Текст книги "Посмотри на муравьев"

Михаил Айзенберг
Посмотри на муравьев

1

«Всем показалось, что век с изъяном…»

 
Всем показалось, что век с изъяном,
раз под шумок подсыпает порох.
Этим догадкам, живущим в норах,
как никогда оказалась кстати
та, притворившаяся чуланом,
дальняя комната в анфиладе,
где боковая пустует койка,
веку оставленная в наследство.
 
 
Там бы и жил господин Такой-то,
там бы и выспался наконец-то.
 

«Светлый рассудок в земле зарыт…»

 
Светлый рассудок в земле зарыт,
не отзывается столько лет.
Мысль превращается в стаю рыб,
не зарабатывает на хлеб.
 
 
Но попадается на крючок.
Водит серебряным плавником
время, что словно во сне течет
и не находит себя ни в ком.
 
 
Так получается? Так да не так.
Правда и та не всегда права.
Разве живое живому враг,
если не может срастись без шва?
 
 
Если, сдувая с земли, как пух,
ангела, взятого под опеку,
только ему открывает слух.
Но обращается к человеку.
 

Трижды

 
Как будто топчутся в дверях
и шепчутся в передней.
И страх не стряхивает прах,
чтоб стать еще запретней.
 

___

 
Я это знаю, как язык все пломбы знает назубок;
я это знаю как итог, он в это знание проник.
Кому другому невдомек,
что там уже не человек, а говорящий кипяток,
одно умеющий теперь: на дверь указывать кивком;
кивком указывать на дверь и вслед плеваться кипятком.
 

___

 
А чей солидный саквояж? Еще ничей, пока не ваш.
Он и хорош, пока ничей: перемещенье без вещей —
за это многое отдашь.
 
 
Еще беда невелика, и этот груз пока не ваш.
И вы не те еще, пока не отправляется багаж, —
не два несчастных старика
в чужой стране без языка.
 

Подземка

 
Спят на ветвях подземки черные мои братья,
каждый себя на время выключил из розетки.
Выспитесь, бога ради.
 
 
Переглянуться не с кем. Не поглядят на нас
маленькие чиканос, смуглые люди-птицы.
Камушки с темным блеском в узкие их глазницы
вправлены вместо глаз.
 
 
С тем, кто устал бороться и ничего не просит,
трудно встречаться взглядом.
Трудно любить увечных.
С ними, кто в сердце носит сломанный наконечник,
вдруг оказаться рядом.
 

«Пересыпано песком захолустье…»

 
Пересыпано песком захолустье,
тем и дорого, что так безотрадно;
тем и памятно, что если отпустит,
то уже не принимает обратно.
 
 
Там живущее – родня светотени,
в изменениях своих недоступно,
потому и не бежит совпадений,
как единственной природы поступка.
 
 
Нестяжание его тем и пусто,
что усилие никак не дается.
Но какое-то стеклянное чувство
появляется, вот-вот разобьется.
 

«Я запомнил, как переселенцы…»

 
Я запомнил, как переселенцы
собирают скучные пожитки,
оставляют лавки и полати,
тыльный запах нежилого дома.
По чужим ночуют сеновалам,
в пятистенках за перегородкой.
И, похоже, толком не проснулись.
В полусонной памяти пологой
отраженья сложены гармошкой.
Говорят: иди своей дорогой,
мы к тебе случайно прикоснулись.
 

«Так и начинается кочевье…»

 
Так и начинается кочевье,
остановки в нежилых местах.
Потянулся к новому значенью
истощенный воздуха состав.
 
 
И рассеян? Вовсе не рассеян.
Но переселенцы – нет, не мы —
к дальнему пристанищу, на север,
тянутся как низкие дымы.
 

«Поднимаются дымы к небесам…»

 
Поднимаются дымы к небесам
от чернеющих трясин, от низин,
расплываются, идут по лесам
из лишайников одних да осин.
(Словно тайные пути провели
из ничейной, из запретной земли.)
Из краев, откуда ждут партизан,
заболоченных глубин тыловых,
из-за тающих завес дымовых
донесение идет из тех мест,
что еще не конец, вот те крест.
 

«Время пройдет, и поверх заклятий…»

 
Время пройдет, и поверх заклятий
вспомнят, куда же они текли,
воды, стоящие на мели,
но не сменившие род занятий.
 
 
В воздухе много противоядий.
В поле не только разрыв-трава
всходит. И словно бы для объятий
реки раскинули рукава.
 

___

 
Что ж это было? В бреду рассветном
с громом будильника у щеки —
словно раскрылись внезапным ветром
все недошедшие дневники.
 
 
Словно и крайнего нет запаса
у потерявшей себя земли.
Словно разобранный привезли
ужас из города Арзамаса.
 

«Годы, давай делить их на чет и нечет…»

 
Годы, давай делить их на чет и нечет,
а от другого счета себя отучим.
Вот и опять новая жизнь навстречу,
словно одна из жен, облеченных в тучу.
 
 
То ли сама не ведает, чем владеет, —
все, как наряды, не по душе занятья.
Светлого нет, темное не наденет.
Так не бывает, чтоб никакого платья!
 
 
Разве она поймет, что всему виною
позднее время, слабое освещенье,
низкое небо за пасмурной пеленою;
что не отчаяние, а новое назначенье.
 

«Как и прежде: жить под черной метой…»

 
Как и прежде: жить под черной метой
или за невидимой стеной.
Но давай приди меня проведай,
запасайся визой гостевой.
 
 
Сразу за таможенным контролем
серые гуляют патрули.
Но давай мы что-нибудь подстроим
и пройдем на метр от земли.
 
 
Темнота, пускающая корни,
там и тени кажутся темней.
Тяжело, но так еще легко мне
говорить, что все игра теней.
 

«Не распознать, как первый шум дождя…»

 
Не распознать, как первый шум дождя,
брожение, обернутое мраком.
Но вот оно слышнее шаг за шагом,
стирая все и снова выводя.
 
 
По вечерам в неполной темноте
или в ночной чернильнице разъятой
такие вилы пишут по воде,
что разберет не каждый соглядатай.
 
 
Но видят те, кто видели всегда,
и те, что здесь останутся за старших,
как поднялась восставшая вода
на Чистых, а потом на Патриарших.
 
 
Как постоянный ропот волновой
не убывает в праздничных запасах.
И наше небо, небо над Москвой
еще узнает, что оно в алмазах.
 

2

«Где никогда не сходит снежный наст…»

 
Где никогда не сходит снежный наст,
где солнца нет и горизонт бугорчат,
он, обернувшись, смотрит мимо нас,
не улыбается, а только губы морщит.
 
 
В движениях сердечный перебой,
и на лице ни признака румянца.
Вот кто умел не дорожить собой;
все видеть, ничему не удивляться.
 
 
И в силе не расстаться до конца
с потомственным призванием лишенца,
и в довоенной выделке лица
особое дичает совершенство.
 
 
Здесь прошлое себя не предает,
в чужое время вглядываясь честно.
И медленно протаивает лед
тепло, в котором нет живого места.
 

«Ветер волосы прочь со лба…»

 
Ветер волосы прочь со лба.
Брови, выгнутые дугой.
Он стоит, а за ним толпа,
так и чует, что он другой.
 
 
В тех, кто сразу и навсегда
оказались не ко двору,
есть заметная всем тщета,
подменяющая игру.
 
 
Есть особая правота
тех, кто сам неизвестно где,
оборвавшая провода
и живущая в темноте.
 
 
И сама она так темна,
что при свете не различить.
Есть великие имена,
их не знаешь, кому всучить.
 

Второй двойник

 
Водку пил, казался славным,
говорил о самом главном.
Но привязчивый двойник,
словно чертик на пружине,
раньше времени возник.
И теперь в чужой машине
хмуро едет на пикник —
притулиться кашеваром
возле общего котла,
показаться приживалом
чьим-то детям, мал-мала.
Бедность перешла черту,
каждый доллар на счету.
 
 
Ложка хороша к обеду.
Как я по морю поеду
без копейки за душой
в этой ложке небольшой?
 
 
От холодного тумана
есть защитница одна.
Но однажды утром рано
из нагрудного кармана
вышел ножик – вот те на!
 
 
В сердце острые иголки
обронил, не уберег.
На исходе вечной гонки
время за руку берет.
 
 
Все уже не в нашей власти,
на порезанном запястье
подсыхает черный йод.
 

«Совесть и страх приходят как близнецы…»

 
Совесть и страх приходят как близнецы,
что дорожат встречами без объятий.
Как успевают ладить, сводить концы,
нам не понять. Мы не семи пядей.
 
 
К старости лет дело одно забудь:
страха набраться, совести поклониться.
Дальше проходит естественная граница,
там часовая стрелка укажет кратчайший путь.
 

«Все, что взяли измором…»

 
Все, что взяли измором,
завели про запас,
чтоб не быть крохобором,
отпускаешь сейчас.
 
 
Так ненужные вещи
забывают в гостях.
Никакой не ответчик.
Никого не простят.
 
 
Продолжение с этой
стороны не придет.
Только новой плацентой
тишина обернет.
 
 
И по-своему честно,
что идет полоса,
где на все, что исчезло,
закрываешь глаза.
 

«Повторять немного невпопад…»

 
Повторять немного невпопад,
но с самим собою не в разладе,
те же вещи, но на новый лад,
ни за чем и ничего не ради.
 
 
Подожди! Я тоже подожду.
Дорогá случайная минута
для подсказки, брошенной кому-то,
как бросают спички на ходу.
 
 
Память в чудесах и пустяках
от вчерашних светится улыбок,
и удача, ломкая на сгибах,
сразу рассыпается в руках.
 

«Возле своей Мессины…»

 
Возле своей Мессины
новый найдешь приют.
Знаю, что хватит силы,
если на жалость бьют.
 
 
Жалость моя, мое жалованье,
как фитилек чадит.
Но ведь не зря обожание
вечно со мной чудит.
 
 
Вроде гнезда осиного
прежде гудела весть:
жалости непосильная
все же работа есть.
 
 
Бьется коса о камень,
если приходит срок,
переплетясь руками,
руки сложить в замок.
 
 
Жалость стоит заслоном
и замыкает связь,
там, на лугу зеленом,
в изгородь обратясь.
 

«И откуда мысли взять под старость…»

 
И откуда мысли взять под старость,
если мыслей сроду не бывало,
а теперь и вовсе не осталось.
 
 
Облачных развалин постояльцы,
гости недостроенных гостиниц
навсегда ушли и не простились.
 
 
Вот оно, готовое решенье, —
легкими подсказывал толчками
шум, идущий на опереженье.
 
 
Голос, покидающий пределы, —
только он укажет, где мы были,
если даже не были нигде мы.
 
 
Только убегающая строчка
переправит не было на было,
на полях рисуя ангелочка.
 

«Новое время, когда не помогут деньги…»

 
Новое время, когда не помогут деньги,
прячется в сон долгого-долгого следования.
Кто там стоит на шатающейся ступеньке —
не оступаясь, держится до последнего.
 
 
Как нелегко с прежнего места трогаться.
Видишь: и то не новость, и то не в радость.
Время прощаться, а можно ли поздороваться?
Все-таки с нами теплей на один градус.
 

«Ну хорошо, а чем поручишься…»

 
Ну хорошо, а чем поручишься
за плотность годовых слоев?
Нет, у деревьев не научишься.
Но посмотри на муравьев.
 
 
Или напомни о Набокове,
и в старости, как в новом коконе,
как в ожидании, замри.
 
 
Есть в различеньях полуночника
прикосновения два-три,
как бабочки, вдоль позвоночника
порхающие изнутри.
 

«Воздушные слои…»

 
Воздушные слои,
бесплотное богатство.
Все бабочки свои,
учительницы Бакста,
из тонкой кисеи
вытягивают ручки,
собрались на летучке.
 
 
Я говорю прости
зажатому в горсти,
и я его не выдам.
Он тоже аноним
и тянется к своим,
как мы к эфемеридам.
 
 
Порадуем дружка:
пускай летит на волю
из темного мешка.
А кто по-над травою
глядит исподтишка,
тому секир-башка.
 

Гроза и так далее

 
Мутный день зачерненный.
Гром гремит.
И как будто устав,
замедляясь, проходит состав,
динамитом одним начиненный.
 
 
Сквозь поток проливной
в темноте, не дождавшейся вечера,
в обступающей чаще лесной
сразу тысяча окон засвечено.
 
 
Тишина и спокойные дни
никому не обещаны.
Только молний мгновенные трещины
разбегаются, только они.
 

___

 
Туча пó небу летит и волокнами
распускается по краям;
распахнувшимися вдруг светит окнами
между сходов кучевых, между ям.
 
 
И какие в ней пещеры косматые
прорываются на ходу.
А деревья стоят, как засватанные,
не шелóхнутся, не чуют беду.
 

___

 
Бабочка красно-оранжевая
опускается, привораживая,
от другого мира посредница,
окружение настораживая
тем, что так непонятно светится.
 
 
Синевой наливаются облака
как за тонированным стеклом.
Ястреб делает круг; слегка
пошевеливает крылом.
 

___

 
Как-то все немножечко охрипли.
Но себя умеет заявить
схожая с порхающей колибри
птичка, говорящая вить-вить.
 
 
И зачем ей в лиственную тень
будничное прятать оперенье,
если может каждый будний день
понимать как день благодаренья.
 

___

 
Кто на низком берегу,
а мы на высоком.
Всю дорожную дугу
нам видать из окон.
 
 
А куда дорога торна?
А куда угодно —
в те края, где даль просторна,
вода приворотна.
 

___

 
О чем? Почти что ни о чем,
еловая кириллица.
Что небо чистят кирпичом
и что вода не мылится.
 
 
Что свет вечерний не померк
и все им, тихим, залито.
Что пеночка звонит наверх,
а там сплошное занято.
 

«Ленивый день, набитый пухом…»

 
Ленивый день, набитый пухом —
лицо и волосы в пуху —
и с голосами на слуху,
не запрещенными по слухам.
 
 
Здесь не ручные, а речные
дневные часики стучат
(те, что потом как именные
на юбилей тебе вручат).
 
 
И время тянется сюда
в своем перемещенье тихом
как полусонная вода,
подернутая слабым тиком.
 
 
Глядит на замещенье цвета,
на убыль светового дня,
готовясь выстрелить в меня
из водяного пистолета.
 

«Дождик падает отвесом…»

 
Дождик падает отвесом
до земли из низких туч.
Между разумом и лесом
протянулся белый луч.
 
 
Там еще кусок отрезан,
декорация пестра.
Между разумом и лесом
бродят призраки письма.
 
 
Лес построен по уставу.
Разум тянется к письму.
Перечитывать не стану.
Под подушку не возьму.
 

«Листьев на осине дробное дрожание…»

 
Листьев на осине дробное дрожание.
Сложные кулисы, их передвижение.
Смутное брожение в правом полушарии
что-то предлагает в виде утешения.
 
 
В левом полушарии встречное движение,
что-то задающее в виде допущения.
То ли уводящее нас из окружения,
то ли выводящее нас из обращения.
 

«Медленно строится день-теремок…»

 
Медленно строится день-теремок,
сверху резной примеряет карниз;
но посторонний его холодок
прячет дорогу, ведущую вниз.
 
 
Вот и пчеле говорит пчела:
– Свет-то уж светит не как вчера.
Воздух тоже не как вчера.
Вот тебе только один пример:
выйдешь дорогою перемен,
сразу дорога омрачена.
 
 
И отвечает пчела пчеле:
– С этими думами на челе
всякая правда обречена.
Время, засвеченное вчерне,
мнимая все же величина.
 
 
Мнимых не трогая величин,
лучше по дереву постучим.
 

«Вдруг показалось: из чащи лесной…»

 
Вдруг показалось: из чащи лесной
выглянул мстительный бог вороной.
Он не вернется назад к Еврипиду.
Стрелы готовит и нож костяной
точит на нас, затаивши обиду.
 

«В Умбрии зеленой, за лесами…»

 
В Умбрии зеленой, за лесами,
за долами в сладостной Тоскане,
как во сне с открытыми глазами,
мы нашли и то, что не искали.
 
 
Как скворцы стремглав из кипарисов,
так и наши крохотные сроки.
Но поток сияния не высох
вместе с белым росчерком дороги.
 
 
И последний, ставший полным сроком,
задержался в каменных воротах:
при закате на холме пологом
золотой сверкает самородок.
 

Италия 24.08.16

 
Когда смятения исполнится
порода каменная хрупкая
и купола когда опомнятся,
став голубиными скорлупками,
 
 
как не ручается спасение
за арочный пролет над пропастью,
так камни ждут землетрясения,
очеловеченные робостью.
 

Около Этны

 
Знакомый образ настоящего,
где в городках на склонах гор
машин выглядывают ящеры
из переулков, как из нор.
 
 
Камней рассеяны стада.
Стремглав летящие на вызов,
скворцы из темных кипарисов
в те залетают города.
 
 
За горизонт идет гряда
холмов с подпаленною шкурой,
а их румянец темно-бурый
вот-вот исчезнет. И тогда —
 
 
одно неверное движенье —
и с вулканической золой
сойдется тень изнеможенья
над черной спекшейся землей.
 

«Старый халат на вате и тяжело вставать…»

 
Старый халат на вате и тяжело вставать.
Прячется толкователь, не о чем толковать.
 
 
Выручит многолетняя выучка родовая:
не выдавать последнее, лишнее отдавая.
 
 
Чем еще насмотреться?
Перед глазами фреска,
сделанная в Ареццо
Пьеро делла Франческа,
где по живой известке
копий летят полоски
в поле глухого блеска.
 
 
Ветер от них метнулся
веером тонких крылец,
словно сейчас проснулся,
словно глаза открылись.
 
 
Так, отверзая очи,
радостью не побрезгуй.
Дальше не будет дольче,
как перед этой фреской.
 

«От земли, которой всего клочок…»

 
От земли, которой всего клочок,
от речного блеска
натянулась леска,
а во мне крючок.
 
 
Это я сказал – или Ленечка
Виноградов,
а я только присел тихонечко
у дыхательных аппаратов?
 

«На какие еще условия…»

 
На какие еще условия
соглашаться в иные дни,
не узнаешь из предисловия,
лучше сразу перелистни.
 
 
Продолжение без названия,
словно взятое напрокат.
Только тучу в углу сознания
пробивает лучом закат.
 
 
За отставшее неотложное,
для которого места нет,
из пустого в почти порожнее
проливается слабый свет.
 

«Как-то славно время проводили…»

 
Как-то славно время проводили:
всё смотрели на его веретено.
Незаметно сделалось темно.
Но смотреть пока не запретили.
 
 
И возможно цельные куски
составлять из маленьких осколков.
Там закат, медлителен и шелков,
птицы и другие пустяки.
 

3

«Памятью отпущены, на воле…»

 
Памятью отпущены, на воле
все давно забыли – ну и пусть —
телефоны, адреса, пароли
и стихи, что знали наизусть.
 
 
Помним только то, что прочитали
на полупонятном языке
в затонувшем судовом журнале
и давно сгоревшем дневнике.
 

Из двух углов

 
– Новый век – еще ему с руки
полную устраивать поверку.
– Страшные у Кафки дневники:
с человека там снимают мерку.
 
 
– Мир не знает, что идет к концу,
прошлое счищает, как коросту.
– Ах, ведь не успеют досчитать и на плацу
не сумеют выстроить по росту.
 
 
– Все уже свои для зон запретных
и для заградительных полос.
– А за дымом выстрелов ответных
как теперь читается вопрос?
 
 
– Кажется, что все не виноваты,
раз готовы умирать без слез.
– Он не зря хотел пойти в солдаты
и опередить туберкулез.
 

«Если настанет время назвать виновных…»

 
Если настанет время назвать виновных,
будет ли в общем списке еще и этот
мелкий служитель ада из нечиновных
выделен полным сроком в стальных браслетах?
 
 
Это же он первый из тех, кто издали
из оголтелых толп набирают фронт
и говорят, что голодных накормят выстрелы —
сразу платок накинут на лишний рот.
 
 
Это его криками заполошными
из глубины вызванные, из тьмы,
бедную землю, где обитаем мы,
демоны топчут каменными подошвами.
 

«Ведь есть такое в человечестве…»

 
Ведь есть такое в человечестве,
что дышит темным веществом;
и сколько силы, сколько нечисти
в нем укрепляется родством.
 
 
Какое новое ничто
идет по миру вроде плесени,
что он не держится за то
утерянное равновесие.
 
 
Как будто есть одна отрада:
костями лечь в родимый грунт —
в тот пласт, который ни лопата,
ни штык, похоже, не берут.
 

«К прошлому верный потерян код…»

 
К прошлому верный потерян код,
вот и не помнишь его почти.
Только минут муравьиный ход,
их немигающие зрачки.
 
 
Вижу, как время идет в разлом,
в трещине мира берет разбег
и забирает большим крылом
полную меру на новый век.
 

«Думали, что время, как вода…»

 
Думали, что время, как вода,
в шлюзовой потянется отсек,
где уже глубинные врата
открывают, только не для всех.
 
 
Но одна бегущая строка
знает недоступное уму.
Думали, что время как река.
Все не так, не верьте никому.
 

«Наливаясь одурью и свинцом…»

 
Наливаясь одурью и свинцом
(а его и сейчас с лихвой),
здесь живет здоровый народный сон
между рухляди меховой.
 
 
Это так, на совести ни следа.
Ну какой из меня ветеран труда —
рассуди своей головой.
 
 
Этот сон, зачем он всегда глубок?
Почему не кончаются отпуска?
 
 
Темнота, свернувшаяся в клубок,
у дверного лежит глазка.
 

«Условимся, что все идет как надо…»

 
Условимся, что все идет как надо;
что новый затевается ашрам —
хоть на остатках вещевого склада,
где дело расползается по швам.
 
 
Но если все мы как одна семья,
нельзя сказать, что каждый не в убытке.
Я знаю: кто-то дергает за нитки.
Так почему он тянет на себя?
 

«Но извини, я тебя перебью…»

 
Но извини, я тебя перебью:
где и когда мы успели свою
точку пройти невозврата?
Ведь, извини, не на рыбьем клею
склеилась здешняя страта.
 
 
И не настолько непрочен каркас —
воздуха остов клееный —
если не стали читать как приказ
нынешний день заклейменный.
 

«Тут случайная между нами…»

 
Тут случайная между нами
черная кошка не пробегала?
Черная туча не проходила?
 
 
Знаете, кажется временами,
что от серых доходит сера
и до стола, где идет беседа,
как дорога к морю от винсовхоза,
что одним предлагает простые камни,
а другим дорогие перстни.
 

«Здравствуйте, дорогие…»

 
Здравствуйте, дорогие.
Вы куда подевались?
Опыты ностальгии
прежде не затевались.
 
 
Станет воздушной почтой,
дрогнет воздушным змеем
наш разговор заочный.
Что мы еще умеем?
 
 
Вижу, как входит в силу
мертво-живое нечто.
Друг, не тяни резину.
Друг, и она не вечна.
 
 
Время, что нас оставит,
кротко уходит, кротко.
Новое не достанет
даже до подбородка.
 

По пунктам

1.

 
Тот, кто ступил на оголенный провод
или ввязался в неведомую войну,
может расслышать неба неслышный ропот
и ястребиный коготь, врастающий в тишину.
 

2.

 
Только бы все слова не учились сами
не понимать, куда они завели,
и говорить зловещими голосами,
дальнему выстрелу кланяясь до земли.
 

3.

 
Верить кому, жаловаться кому —
черному ворону на телефон доверия?
В небе уже свои отрастают перья
ради всего, стоящего на кону.
 

4.

 
Руки сложи,
дыхание задержи.
Если не знаешь, все это против правил.
Только взлетевший ястреб уже расправил
крыльев своих изогнутые ножи.
 

Два стихотворения

I.

 
Ушел бы в тень, чтоб не смущать расцветкой
и странностью своей не по годам.
Все ничего, но отчего ты ветхий
такой, адам?
 
 
Я предлагаю выпить за того,
кто никому не кажется героем;
на ком одно отчетливо тавро:
что никакой магнит в него не встроен.
 
 
Пусть кажется, что он один из тех,
кто пополняет глиняное войско,
я пью за ветхий, ненадежный мех,
за это обреченное геройство.
 
 
Никто не знает, сколько надо сил,
чтоб походить на сломанную ветку.
В какую направляемся разведку,
не говорят, кого бы ни спросил.
 

II.

 
Уже как будто ничего не жалко,
и время отлетает, как побелка,
приемный начинается покой.
 
 
Он думает, что смерть его сиделка,
и если что, поправит одеялко,
и нужное лекарство под рукой.
 
 
Какие-то знакомые облатки,
но с посторонней сущностью внутри.
Едва успеешь вытащить закладки,
подходит та, что говорит замри.
 
 
Страница, над которой задремал,
дыхание, уснувшее в гортани,
провалятся в сияющий туман,
где вещи не имеют очертаний;
 
 
в тот переход, где самый свет засвечен,
и нет концов, и жаловаться нечем.