Текст книги "Живее всех живых (сборник)"

– Сайдулаев, – вспомнил я репортаж по телевизору.

– Что? Да, кажется. Строил школу. Панели бракованные по дешёвке на заводе покупал. Бригадир строителей. Цемент мешками воровал и продавал. Даже водителей нашли, что те мешки возили. Целый посёлок коттеджный вырос. – Генка выругался. – Директор школы Кочетова. Ездила на последней модели «Лексуса». Один такой был в городе, белый с красным салоном. Инспектор обрнадзора. Инспектор стройнадзора. Рабочий, что последним уходил уже под утро и баллон не закрыл. Сторожа-то откопали, опознали, но какой с него спрос. В крови ноль восемь промилле. Видимо, к обеду проспался и закурил…

Чернов замолчал. Мы с Ингой боялись дышать. С улицы доносился шум готовящегося ко сну города: торопящиеся домой запоздалые машины, голоса у подъезда, хлопнувшая дверь.

Генка с горькой иронией тихо продолжил:

– Сидят. Вроде люди, вроде нет. Зомби. Глаза пустые, безразличные. Плечи понурые. От защиты отказались. Все! У мужиков истерика: «Расстреляйте нас!» Женщины в обмороке, целая бригада скорой дежурила. Реальных сроков дали мало. Прокуратура даже не обжаловала.

Мой друг посмотрел на нас и медленно произнёс:

– У всех под завалом погибли дети. У каждого из тридцати четырёх.

Порыв ветра поднял штору, ворвался в комнату, лизнул меня по щеке. Вверху раздался хлопок, посыпались осколки стекла. Инга вскрикнула. Я поднял голову. Лампочка-розетка чернела пустой спиралью. Хлопнула вторая, рядом. Затем третья, четвёртая. Эстафета прошла вокруг зеркала, и когда взорвалась последняя, восьмая, в комнате воцарился полумрак.

Я посмотрел на Чернова. Тот сидел натурально с открытым ртом и смотрел в потолок.

– Китайские? – неуверенно предположил я.

– Не-а, дорогие покупал, – ошарашенно ответил он. – Наверное, скачок напряжения.

– Это же галогенки. Там ёмкость, накопление заряда. Им плевать на скачки.

– Электротехнику вспомни. Забыл, как горят конденсаторы? – Генка попытался вернуть лекторский тон, но это ему не удалось. Он был растерян. – Я сейчас, – сказал он, вскочил, выбежал в коридор и включил там свет.

– Серёжа. – Инга коснулась моей руки и сказала шёпотом: – Пошли домой.

Я посмотрел на жену. В её глазах была мольба. Я поцеловал её и прошептал успокаивающе:

– Конечно. Пойдём.

Настроение было хуже некуда. Концовка вечера явно не удалась. Чернов был огорчён. Стоял, смотрел, как мы обуваемся, бормотал что-то извиняющимся тоном, мол, не в последний раз. Мне стало его жалко, и я сказал:

– Ясное дело – не в последний. Ты палатку, надеюсь, не выбросил? А то приеду в отпуск, покажешь окрестности.

Генка просиял:

– Какой разговор!

Мы вышли из подъезда под ночное небо.

4

Инга плакала, отвернувшись от меня и уткнувшись в подушку. Я позвал её. Постепенно успокаиваясь, вздрагивая всё реже, она, в конце концов, заснула у меня на плече, забросив, как обычно, на меня ногу.

Я лежал в темноте и смотрел в потолок. Не спалось.

Мы не касались этой темы уже несколько лет. Негласное табу соблюдалось неукоснительно. Сейчас, когда жена спала, я вспоминал.

Нельзя сказать, что мы хотели, планировали ребёнка. По крайней мере, я. Поэтому, когда Инга объявила, что «кажется, ты станешь папой» я несколько удивился. Но потом решил: папой так папой. Месяце на шестом купили коляску. Крутую, дорогую. А вскоре…

Когда позвонили из школы и сказали, что Ингу увезли на «скорой», я всё бросил, поймал такси и уже через десять минут вбежал в палату. Она спала, накаченная какими-то лекарствами. Живота не было. Я прислонился к стене, осознавая, что произошло.

Инга сильно изменилась за месяцы беременности. Наверное, это происходит с каждой женщиной. Не знаю, опыта у меня нет. Она серьёзно готовилась к роли мамы. Хотела этого. Купила книжки, ходила в группу таких же будущих мам, занималась специальной гимнастикой.

Я два дня ночевал в больнице. Спал на полу возле её кровати. Кормил из ложечки, разговаривал с ней, гладил руку. Серьёзно опасался за её рассудок. Потерять ребёнка на седьмом месяце…

Через три дня я привёз её домой. Первое время было очень тяжело. Инга ходила по квартире, как привидение. Механически выполняла какую-то мелкую домашнюю работу. Но большую часть времени лежала и глядела в окно. Стоял сентябрь, и, мне кажется, она пересчитала все листья на тополе, что рос под нашими окнами. Листья желтели и опадали, и от этого становилось вдвойне страшно. Чтоб отвлечься, я насильно вывез её в деревню. Мы сделали ремонт в тёщином доме, поменяли обои. Немного отпустило.

Время лечит. К началу зимы жена стала оживать. В конце ноября, вернувшись вечером с работы, я застал Ингу сидящей на кухне. Перед ней на столе лежала телефонная трубка. Она подняла на меня глаза и сказала:

– Отвези коляску Светке.

Светка, её лучшая подруга, тоже ходила беременной. Хотя, какое там тоже… Я совсем забыл про неё. Не до того было.

С коляской была поставлена жирная точка. Ночью у нас был секс. Впервые за несколько месяцев. Это было как в первый раз. Мы оба жутко боялись, но всё прошло хорошо. Одновременно достигнув, мы ещё долго лежали, не в силах разомкнуться. Я целовал её глаза, а она гладила мне волосы…

Я любил свою жену. Семь лет супружеской жизни – большой срок. Любой семейный психолог может прочитать целую лекцию про серию пережитых к этому времени кризисов, неутешительную статистику разводов и так далее. Но мне было всё равно. Я повзрослел. Моя любовь повзрослела вместе со мной. Между нами появилось что-то неуловимое, невидимая нить, связывающая нас, делающая прекрасным каждый день, прожитый вместе, и невыносимым – в разлуке. И пережитая трагедия только сильнее сблизила нас.

Инга сладко посапывала у меня на плече, и я, как всегда это бывает, не заметил, как заснул.

– …строят такие крутые лестницы!

Евдокия Петровна стояла на площадке между третьим и четвёртым этажом. Она жила на последнем, пятом. Со злостью посмотрев на лестничный пролёт, она вздохнула, подняла с пола сумку и заковыляла наверх. Сначала трость, потом здоровая нога. Так. Вторая ступенька. Трость, нога. Ступенька. Дальше. Эх, лет десять назад… Что там десять, ещё два года назад она поднималась без остановки. Медленно, но без остановки. И это в семьдесят два! А сейчас эта нога. Язва никак не хотела заживать.

Четвёртый этаж. Евдокия Петровна облокотилась о перила. Перевести дух и дальше. А что дома? Опостылевшие стены. Матильда, её кошка – единственное родное существо. Ольга, дочь, в тюрьме. Ещё шесть лет сидеть. Не пишет, не звонит, замкнулась совсем после того, как зять Виталий бросил. Написал письмо ей в тюрьму, собрал чемодан, занёс ключи от квартиры и укатил. Сказал, что на севера. Адреса не оставил… Муж Валера помер десять лет назад. Внучка Леночка, солнышко, золотце моё. Господи, за что?! Евдокия Петровна сглотнула подступивший к горлу ком. На могилке уже месяц не была, заросла, поди, вся.

Между четвёртым и пятым она ещё раз остановилась. Вон её дверь, сразу направо. Остался последний пролёт. Доковыляв кое-как, она прислонила трость к двери и полезла в карман пальто за ключами.

Замок, как назло, не открывался. Евдокия Петровна надавила плечом. Никак. Да что ж такое! Подёргала ручку. Дверь не поддавалась. Рука устала, и женщина отошла от двери передохнуть. Хотела взяться за перила лестницы, когда закружилась голова.

Ой, мамочки! Всё поплыло вокруг, и Евдокия Петровна начала падать. Выставив левую, поражённую язвой ногу, она инстинктивно приготовилась к неминуемой расплате в виде боли, но нога не нашла опоры. Первая ступенька лестницы оказалась предательски близко. Женщина успела подумать, что сейчас будет очень больно, гораздо больнее усилия на нездоровую ногу. Падение было недолгим. Голова ударилась о бетон лестницы, раздался глухой треск, и свет для Евдокии Петровны померк навсегда.

…какое странное помещение. Столы на колёсиках, белые простыни, маленькие окна под потолком. А что там, за окнами? Посмотрим. Стена. Немного выше. Асфальт. Ах, это же подвал. Выше, выше, выше. Длинный дом, три этажа, красная крыша. Что-то знакомое. Точно, городская больница. Ладно, назад. Снова столы, простыни и темнота. Вон и дверь. Поглядим. Маленькая комнатка. Стол, горит настольная лампа. Телефон, чайник, две чашки, бумаги какие-то, журналы. Двое в салатовых халатах, парень и девушка. Он что-то говорит, она хихикает. Эх, молодёжь. Одно на уме.

На улицу… Ночь, звёзды. Красиво-то как! Где у нас главный вход? С другого конца. А мы вот так, сверху, да вокруг. У-у-ух. Прилетели. Приёмный покой. Спим на работе? И что с того, что ночь? Такая молодая, где ж ты так умаялась за день? По мужикам, небось, бегала?

Назад. Что ж меня туда тянет, к этим столам-простыням? Нет, ну какой сон, а! О-о-оп, прямо в форточку. Конечно в форточку, это и окном-то назвать нельзя. Всё-таки, какая здесь темень, хоть глаз выколи. А мы вот так. Ррраз, и всё видно.

Тьфу ты. Ноги торчат из-под простыней. Понятно, морг. К чему бы это? Как проснусь, надо сонник посмотреть. И почему мне так хочется заглянуть под эту простынь? Не под ту, ту или во-он ту, а именно под эту? Ну и загляну, что мне стоит.

А-а-а-а! Нет! Я не такая старая и страшная. Всё, просыпаемся. Просыпаемся, просыпаемся. Про-сы-па-ем-ся.

– Бабушка.

Что?! Кто?! Кто меня зовёт? Нет, не может быть!

– Бабушка, ты не спишь.

Леночка, внучечка, зайчик ты мой. Как я по тебе скучала! Какая ты… яркая, прямо солнце.

– Бабушка, ты не спишь, ты умерла.

Как умерла? Я сплю, всего лишь сплю, а ты мне снишься. Сейчас проснусь, и всё кончится. Дай на тебя посмотреть.

– Ты не проснёшься. Ты же видела себя под простынёй. Ты умерла, ударилась головой и умерла.

Помню. Я падаю. Больно. Всё, дальше ничего.

Нет… Нет, нет, нет! Этого не может быть. Прочь отсюда. На воздух. В ночь. И выше, выше, выше, к звёздам.

– Бабушка. Мы теперь всегда будем вместе.

Яркий шар висит рядом. Одно только лицо, детское лицо, такое до боли знакомое.

Нет, я не верю. Нет! А-а-а-а-а…

5

Я проснулся. Инга ещё спала. Светлые волосы разбросаны по подушке, губы приоткрыты. Интересно, снится ей что-нибудь сейчас?

Бесшумно встав с кровати, я прошёл в ванную, включил свет и облокотился о раковину. Из зеркала смотрело лицо двадцатидевятилетнего парня. Нет, в таком возрасте говорят уже «мужчины». Я повернул голову вправо, влево, рассматривая себя в профиль. Волосы русые прямые, глаза карие, нос… а что нос? – нос на месте. Я усмехнулся, под такую ориентировку полиция может задержать половину мужского населения страны, более-менее подходящего по возрасту.

Что Инга во мне нашла? Однажды она проговорилась, что у меня волевой подбородок. Я подвигал скулой, потрогал. Щетина – проклятье всего мужского рода независимо от наличия воли у своего носителя – присутствовала и требовала решительных действий. Я взял с полки баллончик с пеной, выдавил на ладошку белый невесомый шарик. А ведь это Инга приучила меня пользоваться станком – призналась, что это так сексуально. Живя у родителей, я пользовался отцовской электрической бритвой.

Бритьё подходило к концу, когда из комнаты донеслось:

– Серёжа.

– Я в ванной.

– Иди ко мне.

Я быстро вытерся полотенцем, вышел из ванной. В полутьме добрался до кровати, лёг на бок, лицом к жене. Она тоже лежала на боку и смотрела на меня. Наши глаза были близко, сантиметрах в двадцати.

– Давай полежим. Просто полежим, – тихо сказала Инга.

– Давай, – согласился я.

– Знаешь, мне сон снился. Странный такой.

– Сны всегда странные.

– Нет, не всегда. А этот… – Инга задумалась.

– Просто расскажи всё по порядку, – предложил я.

– Хорошо.

Инга перевернулась на спину. Глядя в потолок, начала рассказывать:

– Я стою одна на поляне в лесу. Нет, не в лесу. Дорожки асфальтовые, клумбы, деревья, трава подстрижена… Это городской парк. Точно. Полумрак, но всё видно. Непонятно, день или ночь. Солнца точно нет. Вокруг меня летают шары. Яркие такие, как маленькие солнышки. Как шаровые молнии, только больше. Размером с большой воздушный шарик. Их много, они везде. И музыка играет, словно ручей журчит, словно детский смех.

Я представил себе эту сцену, пожал плечами.

– И что здесь странного?

– Я с ними разговаривала. – Жена посмотрела на меня. – Как с детьми. Я была как воспитательница в детском саду, выведшая детишек на прогулку. И эти шары вели себя точно как дети. Носились, играли, смеялись. Разве не странно? Я вот думаю, почему шары, почему именно такой образ?

– Инга, может, не надо? – спросил я с тревогой. Но она спокойно продолжала рассуждать:

– Не бойся, Серёжа, я в порядке. Допустим, вчерашние события сильно меня взволновали, я была под впечатлением. И мне должно было присниться что-то, связанное с детьми. Наверняка что-то страшное. И проснулась бы я вся в слезах. Но этот сон… Понимаешь, Серёжа, в нем всё не так. Неправильно. Мне трудно объяснить, но эти дети-шары… Я не чувствовала их тепла, они как неживые. Ты знаешь моё отношение к детям. А здесь – ничего, глухая стена. Разговариваю с ними, а в душе пустота, сердце молчит, никаких эмоций. Странно ведь?

Я молчал. Я был потрясён: табу нарушено, мы говорили о детях. И больше всего потрясало спокойствие жены, её холодная рассудительность. Мне действительно стало страшно.

Захотелось сменить тему, и я предложил:

– Любимая, давай сегодня сходим куда-нибудь. В три закрытие конференции и после я совершенно свободен. Куда хочешь – ресторан, кино, концерт?

Инга придвинулась ко мне, обняла и зашептала мне в ухо:

– Любимый, своди меня на концерт. Я вчера в городе афиши видела – Бритни Спирс в Н-ске.

– Она же такая старая!

– Ну и что, мне нравятся её ранние песни.

– Хорошо, хорошо. Как скажешь.

Она отстранилась, посмотрела мне в глаза, улыбнулась и приникла ко мне губами. Я был награждён поцелуем, в конце которого Инга оказалась внизу, а её руки начали стаскивать с меня майку.

В перерыве между последним пленарным заседанием и закрытием конференции я решил смотаться за билетами.

Институтский концертный зал был самым большим в городе. Что и понятно, наукоград строился ещё при Советском Союзе со всей подобающей инфраструктурой. Другой конец города, пять остановок на автобусе, но я пошёл пешком. Погода стояла просто на загляденье, настоящее лето. В Томске во второй половине мая возможно всякое, вплоть до заморозков и «временного снежного покрова». Здесь же понималось – всё, настоящее лето, безоговорочно и безвозвратно. Я шёл по проспекту, главному и единственному в Н-ске, закинув пиджак за плечо, и беззаботно взирая на витрины, людей, заполнивших по причине хорошей погоды улицы городка. В этот обеденный час народу было как никогда много. Мамаши с колясками облепили скамейки, тинэйджеры в странном одеянии, согласно только им ведомой моде, сбились в кучки и самозабвенно плевали на всех и вся вокруг, старушки там же, на скамейках рядом с мамашами, осуждающе обсуждали тинэйджеров…

Рядом с кассой подозрительно никого не было. Таблички «билетов нет» также не наблюдалось, и я с надеждой постучал в окошко.

– Что стучите, билетов нет, – обиженно ответила кассирша. Как будто мои способности читать её мысли не подвергались никакому сомненью.

Я обернулся. Если гора не идёт к Магомету… Тинэйджер в бейсболке набок и немыслимо ярких футболке, куртке и шортах нагло и вызывающе смотрел на меня. Понятно, молодой человек, заранее презираешь меня, взрослого? Ну и … с тобой.

Я подошёл к парню. Спросил:

– Билеты есть?

– Есть, а что? – ответил он и сплюнул.

– Надо два.

Он, конечно, заломил цену. Но представитель нашего светлого будущего, к счастью, оказался вполне вменяемым. Цену удалось сбить наполовину. Уже отойдя от него на несколько шагов и взглянув на номинал, я понял, что вопрос о вменяемости был задан не по адресу. Обернулся, но продавца уже след простыл. Взмахнув мысленно левой рукой и резко её опустив, я направился к остановке…

Церемония закрытия конференции шла своим чередом. Выступил представитель городской администрации, отметивший «статус Н-ска как научного центра мирового уровня» (не соврал, кстати). Сорок минут терзал микрофон и уши слушателей немец, убеждающий аудиторию на ужасном английском в «необходимости тесного сотрудничества между Россией и Евросоюзом в развитии инновационных технологий» (что, подкосил очередной кризис старушку Европу?). Наиболее интересно выступил председатель оргкомитета академик Фролов. Умный мужик. Никакой воды. Коротко и грамотно подвёл итоги, отметил удачные доклады, про неудачные дипломатично заметил «неоднозначные результаты», раздал, одним словом, всем сёстрам по серьгам.

Ближе к концу народ стал подтягиваться. Полупустой в начале заседания зал на глазах заполнялся. Объявленный сразу после закрытия банкет объединял людей независимо от национальности, учёной степени, уровня амбиций и тому подобное.

Чернов, сидевший до того в президиуме, во время речи немца незаметно слинял, подсел ко мне и на ухо сказал:

– Серёга, вчера так получилось…

– Генка, не напрягайся. Всё нормально.

– На банкет останешься?

– Не-а. Мы с Ингой на концерт идём.

– На Бритни Спирс? – Чернов удивлённо поднял брови.

– Инге она нравится. – Я пожал плечами, оправдываясь. – Ранние песни.

– Ну, если только ранние.

Мы попрощались, и Генка побежал на своё место, так как немец наконец-то истощился и председательствующий Фролов с облегчением обратился к залу: «Any questions?». Вопросов не было.

– …а-а! Как больно.

Почесав пострадавшую щёку, я резко обернулся. Витька смеялся, уронив лицо в парту.

– Сайдулаев, не вертись!

Почему всегда так? Виктория Сергеевна делает замечание мне, когда виноват Витька. Это он залепил мне шариком, свёрнутым из бумаги, из своей плевательницы. Ну ладно, сейчас я тебе…

Смотрю на учительницу с умным видом. Как вы сказали? «Куликовская битва состоялась…» В каком-каком году? Да что вы говорите! А руки медленно откручивают колпачки у ручки: верхний, потом нижний. Вынимают стержень. Так, оторвём кусочек от тетрадки. От последнего листика, чтоб незаметно было. Быстро его в рот. Разжуём и слепим шарик, ма-а-ленький, вот такой. Осторожно вытаскиваем его. Виктория Сергеевна, отвернитесь, пожалуйста, мне надо в Витьку стрельнуть. Ага, отвернётся она. Наизусть весь учебник знает. А что, если вон в Ленку Кочетову, директрисину дочку, как раз передо мной через парту сидит. Не будет задаваться. Не тронь её, видите ли, «а то маме всё скажу».

Ага, отвернулась историчка. Сейчас главное быстро.

Я пово…

Хлопок. Класс сильно тряхнуло. Пол проваливается. Я падаю, краем глаза успевая заметить, как на меня летит парта с соседнего ряда. Сильный удар в живот, потом снизу по спине…

…Где я? Что со мной? Темно, ничего не видно. И боль… Поднимается снизу. Из живота? Из ног? Непонятно. Наплывает волнами, такая тягучая. Голова кружится, как на качелях – туда-сюда, туда-сюда. И поворачивает, вращает… Открываю глаза – та же темнота, но кружит меньше.

Что это за шум? Как на стройке: машины работают, молотки отбойные, голоса. Всё как в тумане, глухо, не разобрать ничего. Где у меня руки? Кажется, чувствую пальцы. Левая рука зажата. А правая? Вроде двигается. Ой, как больно! Опять снизу… Ух, отпустило. Пошевелю правой рукой. Упёрлась в холодное, твёрдое, гладкое. Камень. Дальше никак. Ой, опять накатило… Мама, папа, я сплю? Мне страшно!

Что это? Свет. Маленькая щёлочка и свет. Щель растёт. Как ярко! Закрываю глаза. Теперь медленно-медленно открываю. Собачка! Ты что тут делаешь? Открыла пасть и дышит, язык вон какой – красный и мокрый. Подняла голову и лает. Зачем ты лаешь?

Голова сильно кружится. И боль становится сильнее. Закрою глаза, полежу пока, отдохну. Ой, что такое тёплое? Собачка, зачем ты меня лижешь? Щекотно же. Перестала, ушла. И шум затих.

– Мальчик, ты меня слышишь?

Кто это? Кто меня зовёт? Надо открыть глаза. Почему так тяжело? Всё плывёт, плывёт… Лицо такое расплывчатое. А внизу уже всё горит, еле терплю. Лицо. Дяденька в форме. Нет, не полицейская. Вспомнил – форма спасателя. Открываю рот, хочу ответить ему. Ничего не получается, хрип один.

– Мальчик, если слышишь меня, моргни.

Моргнуть? Закрыть глаза и снова открыть? Попробую. Закрываю. Падаю, падаю, всё кружится-вертится… Теперь открыть. Не могу. Не могу! Мама, я не плачу, мне просто надо открыть глаза. Открыл. Они мокрые, я чувствую.

– Мальчик, не бойся, мы тебя сейчас вытащим. Ничего не бойся, малыш, всё будет хорошо.

Дяденька, не уходи, пожалуйста. Мне страшно. И больно очень. Очень-очень. Мне никогда не было так больно. Я уже не терплю, я плачу. Мамочка, забери меня отсюда. Больно! Мама! Мамоч…

…И это моя школа?! Ничего себе! Большая груда камней. И люди какие-то возятся в форме, военные? хм… с собаками, и машины пожарные стоят. Так это что ж получается – уроков завтра не будет? Вот классно!

Облечу вокруг. Да-а… Интересно, что случилось? Взорвали, наверное. Старшеклассники, точно. Я на днях забежал в туалет, они там курили, и один говорит: «Я в Сети рецепт бомбы нашёл, давай школу взорвём?» И заржали. Неужели и впрямь они?

Какой классный сон. Люблю летать во сне. Однажды над городом летал. Как птица – руки в стороны и паришь… Здорово было. Сейчас тоже ничего, над развалинами школы, вот прикол!

А это что такое? Яркий шар, висит и светится. Ну-ка, ну-ка… Ленка Кочетова?! Ты что здесь делаешь? Это мой сон, чего залезла? Смотрит, моргает: на меня, на развалины, снова на меня.

– Ты что здесь делаешь? – спрашиваю.

– Руслан, это ты?

– Я, кто же ещё.

– А почему ты в моём сне?

– В твоём сне?! Это мой сон.

– Твой? Но я тоже сплю и вижу тебя. Значит, мы оба спим и снимся друг другу.

Ещё чего не хватало. Кочетова никогда не была в моём вкусе. Косички эти дурацкие, очки. К тому же дочь директрисы нашей, Ольги Валерьевны.

– Ой, Руслан, смотри, что это там? Полетели, поглядим?

Ну, полетели. Куклу какую-то вытаскивают из-под обломков. Серая вся, пыльная: одежда серая, сама серая. Дядька взял её на руки, понёс. Точно, кукла: руки-ноги висят, голова висит. Положил на землю, склонился. Ха, целует, что ли? Не-а, дышит часто. Искусственное дыхание кукле делает? Во, дурак! Вон рядом ещё несколько лежат таких же, накрыты брезентом, а ноги торчат.

Эй, Кочетова, ты куда? Зачем так близко? Ладно, давай поближе. Погоди-ка… Это что ж… Это как?.. Это я?!

… Ты-то чего ревёшь? Чего повисла над этим брезентом, под него заглядывала, что ли? Понятно. Не реви, говорю, Кочетова. Не реви, Ленка. Лена, не плачь, пожалуйста. Видишь, я же не плачу.

Я не плачу. Нет. Мне нельзя. Я мальчик, не девочка. Я не буду плакать. Папа говорит, что я – мужчина, а мужчины не плачут.

– Лена.

Ревёт.

– Лена, не плачь.

– Руслан, мы умерли, да? Это не сон?

– Да.

Да, да, да! Если б тебя здесь не было, я бы тоже разревелся, но ты этого никогда не увидишь. Ты подлетела ко мне, висишь рядом – яркий светящийся шар. Веснушки пропали, очков тоже нет. Я, наверное, такой же? А царапина на носу осталась?

– Руслан, мне страшно.

– Не бойся, я с тобой.

– Руслан, не оставляй меня одну.

– Не оставлю, Лена.

– Смотри, ещё один…

Такой же шар. Поднимается из обломков и зависает.

– Полетим, расскажем, – предлагаю. – Он ещё ничего не знает.

– Русланчик, я с тобой.

Мама, папа, как я буду без вас? Я ведь ещё ребёнок. Я не хочу быть взрослым. Не хочу! Мне так страшно…