Текст книги "Смерть Ланде"

XXII

Вечером Ланде сказал об этом матери. Она посмотрела на него с ненавистью дикой на старом добром лице и шипящим голосом сказала:

– Опять фокусы!.. Господи, да когда же это кончится, наконец!

Она встала и ушла от него с холодной и тупой злобой в душе, хлопнув дверью.

Ланде печально посмотрел ей вслед, взял фуражку и пошел к Шишмареву.

Маленький студент сидел один в маленькой комнате и пил чай за маленьким самоваром. Большая раскрытая книга лежала перед ним.

Увидев Ланде, он как-то нескладно встал и протянул руку.

– А, это ты… Здравствуй! Садись! Хочешь чаю? – резко, как будто не проговорил, а прокричал он.

– Нет, – сказал Ланде, – я пил чай… Получил письмо от Семенова.

– А!.. Что же он пишет?

– Ты сам прочти, – я этого не могу пересказать… – ответил Ланде.

Маленький студент долго и внимательно читал письмо.

– Да, бедняга! – вздохнул он, кончив, и, заложив обе руки в коротких рукавах тужурки между колен, потер их, точно ему стало холодно.

– Я хочу ехать к нему! – сказал Ланде.

– Зачем? – серьезно и внимательно спросил Шишмарев.

Его резкий голос произвел почему-то на Ланде такое впечатление, как будто он запустил ему куда-то в душу тонкий и твердый ножик.

– Что ж ты там можешь сделать? – повторил вопрос Шишмарев, пока Ланде собрался отвечать.

– Я не знаю, что я могу сделать… – ответил Ланде. – Я только чувствую, что надо ехать.

Шишмарев уже давно стал чуждаться Ланде: кротость его казалась маленькому студенту бессилием, неспособностью к борьбе. Иногда он чувствовал за этой кротостью что-то, что смутно его поражало: но он сторонился от этого и смотрел намеренно равнодушными глазами, как смотрел маленький студент на все, чего не понимал просто и ясно его резкий и жесткий ум.

Серьезным взглядом он посмотрел в лицо Ланде, еще глубже засунул между коленями широкие кисти рук и возразил.

– Не знаю… Ты так подчеркиваешь это «чувствую», точно здесь что-то мистическое… Что касается меня, то мне кажется, что своим приездом ты ровно ничему не поможешь. И сам измучишься, и его измучишь… Оставь лучше… зачем?

– Вот ты говоришь – зачем?.. – задумчиво ответил Ланде. – В этом вопросе уже заложена мысль, которая губит человека… Не надо спрашивать. Надо делать то, что чувствуешь. Это выше нас; прикладывая свою мерку, мы только убиваем душу…

Шишмарев резко пожал плечами, не вынимая рук.

– Какую там душу?.. – досадливо возразил он. – Оставь, пожалуйста… Должен же быть какой-нибудь критерий поступков… Раз ты хочешь ехать, то должен же ты себе уяснить, какая польза будет от этого.

Ланде печально вздохнул.

– Я не знаю… может, и никакой пользы не будет… – грустно проговорил он.

Шишмарев удивленно поднял брови.

– Так для чего же?

От его резкого голоса лампа как будто вздрагивала.

– Для чего? Для той правды, которую я чувствую и которая зовет меня! – глубоким грудным звуком сказал Ланде.

– Опять эта правда!.. Может, скажешь, высшая правда! – с иронией спросил Шишмарев.

– Конечно, высшая, потому что выше уж ничего нет! – серьезно ответил Ланде.

Шишмарев не пожал, а рванул плечами.

– Высшая правда – одна, та, которую дает разум, мысль! – крикнул он. – У нас нет ничего, кроме добытого мыслью понимания!

Ланде всплеснул руками.

– Что ты говоришь! Какое убожество, какая бедность жизни была бы, если это так!

Шишмарев вскочил и размахнул руками, отчего чуть не до ушей поднялись его узкие плечи.

– Как, убожество? По-моему, убожество это тешить себя сказками, заранее ставить пределы своей мысли!

– Она сама знает свои пределы… тихо возразил Ланде.

– Никаких пределов она не знает! – резко кричал Шишмарев. – Горизонты мысли беспредельны! Из того, что сейчас мы не знаем всего, вовсе не значит, что мы так никогда и не узнаем. Мысль так же беспредельна, как весь мир! как возможность!.. Как расширяется теория возможности, так расширяется и мысль… бесконечно!

– В пустоту? – мучительно спросил Ланде, широко открыв глаза.

– Да, в пустоту! – горячо и резко, еще резче, чем прежде, ответил Шишмарев.

– Но ведь это ужас!

– Ну и пусть ужас… Я сам знаю, что куда легче убаюкивать себя золотой мечтой о единой всеобъединяющей душе мира и тому подобное! Но, что касается меня, я предпочту пустоту той правде, которая только потому и правда, что с ней легко и приятно жить. Ххм!.. – Он замолчал и весь дергался от возбуждения, глубоко засунув красные кисти рук в карманы тужурки и перебирая там пальцами быстро и беспокойно.

– Я не стану с тобой спорить, – просто сказал Ланде, – и потому, что ты умнее меня, и потому, что об этом не надо спорить; но только именно потому, что я чувствую всю бесконечную громадность внутренней силы человеческой, человеческой мысли, я не могу поверить, чтобы она исходила из абсолютной пустоты и уходила в нее же, как бессмысленный болотный огонь, возникший из грязи!.. Слишком светло она горит, слишком сильно разгорается, охватывает весь мир, освещает, согревает!.. Нет, я чувствую правду… Я все-таки поеду к Семенову, Леня!

– Это дело другое… – сдержанно ответил Шишмарев. – Если хочешь, если тебе жаль его, так поезжай… Дело твое!

Он сел за стол и стал помешивать ложечкой, тихо звеня в полупустом стакане. Плечи его все еще вздрагивали от возбуждения.

– Я поеду, только денег у меня нет.

– Ну, и у меня, брат, нет! – извиняющимся тоном ответил Шишмарев, виновато разводя руками.

Ланде хрустнул пальцами.

– Ах, Господи… что же мне делать?

Шишмарев опять развел руками.

– Подожди! Может, как-нибудь устроится…

– Нет, – махнул рукой Ланде, – здесь не время ждать… Пойду…

Шишмарев быстро поднял голову, смешливое удивление расширило его рот.

– Пойдешь? То есть как пойдешь? пешком?

– Пешком, конечно… Где-нибудь подвезут… – просто ответил Ланде.

Шишмарев пристально, расширив рот, смотрел на него, потом вдруг сделался серьезен.

– Слушай, Ланде… есть же границы всяким чудачествам! – пожав плечами, вразумительно сказал он.

– Это не чудачество. Мне не на что ехать, я и пойду. Ходят же богомолки за тысячи верст…

– Богомолки… – спутался на мгновение Шишмарев. – Так то, во-первых, богомолки, а во-вторых, не осенью… Ты не дойдешь просто!

– Может быть, и дойду.

Раздражение опять начало овладевать Шишмаревым.

– Богомолки ходят ради веры… которая у них одна в…

– И я иду ради своей веры, – улыбнулся Ланде.

– Да… Ну… Но ведь должен же ты сообразоваться хоть с обстоятельствами!

– Это так легко определять жизнь свою по обстоятельствам! – с нежной укоризной сказал Ланде, улыбаясь светлыми глазами. – Так можно совсем перестать верить себе и начать во всем уже верить обстоятельствам… Нет, пусть уж так: чувствую я, что надо идти, ну, и пойду… Как-нибудь…

– Да пойми ты, наконец, что прежде всего ты этим фактически ничего не изменишь!

– Мы этого не знаем! – строго ответил Ланде. – Это только кажется так…

Шишмарев бессильно помолчал.

– Это глупо, – ты не дойдешь, ничего не поправишь!.. Это глупо и невозможно.

– Нет уж, – вздохнул Ланде, задумчиво глядя на него, – я знаю, что тебе кажется это глупым, невозможным, нелепым, но… только я все-таки пойду… Не удерживай меня, голубчик, не надо этого!

Шишмарев со странным чувством пожал плечами.

– Черт знает, что такое! – пробормотал он и наклонился к стакану. Они молчали.

– Ну, я ухожу, – прощай пока! – сказал Ланде, вставая.

– Посиди!

– Нет, голубчик… приготовить кое-что надо…

Он тепло пожал руку Шишмареву. И вдруг маленький студент почувствовал смутную грусть.

– Так и пойдешь? – усиливаясь смеяться, но дрогнувшим голосом спросил он.

Ланде был выше его на голову и любовно смотрел на него сверху.

– Пойду! – кивнул он головой.

Шишмарев хотел что-то сказать, но странное чувство сдавило ему горло и он только слабо пожал плечами.

Они стояли уже в темной передней, в которую падал только узкий свет из двери, когда Ланде вспомнил о Ткачеве.

– Помнишь ты того человека, из-за которого меня Молочаев побил? – спросил он. – Как-то он приходил ко мне…

Ланде рассказал о своем разговоре с Ткачевым. Рассказал он просто и коротко, но что-то громадное, подавляющее стало медленно вставать в мозгу Шишмарева. Грандиозная фантазия властно захватила его и, странным образом воплощаясь в темной фигуре Ланде, стоявшего перед ним, очаровала маленького студента новым захватывающим чувством. Он порывисто схватил Ланде за рукав и резко крикнул:

– А ведь это громадно! Что ж ты?

– Да, – сказал Ланде, – мне было ужасно больно разрушать его мечту… Несчастный он… С такой бурей в душе никогда нельзя успокоиться…

– Значит, ты отказал? – с каким-то испугом спросил Шишмарев.

Ланде улыбнулся.

– Разве я мог согласиться быть пророком, не будучи им?..

Шишмарев вдруг опомнился, потер руки и смутно проговорил:

– Ну да…

Он проводил Ланде на крыльцо.

Было темно и уныло.

– Прощай! – сказал Ланде, удаляясь в темноту.

– Прощай! – сказал Шишмарев.

Он долго стоял на крыльце, потом вернулся в комнату и сел за стол. Лампа горела ярко, но ее узкий свет тупо и вяло ложился вокруг. Углы комнаты были уже в сумраке. Шишмарев подвинул к себе книгу, но буквы резали глаза, не врезываясь в мозг. Странное волнение овладело им. Он то вставал, то садился, точно что-то громадное вошло в него и томило его. Все мысли и чувства его были полны Ланде. Было трудно думать о нем, мысли прыгали и путались, сменяя одна другую. Голос Ланде, слабый и мягкий, стоял в ушах, и неясный образ как будто стоял возле и в нем, туманный и огромный.

Шишмарев вдруг пожал плечами и неестественно резко засмеялся, хотя никогда прежде не смеялся один. Смех остро зазвенел у него самого в ушах.

– Черт знает, что такое! – хрипло проговорил он.

Было такое чувство, точно по душе его, жестко упорной, прошла вдруг какая-то глубокая огненная борозда, конец которой терялся впереди, в бесконечной дали будущей жизни.

XXIII

Ночью, в начале осени, когда воздух был уже редок и холоден, Ланде тихо вышел из дома, одетый в черный старый, купленный у монаха подрясник и с мешком за спиной.

«Так легче и проще будет идти»… думал он.

Тихо и пусто было во всем городе. На небе была непроглядная пелена бледных туч. Не было луны, не было звезд. Медленно уходили назад темные дома с запертыми слепыми окнами и холодные деревья, облепленные черной тьмой. Скоро Ланде вышел в поле. Ветер рванул полы его подрясника и зашумел в ушах протяжно и уныло. Пусто, широко и холодно раскинулось вокруг бесконечное поле. Тучи шли, казалось, еще дальше, еще выше. На темных буграх уныло качалась сухая трава. В душу Ланде вошло необъятное чувство простора и вместе с ним вошло и отчетливое сознание, что ему не дойти. Но вошло оно без сомнения, без тоски и отчаяния, напротив, ему стало легко и свободно, как будто именно этим он стал на прямой путь, наконец, уже прямо ведущий к цели, и сердце его сладко сжалось, точно в предчувствии светлой радости.

Но это было только сознание, а не мысль. В мысли его стоял только образ больного, страдающего человека, к которому он шел, и он не думал, что с ним самим будет впереди, как не чувствовал жалости и печали о том, что оставлял. В сердце его было светло, и оттого везде было светло. Легкими, быстрыми шагами, точно упругая земля сама отталкивала его ноги, шел он вперед по широкой мягкой дороге, радостно и удивленно оглядываясь кругом и радостно прислушиваясь ко всякому звуку степи, приносимому уныло шумящим вдоль дороги одиноким ветром.

Настало утро, потом день, опять ночь и опять утро. Пять дней он шел деревнями и ночевал у мужиков, смотревших на него недоверчиво и угрюмо и неохотно пускавших его к себе. С ним мало кто говорил, потому что мало кто его понимал, хотя он просто и легко заговаривал со всеми. Старухи, подперев высохшие щеки рукою, спрашивали, откуда он идет и не от Серафима ли; а мужики только косились и отмалчивались. На пятый день огромный черный мужик, с черной, точно вырубленной топором бородой и злыми глазами, сказал ему угрюмо:

– Проходи, проходи, а то и к уряднику недолго… Много вас тут шляется!

И было в этом что-то такое недружелюбное, непонимающее, чужое, что Ланде стало страшно и жалко. Широко раскрытыми глазами он всматривался в деревню, и она проходила мимо, такая же обособленная, непонятная и убогая и богатая жизнью, как те огромные, пестрые стада, которые медленно поворачивали к нему рогатые могучие головы и провожали его таинственными большими глазами, когда он проходил мимо. С любовью и умилением смотрел Ланде на этих людей, похожих на волов, и на этих волов, похожих на каких-то странных людей, и чувствовал себя еще далеким, еще ненужным и непонятным им. Было грустно и мечтательно хотелось заглянуть куда-то вдаль. Но взор был туп и бессилен, и было тяжело. Только когда в поле было совсем пусто и солнце на всем необъятном просторе светило, казалось, для него одного, Ланде было совсем весело, хорошо и легко. Но это было редко, потому что по всем направлениям в бесчетном количестве, как муравьи, копошились люди.

И когда ему указали ближайшую дорогу через лес, и лес выступил перед Ланде зубчатой стеной, и он вошел в его торжественную и тихую зелень, – ему стало радостно, и в первый раз в жизни он почувствовал облегчение, оттого что не было здесь нигде озабоченного, затаенного, непонятного человеческого лица.

Целый день он шел по чуть намеченным, заросшим лесным колеям, и целый день вокруг него стояли только высокие, задумчивые деревья и во все стороны углублялась их прозрачная зеленая глубина. Беззвучные птицы неслышно перепархивали вокруг него, как будто притворяясь, что не замечают человека. Где-то трещали ветки, точно по лесу шел кто-то – не человек.

Потом лес стал редеть, потянуло сыростью и еще непонятной, но ясно ощутимой силой, что-то заблестело между деревьями. Это была большая, глубокая, многоводная река. Только у самых берегов росла зеленая осока, таинственно раскачивающаяся над глубиной узкими, как зеленые острые сабли, листьями; а огромная масса воды, полной и свободной, медленно и гладко текла, чистая и широкая. На той стороне стоял сплошной стеной такой же темно-зеленый лес и сзади надвигались молчаливые деревья, вытягивая к реке узловатые ветви, точно колдуя над темной глубиной.

Было пусто, и долго было пусто, и Ланде задумчиво сидел на берегу. Потом вдоль берега неслышно заскользил челнок, такой же зеленоватый, сырой и дикий, как стволы деревьев, а в нем стоял на коленях мокрый и тоже зеленый корявый мужик. Он не нарушал покоя реки и леса, а сливался с ним, так что глаз, не останавливаясь, скользил по нем, как и по осоке, и по воде, и по небу.

– Дедушка! – крикнул Ланде, вставая на берегу. На той стороне, в лесу, кто-то прокричал тоненьким, странным, гулким голоском:

– У… а-а! – и смолк где-то страшно далеко, точно подхватил резкие звуки и быстро унес их в глубину леса.

Мужик положил весло на колени поперек челнока, и челнок долго скользил сам, оставляя за собой узкую серебристую ниточку, звеневшую, как стеклянная.

– Ась! – отозвался мужик.

– А-а!.. – акнул в лесу подкравшийся и опять торопливо убежал в чащу…

Потом мужик долго греб через реку, а Ланде сидел на носу челнока, длинной черной полоской отражаясь в воде.

– Далече ли идешь? – спрашивал мужик глуховатым лесным голосом.

– Далеко, – охотно ответил Ланде. Мужик посмотрел на него маленькими быстрыми лесными глазками.

– Так… – сказал он, перестал грести и смотрел в воду.

– Сказывают, в Сибири много вольготнее… – заговорил он неожиданно, как будто то, что сказал Ланде, было в связи с его долгой, упорной думой. – Так-то вот, ходит народ искать, где лучше… Оно точно, податься некуда, а только ни к чему это… Правды искать идут, а правды-то нигде нет… Все одно, здесь ли, там ли, а только ты себе живешь, вот как я, к примеру, в лесу… думаешь, окромя Бога над тобой никого нет… Все от Бога, и ты сам к Богу, помощи больше никто не подаст; ан нет, придет незнамо кто, незнамом зачем и берет… Народ темный, не зна, может, и надо так, кто его знат!.. Думка-то есть да кто ее скажет!.. Так-то вот, век спину гнешь, напираешь, глядишь, только-только вздохнул, Бога вспомнил, раз! – и нет ничего!.. А опосля того в кабак, потому невозможно… Правды нет, милый человек, нет… А тут, там ли, все едино, земля везде одна!.. – говорил мужик убитым, монотонным голосом с той скрытой страстью, которая без крика кричит об исстрадавшейся вконец душе.

– Правда в самом человеке, – скорбно сказал Ланде, – а не в земле. Надо любить и жалеть прежде всего друг друга, а остальное потом все будет!

Мужик мрачно усмехнулся.

– Знаем мы, милый человек, что будет! – как будто не придавая этому значения, как неизбежному, как тому, что завтра непременно будет день, сказал он. – А теперь как жить, вот ты что скажи!.. Любить, говоришь… Где уж тут любить, когда иной раз за корку хлеба, скажем, глотку бы перервал!.. Вот.

Мужик помолчал и с затаенной ненавистью прибавил:

– Господам-то оно хорошо говорить… Господам да попам!.. Нет, ты вот тут правду-то поищи! – злобно проговорил он и вместе с веслом ткнул к Ланде свою корявую, мозолистую, сплошь изъеденную рыбьей солью руку.

– Так-то… другим голосом, тихим и печальным, помолчав, заговорил он. – Богу-то видней, куда дело идет!.. Тем и живем, а то б… Нету на свете правды, а может, в том-то и дело все: Богу-то правда нужней сытости; затем люди и муку принимают, что через нее правда на земле идет!.. Так ли, милый человек?

– Так, так!.. – радостно ответил Ланде, кивая головой. – Все, что на свете есть, и науки все, и дела все, и мысли все, – все двигается страданием… Не будь муки, остановилось бы все и душа бы умерла!

Челнок ткнулся о берег. Ланде медленно и нерешительно вылез наверх. Мужик остался внизу. С минуту они молча смотрели друг на друга. Что-то крепкое и сильное протянулось между ними, и были в эту минуту они и близки, и далеки друг другу, как два конца туго натянутого каната; чувствовалось жгучее и властное желание что-то сказать, что-то важное, соединяющее; но ничего нельзя было выразить, потому что не было слов, одинаково сильных и одинаково понятных для обоих, мужика и Ланде.

– Прощай, дед! – грустно сказал Ланде.

Мужик угрюмо пробормотал что-то непонятное, оттолкнулся от берега и опять заскользил по реке, корявый, зеленый и мокрый, как водяной корень. Ланде долго смотрел ему вслед, пока он беззвучно не уплыл за поворот и пока не сгладилась на широком водном зеркале длинная серебристая полоска. Опять стало Ланде тяжело, грустно и опять захотелось уйти в зеленую чащу.

К вечеру он сбился с дороги, набрел на старый брошенный шалаш и остался в нем ночевать.

Ночь была холодная, колющая, и Ланде плохо спал от холода и усталости.

Туман, который всю ночь густой белой пеленой стоял между неподвижными высокими деревьями, тронулся к утру и посерел. Что-то неуловимое дрогнуло в воздухе, и все проснулось легко и быстро, точно по уговору. Какая-то птица слабо чирикнула, будто спрашивая кого-то о чем-то. Ворона, тяжело снявшись с отсыревшей ветки и неуклюже цепляясь мокрыми от росы крыльями за тоненькие веточки, полетела между деревьями, не погружаясь вниз, в туман. Вздрогнула трава и шевельнулись листья, и вдруг сразу стало радостно светлеть. Туман решительно заколыхался вверх и вниз, будто волнуясь, и вытянулся в легкие, колеблющиеся столбы, торопливо и неслышно заходившие между стволами деревьев, как таинственные воздушные призраки между колонн высокого холодного храма. С неслышимым звоном разлились в воздухе нежные розовые отблески.

Ланде вылез из шалаша, и его тонкая черная фигура вытянулась над бледно-зеленым папоротником, как черный зигзаг в белой мгле. За ночь он сильно продрог, и лицо у него было бледное, серое, измятое. Он оглянулся кругом, и в первую минуту ему показалось странно и одиноко в колышащейся мгле.

Но утро все больше и больше светлело. Туман бесследно и покорно таял. Бледные и прозрачные призраки неслышно убегали куда-то от настигающих розовых стрел. Близко и далеко начался невидимый могучий хор лесной жизни. Верхушки деревьев вспыхнули густым розовым огнем, а над ними ярко заголубело небо. И Ланде весь проникся живым теплом и светом, разливающимся повсюду.

Ему не хотелось идти отсюда. Он сел возле шалаша на землю и сидел тихо, напряженными радостными глазами наблюдая кругом.

День подымался. Его яркий, бесконечно могучий и живой свет грел сердце. Ланде то сидел, то лежал под деревом, с которого на него сыпались легкие золотые листья, и жадно следил за новой для него, таинственной жизнью леса. И ему казалось, что смутно начал он постигать ее.

Все глубже охватывал его радостный покой, и все больше слабело тело.

Он заметил эту слабость и поел; но еда не шла в горло, и после еды он ослабел еще больше. Ланде встал на ноги, но идти не мог: странная истомная слабость дрожала у него в коленях, голова чуть кружилась, была тяжела, а сердце билось тихо и редко.

«Я нездоров… – подумал Ланде без страха и удивления, как будто ждал этого, и ему казалось, что он точно ждал и знал. – Должно быть, ночью простудился, – машинально сообразил он, – надо остаться здесь».

Смутная, покойная радость тихо стала подыматься в его душе.

«Чему я рад? – улыбаясь сам себе, спросил Ланде. – Тому ли, что надо еще оставаться здесь, или чему-то другому?.. Не знаю… а только как светло, тихо, как хорошо!..»

Целый день он без определенных мыслей, весь в созерцательном, ласковом чувстве смотрел перед собой.

Так было много света, красок, прозрачности и жизни, что счастье и умиленная тоска жгли его глаза.

Гул лесных голосов непрестанно шел по лесу, но кроме молчаливых птичек с зелеными хвостиками Ланде не видал никого. В самый полдень уже из леса, по ту сторону папоротников, вышел худой всклокоченный медведь. Маленькие черные глазки его смотрели на Ланде внимательно и серьезно. Он сел на задние лапы, слегко повел шеей, вздохнул и опять уставился на Ланде. Все кругом было тихо и ясно. Какая-то птица тихо ворошилась вверху между зелеными, сквозившими на небе ветками.

– Господи, как хорошо! – повторил себе Ланде, и глаза у него стали мокрыми.

Медведь издал странный, точно всхлипывающий звук и опять повел шеей.

– Милый! – сказал Ланде, и ему страшно захотелось подойти и приласкать медведя по бурой, облезшей клоками шерсти. Но он побоялся испугать его.

То, что медведь может броситься на него, не приходило ему в голову, потому что в душе его было так тихо и кротко, что ничто грубое, жестокое и злое не входило в нее.

«Хлеба ему дать?» – подумал Ланде, и сам засмеялся этой мысли.

Медведь тяжело и протяжно вздохнул, посмотрел своими черными глазами, встал и, легко переваливаясь, пошел прочь в лес. Ланде было грустно и весело смотреть, как он уходил между высокими, как колонны, деревьями.

«Тут бы и умереть»… – подумал вдруг Ланде с теплыми слезами.

И мысль о смерти с отчетливым круглым сознанием ее близости властно, но спокойно вошла в его душу.

«А Вася?» вспомнил он, но мысль эта тихо вспыхнула и растворилась в радостном могучем сиянии дня, точно ушла к кому-то другому, более властному.