ей не сидится на месте – вот что с ней, неугомонной, происходит. Это ее собственные слова. Всю ночь напролет бродит по дому, рядом с ней даже глаз не сомкнуть. Спрашиваешь: «Что случилось?» Отвечает: «Не сидится». Что ж, ни у кого нет времени на стариков. Запомни это, Клэр.

В этот момент вернулась мисс О’Хара. Она выглядела очень усталой. На занятиях она в последнее время вела себя вспыльчиво, но не по отношению к Клэр, поэтому девочка не ожидала резких слов.