Текст книги "Али Бабаев и сорок покойников"

* * *

«Ведомости северной столицы», 7 июня 200… года

…шаг, вызванный отчаянием. У нас в Петербурге, как и в Москве, Нижнем Новгороде и других крупных городах, суды завалены исками к творцам всевозможных «пирамид», недобросовестным строителям, которые перепродают жилье по три раза, к государственным и коммерческим структурам, так или иначе нарушившим права граждан. Возможно, новый способ сведения счетов не станет слишком популярным, но все же он позволяет…

* * *

Канал «Российская Федерация», 9 июня 200… года.

Беседа с адвокатом Пензер-Янковским.

Прямой эфир

Журналист, ведущий передачу: Сегодня у нас в гостях Кузьма Петрович Пензер-Янковский, известный специалист по гражданскому и уголовному праву. Мы будем обсуждать новые возможности, которые предоставляет нам последний указ президента. – (Пауза.) – Как вы уже догадались, речь идет о Дуэльном Кодексе, и первый мой вопрос к нашему гостю будет таким: как вы считаете, Кузьма Петрович, насколько целесообразна эта мера? Ведь она довольно жесткая, не так?

Пензер-Янковский: Я не собираюсь давать оценок решению президента, для этого я слишком его уважаю. Указ введен в действие, и давайте воспринимать его как еще одну возможность законного разрешения споров и конфликтов, назревших в нашем обществе.

Ведущий: Но не приведет ли дуэльное право к тому, что всякие неадекватные личности примутся бросать вызов другим гражданам? Люди, как известно, завистливы… Не станут ли успешные предприниматели, политики, шоумены целью для ненормальных дуэлянтов?

Пензер-Янковский: Не станут. Дуэльное право распространяется на совершеннолетних и дееспособных граждан обеих полов, не имеющих криминального прошлого. К тому же граждане обязаны пройти перед поединком психиатрическое освидетельствование, так называемый тест вменяемости. И, конечно, они должны иметь веский повод для вызова на дуэль.

Ведущий: Оскорбление?

Пензер-Янковский: Да, прежде всего оскорбление, затрагивающее их честь или честь другого человека, который не может защитить себя сам.

Ведущий: Вы имеете в виду оскорбление словом или действием?

Пензер-Янковский: И то, и другое.

Ведущий (усмехаясь): Мне вспомнился случай, когда один известный певец, считающий себя персоной звездного уровня, обругал на пресс-конференции девушку-журналистку… Случись такое сейчас, она могла бы вызвать его на дуэль!

Пензер-Янковский: Безусловно. Но Кодекс допускает и другой исход событий: того грубияна-певца мог бы вызвать муж или друг той журналистки. Собственно, любой мужчина, доказавший, что он знаком с оскорбленной дамой. В подобной ситуации даже не требуется ее согласия.

Ведущий: Что произойдет в том случае, если один из дуэлянтов будет убит?

Пензер-Янковский (пожимает плечами): Думаю, его похоронят.

Ведущий: Но его убийца…

Пензер-Янковский: Нет, батенька мой, нет! Победителя ни в коем случае нельзя называть убийцей – закон трактует это совершенно однозначно! Повторю еще раз: он победитель, а не убийца. Ибо он рисковал своей жизнью точно так же, как и его соперник.

Ведущий: И никакой уголовной ответственности?

Пензер-Янковский: Абсолютно никакой. Разумеется, если не был нарушен Дуэльный Кодекс.

Часть 2. вторая фаза операции

Глава 4, в которой у Бабаева появляются помощники

г

е

н

п е н и с и и

е м и н е т

д у р д о м Б Л Я а

и е к л

э к с г и Б и ц и о н и з м

к Л и п и

з о о ф и л и Я л у с

л ш л ю х а

т о р ч о к я д

г Б Л Я ц и

к и д а л а и с

Б Л Я о Б Л Я т

м

Фрагмент из партии в «Эрудит».

Депутатский мандат Бабаеву вручали в конце июня, в большой спешке и без всякой торжественности – обе палаты Думы спешили разойтись на летние каникулы. В Белом Доме ему был выделен кабинет, но из самых незавидных, ибо только такие, тесные и наспех обставленные канцелярской мебелью, предназначались для беспартийных депутатов, не относящихся ни к какой фракции. Их в Думе не уважали, да и с чего бы им требовать уважения? Голос этих отщепенцев был тоньше писка комара.

Бабаев качать права не стал, вселился в предложенные ему апартаменты, но из личных вещей оставил в них только медвежью шкуру. Шкура, знак его победы, выглядела роскошно: три метра от носа до куцего хвоста, оскаленная пасть, натуральные когти и стеклянные глазки, позаимствованные из какого-то учебного пособия в школе Талды-Кейнарска. За выделку шкуры он отдарился – вернувшись в Москву, тут же отправил своим избирателям два компьютера и египетский сувенир, небольшую копию сфинкса, приобретенную некогда в Каире. Стараниями Гутытку шкура была доставлена в думский кабинетик и легла там на пол, заняв все место от двери до окна.

На том, если не считать депутатского оклада, и кончились щедроты Думы. Но Али Саргоновича финансировало другое ведомство, так что недостатка в средствах он не испытывал и снял себе офис в центре столицы, на Лесной улице, дом 45. Офис тоже был не очень просторен; еще недавно тут пускала пузыри прогоравшая котлетная, где могли закусить шесть, а в лучшем случае, восемь посетителей. Рядом, на первом этаже того же здания, находилась аптека, дела в которой шли не лучше, чем в котлетной, но захватить еще и эту территорию Бабаев не успел, перебежали ему дорогу другие арендаторы. Хотел он у них откупить аренду, но соседи оказались очень неуступчивы; промышляли они целительным бизнесом, выдавая себя то ли за тибетских лам, то ли за алтайских шаманов.

Но все же в распоряжении Бабаева имелись обеденный зал (ныне – приемная), кухня (место для будущих помощников), кабинет котлетного директора, две подсобки и кладовая, в которой он устроил кордегардию, сиречь – помещение охраны. Это позволяло набрать необходимый штат, ибо прав был Каквыргин Шульман: депутат – важный человек, и не должен трудиться в одиночестве. Вскоре, кроме верного Гутытку, появилась у Али Саргоновича секретарша, юное воздушное создание в миниюбке по имени Земфира, а еще он заключил контракт с частным охранным предприятием.

Обстановка в офисе пока что была спартанской: два письменных стола с художественными надписями – для Бабаева и секретарши, один обеденный – в кордегардии, и дюжина хромоногих стульев. Все это было брошено за ненадобностью директором котлетной, а бабаевский вклад состоял из фотографий в рамочках и сундука, купленного некогда в Багдаде и перевезенного из квартиры на Ташкентской. Сундук с резной крышкой служил украшением, как и фотографии, изображавшие Бабаева: Али Саргонович на танке в аравийских пустынях, Али Саргонович на параде, рядом с президентом Хуссейном, Али Саргонович мчится в бой с эскадроном верблюжьей кавалерии, Али Саргонович в горах – изучает в бинокль позиции персов. Не все снимки были такими воинственными: самый любимый и памятный запечатлел его во дворце эмира Фарука, в гарем которого он наведывался «пошалить». Конечно, с благосклонного эмирского разрешения – Фаруку стукнуло семьдесят семь, и он, уже не помышляя о земном, готовился отыграться в садах Аллаха с гуриями.

Через неделю после вручения мандата Бабаев сидел в своем кабинетике на Лесной, знакомясь с выписками из личных дел присланных ему телохранителей. Как человек военный, он первым делом комплектовал бойцов, а не имиджмейкеров-пиарщиков, однако с бойцами были сплошные неувязки. ЧОП «Георгий Победоносец», организация известная в столице и вроде бы серьезная, дважды его подводил, присылая не нюхавших пороха сопляков-огулов [17]17
  Огул – мальчишка (тюркск.).


[Закрыть]: все на одно лицо, шеи бычьи, глазки – оловянные, а в них – никакого желания заслонить клиента собственным телом. Ни от пуль, ни от тухлых яиц! Огулы, сидя в кордегардии, матерились, резались в буру, хлестали пиво и травили анекдоты, а тот, что дежурил в приемной, пытался залезть под юбку к юной Земфире и заработал пару оплеух. Стволы у них были такими же грязными, как мысли насчет секретарши, и Бабаев счел, что это не охранники, не бойцы-харисы [18]18
  Харис – страж, охраняющий (арабск.).


[Закрыть], а сущее фуфло. Меред кунем [19]19
  Меред кунем – грязное армянское ругательство.


[Закрыть]! Что за харис, который не чистит оружие на завтрак и не любуется им в обед? Верблюжий плевок, а не харис!

Он дозвонился до босса «победоносцев» и пообещал, что вырвет ему печень, если еще раз заявятся ленивые ослы или гориллы-педофилы. Бабаеву, независимому депутату, нужны самые лучшие, арсланы и бейбарсы! То есть львы и тигры, и, к тому же, люди достойные, зрелые, интеллигентных понятий. Таких ему и прислали, и сейчас Али Саргонович, хмуря брови и что-то нашептывая на армянском, персидском и арабском, вникал в их личные дела.

Маркелов Иван Ильич, охранник-рядовой, бывший преподаватель словесности и русской литературы… служил в ВДВ, первый разряд по самбо… у «победоносцев» восьмой месяц… характер нордический, твердый…

Калитин Валерий Вениаминович, охранник-стажер на испытательном сроке, бывший врач-эндокринолог… высшей категории, между прочим… после окончания мединститута призывался на действительную – морская пехота, Северный флот… мастер спорта по биатлону… охранником трудится месяц… вежлив, внимателен, склонен к самопожертвованию…

Пожарский Сергей Альбертович, старший охранник, физик, доцент и кандидат наук, в армии не служил, но в юности занимался боксом и классической борьбой… вес – девяносто пять килограммов, рост – метр восемьдесят восемь… в ЧОП около года… честолюбив, с высокоразвитым чувством ответственности…

А ничего мужички, решил Бабаев, не залежалый товар, получше, чем прихлебатели у Берендейского! Врач, ученый, педагог, пролетарии умственного труда с самыми почетными дипломами… совсем, видать, оголодали… ясное дело, почет – не овца, шерсти с него не настрижешь! Пойти, что ль, взглянуть на харисов да побеседовать…

Он поднялся, выскользнул из кабинета в коридор, тихо, на носках, проследовал к кордегардии, замер около дверей и прислушался. Ни анекдотов, ни мата, ни характерного бульканья… зато стук… негромкий, но вполне отчетливый… Стук-стук-стук… И снова – стук-стук… Бабаев слушал и темнел лицом. Наконец, мрачно усмехнувшись, пробормотал под нос: «Интеллигенты!.. Бейбарсы трахнутые! «Козла» забивают!..» – и распахнул дверь.

Однако играли не в домино. На столе лежала черная квадратная доска, поделенная на малые квадратики, а на ней – фишки, тоже квадратные, с буквами, и, похоже, составляющие слова. Какие именно, Али Саргоновичу разглядеть не удалось, ибо при его появлении игроки в пятнистых комбинезонах вскочили, тряхнув стол и смешав написанное. Самый рослый и здоровый – видимо, Пожарский – рявкнул командирским басом: «Шеф!..» – и все трое застыли по стойке «смирно». Выдержав трехсекундную паузу, Пожарский, в соответствии с уставом, доложил:

– Готовы к несению службы, Али Саргонович! Какие будут це-у?

С минуту Бабаев подозрительно разглядывал их, отмечая про себя, что комбинезоны у всех потертые, но чистые, башмаки надраены до блеска, на поясах – кобуры со старенькими ТТ, а в карманах ничего не оттопыривается – ни банок с пивом, ни бутылок с горячительным. Судя по всему, на этот раз людей прислали положительных и, как он просил, не молодых и не старых, а в самом репродуктивном возрасте, от тридцати пяти до сорока. И различить их было нетрудно: Маркелов, словесник, оказался темноволос, со строгим учительским взором и ранними морщинами у губ; Калитин, самый молодой, был белобрыс и длинноног, с крепкой сухопарой фигурой лыжника, а старший, доцент Пожарский, хоть и не мог похвастать шевелюрой, зато комплекцией напоминал медведя с большим лысоватым черепом. Конечно, не такого огромного, как в Талды-Кейнарске, но все же вполне приличных габаритов.

Налюбовавшись, Али Саргонович кивнул доценту и вытянул руку ладонью вверх:

– Твой пистолет, уртак!

Пожарский покачал головой.

– Нельзя, шеф, запрещено инструкцией. А инструкция свята, как Библия… и сказано в ней на странице четыре: служба службой, но пистолеты – врозь.

– Оружие предъявить к осмотру. Из твоих рук, – велел Бабаев и через тридцать секунд убедился, что со стволом порядок: ружейное масло и никаких следов нагара. Хмыкнув, он бросил взгляд на стол: – Чем развлекаемся?

– «Эрудитом», – откликнулся темноволосый Маркелов и, стрельнув глазами на Бабаева, сообщил: – Старинная игра под названием крестословица… Желаете присоединиться?

– Нет. Болельщики нужны, а? Вот он я, болельщик. Играйте!

Так забавнее собеседования, решил Али Саргонович и опустился на колченогий табурет. Трое стражей, восприняв это как разрешение садиться, придвинулись к столу.

– Начнем по новой? – спросил Маркелов и, дождавшись кивка Пожарского, смешал фишки.

– На тебе остановились, Валера, – пробасил доцент. Давай-ка, выставляй. Что-нибудь медицинское, заумное, и в сексуальном аспекте.

Калитин, нахмурив светлые брови, выложил, что заказали: «эксгибиционизм». Словесник Маркелов почесал темя и алчно облизнулся.

– Какие возможности! Велик и могуч наш русский язык…

Застучали фишки, и на доске появилось «имбецил». Пожарский прищурил глаз, зацепился за букву «м» и написал: «минет». «Гениталии», отбил выпад доктор, соединив «т» от минета с «и» от эксгибиционизма.

– Ведешь в счете, – отметил Пожарский. – Только что-то мы вправо уклоняемся… Нехорошо, коллеги, недопустимо! В нынешний век многопартийности и демократии нужно стремиться к равновесию.

– Сейчас исправим, – согласился Маркелов и выставил слева вверху «педик». «Пенис» – продолжил доцент.

– Тоже нехорошо, вверх полезли, – констатировал Калитин, пересчитал свои фишки, призадумался и протянул вниз слово «экология».

– Как-то не в тему, – усомнился словесник. – Не в тему, однако попробуем уравновесить… – Он приласкал пальцами первое экологическое «о», выложил «зоофилия» и с довольной улыбкой взглянул на Пожарского.

– Атака на нижний левый угол, – объявил тот, нацелившись на хвост эксгибиционизма. – Копуляция!

«Торчок» написал доктор, использовав второе экологическое «о», и Маркелов тут же выставил поперек «копуляции»: «шлюха».

– Нездоровые мысли у тебя, Иван Ильич, – вздохнул Пожарский. – Хотя ассоциация верна.

– А с мыслей что возьмешь, доцент? Хотя они, конечно, мрачноваты… А все от того, что я девять лет трудился в училище коммунального хозяйства, пытаясь привить сантехникам любовь к Пушкину и Блоку… Понимаешь, что это значит?

– В теории – да, – снова вздохнул Пожарский и произвел на свет слово «садист». – Но можно выслушать развернутые тезисы.

– Мысли – одно, дела – другое, – пояснил словесник. – Ведь что такое мысли? Пчелы, пьющие скрытый нектар разума… Они роятся в лугах воображения, и кружат их ветры тайных желаний, поливают дожди ассоциаций, греет солнце фантазии… – (Ну, завернул!.. – подумалось Бабаеву. – Златоуст!) – Есть пчелы, что собирают сладкий мед, а есть такие, что любят мерзкий – собственно, не мед, а сущее дерьмо. И если бы каждая мерзкая мысль, пришедшая мне в голову, была реализована на практике, я бы давно срок мотал. За грабеж, растление малолетних и тяжкие телесные повреждения… Впрочем, скорее всего не за это.

– А за что? – с профессиональным интересом полюбопытствовал врач и написал под «торчком»: «кидала».

Соединив их словом «облом», Маркелов признался:

– За массовое смертоубийство учащихся. Что вполне естественно, если вспомнить род моих занятий.

Вдруг погрустнев, Пожарский с горечью пробасил:

– Занятия… лекции и семинары… студенты, аспиранты, экзамены и конференции, доклады и статьи… Где вы? Ау!.. – Он хлопнул себя по коленке и, нарушая правила, выставил всюду, где можно, слово «бля».

Пять раз, машинально отметил Бабаев. Крепко доцента разобрало! Видать, тоскует… Он ткнул пальцем в последнее «бля», прилепившееся к копуляции, и воззрился на Пожарского:

– Это почему, уртак?

– А потому, что жизнь такая, Али Саргонович. Жизнь, градиентом ее по ротору… А бытие, как известно, определяет сознание.

В личном деле сообщалось, что Пожарский, в прошлом доцент Технического института имени Кулибина – расстался с наукой не добровольно, а был сокращен, когда американцы внесли Кулебяку в черный атомный список и лишили грантов. Отчасти по вине Бабаева – в своих ближневосточных палестинах он занимался не только делами военными, но вербовал вдобавок местных студиозусов, желавших получить образование в России. Собственно, еще в Союзе – в те времена, когда заокеанские буржуи были Союзу не указ, и лишь Политбюро решало, чему, когда и как учить народы Азии и Африки. Кто же знал, что цепь причин и следствий замкнется на Пожарском! А также на Калитине и Маркелове, если взглянуть на проблему пошире…

Острое чувство вины вдруг обожгло Бабаева, хоть он и понимал, что, в общем-то, ни в чем не виноват – как не виновны другие служилые люди, творившие дело свое без жестокости, по велению сердца и долга. Но ощущение вины не проходило; иррациональный порыв, не поддающийся разуму, не склонный считаться с логикой, вдруг захватил его и, словно змея, таившаяся в руинах памяти, жалил и жалил, пуская в раны жгучий яд. Такое с ним уже бывало – в тот миг на Тульском оружейном, когда он повстречался с Ниной.

Али Саргонович встал, не покачнув стола и не смешавши фишек, прочистил горло, оглядел своих телохранителей и молвил:

– Вот что, уртаки… такая, значит, диспозиция… вы мне подходите. Я вас беру! Всех! Только без вашей победоносной лавочки. Лавочка мне – как шайтану благословение Аллаха… Контракты ваши выкуплю и вдвое положу оклад, плюс транспортные и сверхурочные… еще – на представительство… оружием обеспечу, «гюрзой», не этими пукалками… – он ткнул пальцем в кобуру с ТТ на поясе Маркелова. – Подъемные дам, чтобы справили костюмы, а не таскались в пятнистых робах, людей не пугали… Все могу, что обещал! Депутат я или не депутат?

– Депутат, – подтвердил Маркелов, переглянувшись с коллегами, чьи лица особой радости не выражали. – А делать-то что, Али Саргонович? Чем заниматься прикажете? Таскаться по бутикам с вашей супругой, а с сыном – по кабакам? Дочку возить на шейпинги? Тетю – на рынок, дядюшку – в баню? Словом, служить семейству, лизать задницы, беречь и охранять, так? – Щека его дернулась, он грохнул фишками, выложил «дурдом» и сообщил: – Мы низко пали, Али Саргонович, но не настолько же!

– Хотя свободное падение продолжается, – с кривой усмешкой добавил Пожарский.

Бабаев наклонился над столом и заглянул в лицо Маркелову. Глаза у того были белые, бешеные.

– Себя уважаешь… хорошо… Мужчина должен себя уважать, иначе он и не мужчина вовсе, а так, ослиная моча… А в остальном ты, ашна [20]20
  Ашна – приятель, друг (персидск.)


[Закрыть], ошибся. Йок жены, йок детей, я бэр, [21]21
  Йок жены, йок детей, я бэр… – нет жены, нет детей, я один… (тюркск.)


[Закрыть] как скорпион в пустыне, и сам могу себя сберечь и защитить. Ты, златоуст, мне для другого нужен. В катибы пойдешь, а? В спичрайтеры? Речь мне писать такую, чтобы в Думе всех слеза прошибла, и тех, кто слева от падишаха, и тех, кто справа! А ты, – он повернулся к белобрысому Калитину, будешь мой личный табиб [22]22
  Катиб – писец, секретарь; табиб – лекарь (арабск.).


[Закрыть]. Пульс мне щупать будешь, банки ставить и раны врачевать.

– Какие раны? – всполошился Калитин. – Конечно, Дума у нас не подарок, но вроде не случалось ни поножовщины, ни стрельбы, как у армян… На кулачках дрались – было! И нарзаном поливали… Так ведь нарзан не серная кислота!

– Все под Аллахом ходим, – философски заметил Бабаев. – Ты про указ президента слыхал? Про Дуэльный Кодекс и все остальное? Вижу, слыхал… Так что будут у нас, табиб, и пули, и боевые раны. Я ведь не обычный депутат, а независимый – таких, знаешь ли, не жалуют. Политика – штука опасная, серьезная… – Он выдержал многозначительную паузу и поглядел на доцента. – Очень серьезная, а потому мне нужен политический советник. Ярманд… Ты, Сергей Альбертович!

Стул под Пожарским крякнул и с жалобным стоном присел на задние ножки. Выбираясь из его обломков, доцент отдувался и растерянно басил:

– Помилуйте, шеф… ффу… помилуйте, Али Саргонович… Конечно, подъемные и сверхурочные, курьерские и представительские… очень даже соблазнительно, очень… Однако какой из меня хармант? Какой политик и советник? Во-первых, я – ффу!.. – честный человек… а, во-вторых, всю жизнь занимался гомеополярными связями в нитридах и карбидах бора! Что я смыслю в политике? Ничего! Ровным счетом ничего!

– Это ты врешь, уртак, – прервал его Бабаев. – Ведь связями занимался? Занимался! Значит, связь с общественностью обеспечишь. А что до всего остального, так в политике главное – реализм! Намерения политика должны быть реальны как у жеребца, что бежит за кобылой… А у тебя очень практичный ум, ты верно оценивашь ситуацию. – Он кивнул на доску с пятью «бля» и добавил: – И не скули, как шакал под луной! Сказал – советник, значит, будешь советник!

С этими словами Али Саргонович решительно повернулся, вышел в неширокий коридор и встал там, размышляя: то ли идти направо, в кабинет, звонить «победоносцам», то ли двинуться налево, в приемную к Земфире – сказать, чтобы зачислила в штат новых сотрудников. Но не успел он обдумать эту проблему, как за спиной послышалось осторожное покашливание.

Это был эндокринолог Калитин, взиравший на него, как правоверный бедуин на пророка Мухаммеда.

– Чего тебе? – проворчал Бабаев.

– Хмм… Я, так сказать, готов к исполнению обязанностей… табибских обязанностей. Прямо и неотложно! Сей момент! Ручку… позвольте ручку, Али Саргонович…

Бабаев с недоуменной гримасой протянул ему руку. Врач, жадно схватив ее, приложил к запястью большой палец и уставился на часы. Лицо его выражало почти неземное блаженство.

– Пульс у вас как у космонавта… еще бы давление измерить, кровь на анализ взять и кардиограммку… кардиограммку тоже бы не помешало… – Калитин прикрыл глаза, шмыгнул носом и выдохнул: – Ах! Месяц не подходил к больнице и не касался пациента… не выписывал рецепты, не смотрел анализы, не ругал за то, что нарушают диету… Месяц! Бог мой, целый месяц!

Дивана, догадался Бабаев. Это персидское слово имело два значения, бесноватый и блаженный; как полагали персы, всякий лишившийся разума блажен, ибо над ним простерта рука Аллаха. Калитин, безусловно, не был бесноватым, а вот блаженным – наверняка. Из тех врачей божьей милостью, что Клятву Гиппократа ценят больше прочих клятв… Как там в личном деле? Вежлив, внимателен, склонен к самопожертвованию…

Отобрав руку, он вцепился в обшлаг калитинского комбинезона.

– Почему ушел из больницы? Тебе белый халат нужен, а не эти пестрые обноски!

– Почему ушел? А потому… Три тысячи рэ, двое детей, жена, теща и больная мама… Жена тоже врач… и ее мать, и моя, и покойный отец… все были врачами, а до того, в екатерининские времена лекарями… И нищих в нашем роду не водилось! Ни в прошлом, ни теперь! – Голос Калитина дрогнул, глаза подозрительно заблестели, и Бабаев, чтобы не смущать его, отвернулся.

Врач, успокоившись, снова взял его за руку.

– Ну, а как у нас с железами дела? Главное, с поджелудочной и щитовидной? Будьте со мной откровенны, Али Саргонович… Вы мужчина видный, крепкий, однако в вашем возрасте могут быть деликатные проблемы… аденома, сексуальная дисфункция и все такое… Как у вас с этим? Не угнетает?

– Не жалуюсь, – буркнул Бабаев. Потом подумал о Нине и усмехнулся.

– А диабет? Есть подозрения на диабет? – Теперь глаза Калитина сияли искренней надеждой.

– Подозрения были, – признался Али Саргонович. – Как-то в детстве, когда я переел зеленых слив…

– То был понос, а не диабет, – разом потускнев, определил Калитин. – У диабета совсем другие симптомы… Ну, ничего! Все у нас впереди! – Он приободрился и добавил: – Пятнадцать процентов населения старше шестидесяти лет страдает диабетом. И знаете, Али Саргонович, число пожилых больных все время растет!

– А это обязательно? В процент твой попасть?

– Не обязательно, но желательно. Диабет пожилых это такой недуг… – Калитин мечтательно закатил глаза. – Диету заставляет соблюдать, не пить и не курить, и в результате, при легких формах заболевания, пациенты живут лет до девяноста. И есть еще один фактор, даже пословицу сочинили: кто диабетом заболел, от рака не умрет.

– Вот так утешение! – Ухмыльнувшись, Бабаев обошел врача и двинул прямиком к Земфире, уже не сомневаясь, что штат его пополнился очень ценными сотрудниками. Может, не бейбарсы, зато какие мудрецы! Один из трех так просто находка… будет кому лечить диабет в преклонных годах.

«Если случится диабет, – подумал Али Саргонович, – и если я доживу до шестидесяти».

* * *

Домой Бабаев вернулся к восьми часам. Жил он по-прежнему в Выхино, на Ташкентской, хотя им с Гутытку было в двухкомнатной хоромине тесновато. К тому же они завели здорового пса, ротвейлера по кличке Кабул, который вселился в прихожую, потеснив вешалку для одежды. Неудобство, конечно, зато пес помогал Гутытку адаптироваться в столице. Молодой талды-кейнар гулял с ним трижды в день, а в остальное время катался на метро, разглядывал московские небоскребы и приобщался к другим достижениям цивилизации. Но Бабаева кормил отменно, освоив приготовление харчо, плова и люля-кебаба.

Две живые души скрашивали одиночество, и все же Бабаев тосковал. Странно, но прежде тоска в его сердце не гостила – в своих зарубежных вояжах он вспоминал о родине без печали, с гордостью человека, несущего тяжкий, но необходимый крест. Родина была крепкой опорой, и мыслилась ему как нечто мощное и светлое, прочное и неделимое. Родина была огромна – шестая часть суши, что простиралась от южных гор до северных морей. И эта Родина принадлежала ему, Али Бабаеву, и сотням миллионов других людей, честных мирных тружеников, нуждавшихся в его защите. Он, боец невидимого фронта, старался их защитить. Собственно, ради этого он жертвовал всем семьей, любовью, нормальной жизнью, своими нерожденными детьми. И вот он вернулся на Родину, пусть не такую большую, как прежде, зато до одурения свободную, вернулся и узнал, что нищих здесь больше, чем в Багдаде, что учителя с врачами служат в охранниках, и что сам он, Али Бабаев, – лицо кавказской национальности…

Ему захотелось увидеть Нину – страстно, до боли в сердце. Нина была как якорь, заброшенный в прошлое, неизменный якорь в переменившемся мире.

Али Саргонович доел кебаб, напился чаю и сказал Гутытку:

– Завтра у нас выходной и послезавтра тоже. В Тулу поедем, Гут. Все трое.

– На митинг, Бабай?

– Нет. Я же сказал – выходной. Отдыхать будем. В ресторан пойдем, в театр, в парке погуляем.

– А почему не в Москве? Москва хороший город. Мне нравится. Ресторанов много, театров много, и парк тоже есть.

– Почему, почему… – пробурчал Бабаев. – Ты, джадид, уже месяц в Москве, пора и с окрестностями познакомиться. Недаром у арабов сказано: увидев Мекку, отправляйся в Медину.

Гутытку наморщил лоб, задумался, потом глаза его хитро блестнули:

– Ты иногда спишь беспокойно, Бабай, кричишь то на арабском, то на персидском. Непонятное кричишь, но одно слово я понял: Нина. К ней в Тулу поедем?

– Догадливый! – сказал Бабаев. – Ну, тогда понимаешь: ночевать тебе в гостинице.

– А Кабул?

– Кабул мне не помешает.

Выехали утром, на сером «жигуленке», который Бабаев собирался заменить на что-то более престижное, да так и не собрался. Али Саргонович у руля, рядом – Гутытку, а на заднем сидении Кабул, тут же уснувший после сытного завтрака. Отстояли положенное в заторах, выбрались на Тульское шоссе, и тут Бабаев ударил по газам, выжал из машины сотню с гаком. Водитель он был опытный, ездил на всем, что движется, от ишака и верблюда до вертолета. Понеслись мимо леса и поля, сады и луга, ельники и березовые рощи, щеголеватые дачные поселки и деревушки с вросшими в землю избами. Гутытку, полюбовавшись на это зеленое изобилие, вздохнул мечтательно и сказал:

– Не тундра однако. Красиво! А под Багдадом тоже так?

– Под Багдадом персиковые сады, – ответил Бабаев. И добавил: – Были.

Гутытку снова вздохнул.

– Счастливый ты, Бабай. В таких местах бывал, такие видел чудеса! Багдад видел, Каир видел, Тегеран… Нил, пирамиды, Великого Сфинкса… Мекку с Мединой тоже видел, да?

– Да, – бросил Али Саргонович, а про себя подумал: век бы на них не глядеть. В Мекку он прибыл под видом дервиша, проинспектировать местных агентов – было подозрение, что служат они трем хозяевам, денег сосут немерянно, а толку – как шерсти с осла. Подозрение подтвердилось, и он ликвидировал ренегатов. Неприятная работа! К тому же пришлось обойти вокруг Каабы и целовать священный камень. Это в сорокаградусную жару, в толпе завывающих паломников!

– Не хочешь рассказывать, не надо, – произнес Гутытку, любивший послушать про сады Семирамиды и вообще про сказочный Восток. – Однако какая дорога без беседы? Давай я мало-мало расскажу. Еврейский анекдот хочешь? Дед Мойше их столько знал, что…

Ссс… Фрр! Рры-ы!

Мимо пронеслась огромная машина, «ландкрузер» или что-то в этом роде. С таким шумом пролетела, что Кабул рыкнул со сна и заскреб когтями по сиденью.

Обогнали Бабаева справа, едва не сбив кронштейн с зеркальцем в последний миг он успел отвернуть и пересек сплошную осевую, заехав передним колесом на встречную полосу. Быстро выправив свой «жигуленок», он пробормотал сквозь зубы: «Хакпур [23]23
  Хакпур – сын праха (персидск.)


[Закрыть] трахнутый! Ну, я тебя!» – и прибавил газу. Но догнать обидчика было нереально – тот шел на скорости сто семьдесят, рассекая воздух подобно метеору. Бабаев снова выругался, уже на ассирийском; к этому языку он прибегал в крайнем раздражении.

– Как ездит, верблюжий плевок! Где дорожная полиция? Как их теперь называют?… ГАИ?… ГИБДД?… Куда они смотрят, дети слепцов? Кого за руль пускают? В Багдаде за такое…

– Успокойся, Бабай, – сказал Гутытку. – Кто гонит нарты с закрытыми глазами, найдет свою смерть. Найдет, не сомневайся! Божьи мельницы мелют не быстро, но верно.

– Так твой дед Мойше говорил?

– Нет, это английская пословица.

– Ну конечно, ты ведь у нас знаток языков, – буркнул Али Саргонович и через некоторое время произнес: – Давай свой еврейский анекдот. Хочу слегка развеселиться.

Гутытку оживился.

– Однажды Кац решил записаться в ниндзя и купил черный плащ с капюшоном…

Позади взвыла сирена. Кабул, окончательно проснувшись, зарычал. Прервав историю, Гутытку произнес:

– А вот и дорожная полиция, Бабай. Однако нам сигналят.

Бабаев свернул на обочину и остановился. Полез было в карман за депутатским удостоверением, да вспомнил, что оно в столе, в офисе на Лесной. Чертыхнулся, вытащил права, паспорт и воинский билет.

В окне замаячила усатая рожа.

– Сержант Кузьмин. Нарушаем, господа-товарищи? Документы!

– Это федеральная трасса, – сказал Бабаев. – Я ехал быстро, но с дозволенной скоростью.

– С дозволенной, – подтвердил сержант Кузьмин, изучая бабаевские документы. – Тут претензий нет. Но ехали быстро и выехали на встречную полосу. В неположенном месте. Хоть ты и пан полковник, а в неположенном нельзя. Никак нельзя.

– Меня подрезали! И ты, сержант, это видел! – рявкнул Бабаев.

Сержант ухмыльнулся и махнул в сторону своей машины.