Текст книги "Форточка с видом на одиночество (сборник)"

Михаил Барановский
Форточка с видом на одиночество (сборник)

Форточка с видом на одиночество

МУЖЧИНА

Я задумал написать роман. Решил приступить сразу же после ужина. Пожарил мясо. Говядина оказалась невероятно жесткой. Ощущение, что корове в корм добавляли цемента. Мясо у меня во рту отчаянно сражалось с металлокерамическими коронками. Я все думал: доедать или выбросить? Выбросить было жалко. А доедать – опасно.

Я не мог принять решения и продолжал автоматически жевать. То есть я доедал мясо, так и не решив, стоит ли его доедать.

Вообще-то я десять лет прожил со своей бывшей женой именно в таком состоянии. Я ставил перед собой вопрос, но не отвечал на него.

Я продолжал с ней жить не потому, что так решил, а как раз потому, что я ничего не решил. (В то время у меня были большей частью еще свои зубы.) Получается, что, колеблясь, все это время я косвенно делал выбор в пользу совместного с ней проживания. Все это очень сложно.

Однажды мой друг спросил меня, жениться ему или нет? Я ответил, что, как бы он ни поступил, все равно будет жалеть. Я мастер давать уклончивые советы.

Я решил, что главным героем моего романа будет мужчина. Потому что в женщинах я разбираюсь плохо. Совсем недавно у меня был повод в очередной раз в этом убедиться.

ЖЕНЩИНЫ

Мы с приятелем сидели в ресторане. За соседним столиком оказались две женщины. Портреты таких женщин прежде выставляли в витринах фотоателье. Они всегда были сфотографированы вполоборота, с оголенными плечами и улыбками кинозвезд тех лет. Кто эти женщины? Где их мужчины? Живы ли они еще? Как сложились их судьбы? Вряд ли они теперь ходят по кабакам – те женщины.

Эти, за соседним столиком, тоже были уже несколько secondhand. На двоих им набиралось не меньше семидесяти. Признаки былых достоинств угадывались в них, как в покрытых патиной серебряных вилках. Но моего приятеля это не смутило. Он то и дело вел с ними какие-то гормональные разговоры, вывернув шею на сто восемьдесят градусов. Слава богу, женщины, кажется, были достаточно умны, чтобы не выглядеть полными дурами. А это уже не мало! Потому что самое главное мое оружие – интеллект. И только на втором месте – мужское сдержанное обаяние.

В результате мы оказались за одним столом. Я был уверен: еще немного, и мы окажемся в одной постели. Все к тому и шло. Я практически не сомневался.

И тут мой приятель сказал:

– А сейчас мы пойдем в театр. Любите ли вы театр? – спросил он у женщин.

Я посмотрел на приятеля, потом на часы и сказал, что в час ночи при всей любви вряд ли нас пустят в театр.

Есть такие люди, стоит им выпить, как тут же какая-то неведомая сила влечет их из-за стола. Они требуют немедленно принести им счет, подать пальто, отдать концы.

И что вы думаете? Неизвестный сутулый человек, похожий на официанта, черный ход, какие-то длинные темные галереи, неразличимые во мраке ступени. Сцена театра на Таганке. Она освещена. Зал темен и пуст. Торжествующее лицо пьяного приятеля. Он произносит:

– Мы стоим на легендарной сцене великого театра на Таганке! – Он слушает, как его голос летит в партер, вскарабкивается на балкон…

– Что вы чувствуете? – спрашивает он, обращаясь к нашим спутницам.

Те только глупо смеются.

Пустая, если не считать нас, четверых, сцена. Пустой зрительный зал. Похоже, я уже ничего не чувствую к середине ночи после бутылки, наверное, выпитой водки. Нет, боюсь, я ничего не чувствую. Даже если бы мы сейчас оказались на подмостках не театра на Таганке, а, скажем, на сцене Карнеги-Холла или в открытом космосе.

– Вы в среднем за один спектакль сколько раз испытываете катарсис? – зачем-то спрашиваю я наших барышень.

Потом мы заехали на такси в магазин, купили водки и отправились к ним в гости…

В конце концов ушли ни с чем. Мне стало как-то страшно, потому что, если уж ТАКИЕ не дают, то что тогда говорить о молодых и красивых. Почему не дали? – понять не могу. Никаких катарсисов.

На следующее утро голова моя раскалывалась. Я не мог подняться с постели. И сделалось очень обидно, потому что вчера не было настолько хорошо, насколько плохо было сегодня.

Итак, я решил, что главным героем моего романа будет мужчина, потому что, как подтвердили последние события, в женщинах я разбираюсь плохо.

Мне тут рассказывали, что в Америке, если девушка позволяет за себя заплатить после ужина – это значит, что она вам сегодня же вечером даст. Нравятся мне эти американцы! А у нас: заплатить-то они вам дадут…

Ну, в общем, вы понимаете.

СКРОМНОСТЬ – СЕСТРА НЕИЗВЕСТНОСТИ

Короче, главный герой – мужчина. Ему сорок лет. Он разведен. Ибо что интересного можно написать о женатом мужчине? Нет, мне нужна свободная личность, мечущаяся между женщинами, между городами и странами, между внезапно возникающими опасностями… Потому что роман должен быть динамичным, захватывающим, удерживающим читателя в постоянном напряжении. Только в этом случае можно рассчитывать на серьезный тираж и пристойный гонорар. А в деньгах я сейчас очень нуждаюсь. Как, впрочем, и в славе. Может быть, даже не в славе, а в некоторой известности в определенных интеллектуальных кругах.

Я хочу проснуться знаменитым. По утрам мне обычно сорок, но к середине дня уже на пару лет меньше. Я со стороны наблюдаю за тем, как старею. Самые злые шаржи рисует на нас время.

Галерея зеркал длиною в жизнь.

Бог абсолютно безответственно относится к результатам собственного труда. Если бы он немного больше времени потратил на сотворение человека, то не был бы так расточителен.

Когда тебе сорок, словарный запас пополняется в основном за счет названий болезней и лекарств.

Я ссутулился за долгие месяцы зимнего окоченения. Хочется расправить плечи. Не выдыхать паром.

Соскучился по собственной тени, которую я обычно отбрасываю в период летнего солнцестояния. Прямо на жаркий асфальт сбрасываю ее, как боярскую шубу.

Я смотрел в окно, в чернильную ночь, сквозь стекло, будто в лужу, подернутую тонким льдом.

Почти физически ощущал собственное занудство, нехватку витамина D и острую финансовую недостаточность.

Последние годы я только и занимался тем, что гонялся за женщинами, деньгами и сюжетами. И все ускользало в последний момент.

Я устал ждать.

Наше ожидание счастья – деликатес у смерти на столе.

И все-таки я ждал его, как ждал в юности гонорара из областной газеты.

Как ждал настоящей любви.

Особенно после прочтения книги «Техника современного секса».

Известный гомосексуалист утверждает, что от всех женщин пахнет рыбой. Не знаю, так ли это – вечные проблемы с обонянием.

Это было, кажется, в восьмом классе. Врач вся в полиэтилене, как спрятанная на лето шуба в шкафу, резиновыми презервативными пальцами копошится в моем рту. Какими-то металлическими приспособлениями откручивает мои злополучные аденоиды.

– Подыши носом.

Я дышу с трудом, еле-еле. Смотрю в эмалированный лоток со сгустками собственной крови.

– Как? – спрашивает она. – Хорошо дышишь?

Я утвердительно киваю – только бы перестали мучить.

– Теперь все время будешь так дышать, – говорит.

Может, и правда – все женщины пахнут рыбой?

Афродита вышла из пены.

Я люблю морепродукты. Устрицы, креветки, каракатицы, русалки…

Меня не смущает запах рыбы.

Пусть. Пусть их вздохи и всхлипы нежными моллюсками проскальзывают в мои ушные раковины.

Я хочу проснуться знаменитым.

Желательно в своей постели.

Хочу, чтобы слава застала меня в момент пробуждения и утренней эрекции. Чтобы солнечный свет падал на стены сквозь неплотно закрытые жалюзи аккуратно нарезанными желтыми ломтиками.

Кто-то сказал: «Скромность – сестра неизвестности».

Хочу проснуться знаменитым.

Моя ладонь от начала до конца вспахана широкой бороздой.

Говорят, это линия ума и славы. Я хочу верить в хиромантию.

Хотя ума, по крайней мере, в границах этой грандиозной борозды мне не дождаться точно. Остается – слава.

Если я еще не умер, то, возможно, именно для того, чтобы дожить до нее.

Хочу проснуться знаменитым.

Потому что когда ты приезжаешь в столицу из провинции и тебе уже далеко не восемнадцать – нужен какой-то очень веский аргумент. Аргумент, который был бы у всех на виду. А что это может быть за аргумент? Вот к чему я клоню. Я должен написать этот роман. Чего бы мне это ни стоило.

Это будет достаточно увесистая книга, в яркой суперобложке. Мои имя и фамилия набраны крупным жирным шрифтом. В две строки. На первой – имя, на второй – фамилия. Роман будет продаваться во всех книжных магазинах, и газеты станут публиковать рецензии, а глянцевые журналы просить меня об интервью… Знакомства со мной станут искать кинопродюсеры, режиссеры и молодые красивые девушки. А те видавшие виды дамочки из ресторанов будут кусать себе локти и коленки. И горько сожалеть о том, что когда-то не дали известному писателю и, таким образом, навсегда выпали из поля его зрения и из современного литературного контекста.

Такие мысли проносились в моем сознании стремительно, не вписываясь в повороты, врезаясь одна в другую на полном ходу.

ЭВРИКА

Я сделал себе кофе и сел перед чистым листом бумаги. Я знал, что действие должно начаться сразу, без долгих предисловий. Сразу должен подняться вихрь событий.

Я смотрел на девственный лист – полный штиль. Самое трудное – начать. Надо это преодолеть. А дальше – герои романа сами поведут за собой автора. Главное – начать.

Я закурил. Я копался в своей памяти, надеясь припомнить хоть что-нибудь пригодное для начала романа. Это должно быть какое-то невероятное событие. Событие способное послужить первотолчком, привести в движение не только основной сюжет, но и спровоцировать конфликт, проявить характеры персонажей, обострить их отношения. Что-то должно такое случиться, произойти… Не знаю…

Не знаю, сколько я просидел за столом, но, похоже, мой шейный остеохондроз заметно прибавил солевых отложений.

Мой мозг вздувался и клокотал, силясь выбросить на поверхность памяти заветную бутылку с экстренным сообщением.

Говядина лежала во мне мертвым грузом. Казалось, и желудочного сока не хватает для того, чтобы ее переварить. И она навсегда останется лежать там, на дне, как окаменевший доисторический мамонт в сибирских недрах.

Неужели из сорока лет, прожитых мною на этом свете, мне не выудить ни одного сюжета, достойного настоящей литературы?

Сколько процентов моей биографии способно вызвать широкий общественный интерес?

Я не находил ответа. Я не ощущал вкуса кофе и не чувствовал сигаретного дыма.

Сорок лет я прожил мелким почерком, каким обычно составляют список необходимых покупок перед тем, как отправиться в супермаркет.

Вот и все, что от меня останется: упаковка от съеденных пельменей и пакет с хлюпающим на донышке прокисшим молоком.

Ни одна женщина не может, просто не имеет права давать мне и таким, как я! Все правильно. Так и должно быть.

И тут меня осенило! Я понял – именно отсутствие каких-либо серьезных событий, именно эта пустота и должна привести в движение моего героя. Он должен проснуться, как Герцен, разбуженный декабристами, и отправиться на поиски приключений, бурной, непредсказуемой действительности.

Я знаю эти слова. Я сам говорил их себе множество раз, долгие годы, находясь в самом эпицентре этой пустоты. Пустоты, в которой любое движение лишено всякого смысла, как конвульсии эпилептика. Пустоты, в которой каждое слово, вылетевшее изо рта, тут же плюхается на пол гнилым плодом. Пустоты, в которой даже время отмеряется не днями, не часами, не минутами, а только следами старения в отражении над умывальником. Из этой пустоты и должен шагнуть мой герой на страницы романа! Вот!

Конечно, для этого он должен обладать определенными качествами, которые и делают его героем. Но обычных человеческих добродетелей, пожалуй, будет недостаточно. Я подумал, что надо бы его наделить какими-нибудь внезапно открывшимися сверхъестественными талантами. Например, он мог бы видеть в темноте, или вызывать огонь одним только взглядом, или понимать язык животных, или открывать бутылки без помощи штопора. Что-то вроде этого надо придумать. Иначе будет не так интересно.

ГУСТОЙ БАС

Тут зазвонил телефон. В последнее время меня стало это беспокоить. Я имею в виду не сами, конечно, телефонные звонки, а то, что происходит потом.

Однажды я пришел с работы и включил, как всегда, автоответчик – прослушать, кто мне звонил за день. И тут неизвестный густой мужской бас из телефонного динамика отчетливо и с выражением произнес: «Пошел в жопу!» После чего раздались частые гудки. Согласитесь, не очень приятно. Затем это стало повторяться. Каждый день, а то и два раза на дню этот голос посылал меня куда подальше. И так неделю подряд! Ума не приложу, кто бы это мог быть?

Вот и в этот раз, как только я поднял трубку, как тут же услышал этот густой бас и – частые гудки.

БОЖИЙ ПРОМЫСЕЛ

Я вернулся к листу бумаги и попытался собраться с мыслями, восстановить ход прерванных рассуждений. Я смотрел на белый лист. Он мутнел и растекался, теряя очертания, по столу, по комнате, заполнял собой всю полезную жилплощадь. Я вспомнил, как летом ловил рыбу в реке. Следил за поплавком. Он покачивался на волнах. На него садились стрекозы. Клева не было. Рыбалка превращалась в бессмысленное издевательство над червяками. Крякали лягушки. Я смотрел на воду рассеянным взглядом, как на этот лист бумаги, и она словно дышала: то поднимаясь, то опускаясь, будто крепко спящий человек. Обычный лист белой бумаги формата А4 показался мне вдруг этой рекой или даже океаном. Я сидел на берегу, и мне было страшно сделать первый шаг, вступить в эту воду, в эту бездну…

Но и с берега поджимало. Вот смотрите! Весь день молчал телефон. Мне не звонили режиссеры. Продюсеры мне не звонили тоже. Мне даже не позвонила молодая и красивая девушка, чтобы сказать какие-то добрые и ласковые слова. Мне позвонил только один человек, и тот послал меня в жопу.

Жизнь моя в последнее время лишена каких бы то ни было радостей и удовольствий. Я не уживаюсь не только с людьми, но и с городами.

И те, и другие отторгают меня, не дарят мне ни тепла, ни внимания. Да я и сам прекрасно понимаю, что не заслужил ни того, ни другого. Я подумал, что этот человек, обладающий густым басом, ниспослан мне свыше. Что он будет звонить мне все время, пока я не напишу роман. Я должен сочинить гениальный роман. У меня просто нет другого выхода.

Я навел предельную резкость на лист бумаги, сфокусировал на нем взгляд. Итак?

СЛОЖНЫЕ СИСТЕМЫ

Итак, какими сверхъестественными качествами мне лучше наделить моего героя? Возможно, в момент какого-то эмоционального потрясения или удара по голове чем-то тяжелым он вдруг, как это довольно часто бывает, что-то такое осознал. Может, какие-то голоса? Или открылись чакры? Или третий глаз? Или некое тайное знание? Например, он мог вспомнить свои предыдущие воплощения. К слову, я лично был знаком с одной дамой, которая на полном серьезе утверждала, что в прошлой жизни она была Зоей Космодемьянской. «У меня постоянно мерзнут ноги», – говорила она в подтверждение этой гипотезы.

Давным-давно я поехал на один семинар. Назывался он как-то мудрено. Типа «Методы ориентации в сложных системах» или что-то вроде того. Проходил он под эгидой Академии наук в Болгарии, в горах. Я заплатил кучу денег за это мероприятие. Сам профессор Серебров уговаривал меня поехать. Он говорил:

– Вы, Миша, сможете принимать решение не традиционно логическим путем, просчитывая варианты, а методом озарения, интуиции, точно указывать единственно верное решение при минимуме информации. Сможете взаимодействовать с внешними условиями, стирать с неба облака, читать мысли на расстоянии. Захотите, чтобы вам поверили, – стукните кулаком по столу – молния врежет рядом. Вы, Миша, – говорил мне в эмоциональном запале профессор Серебров, – сможете указывать на карте месторождения полезных ископаемых, получать информацию на любом расстоянии, предвидеть события и предотвращать катастрофы.

– Смогу ли? – сомневался я.

– Формирователем действительности может стать каждый, – уверенно отвечал профессор. – Это не феноменологическое явление, а трансляционное – сдвиг в сторону резонансных режимов наработки принципиально нового, предъявляющегося качества.

Ну, как после этого не поехать?

ЭКЗАМЕН

Так я стал экстрасенсом. Не надолго, правда, – на полгода, примерно. Не больше. Я поступил на работу в отделение «Нетрадиционных методов лечения» во Дворце здоровья в городе Ростове-на-Дону. Но прежде мне устроили экзамен. Собрался целый консилиум, все в белых халатах: кандидаты, доктора, профессура… Спрашивают:

– Можете ли вы проводить диагностику?

– Могу, – отвечаю.

– А по фотографии можете? – не без иронии интересуются.

Я говорю:

– Могу и по фотографии.

И тут один из них лезет в какой-то шкафчик, достает оттуда фотографию и протягивает мне:

– Можете продиагностировать?

И тут воцаряется полная тишина. Все просто замирают и ждут, что я сейчас непременно облажаюсь.

А я смотрю на эту фотографию, а она такая старая, что аж пожелтела. Этой фотографии лет сто. И человек на ней запечатлен в форме солдата времен Первой мировой войны. Очень похож на Чапаева или полководца Щорса. Хотя ни того, ни другого я никогда в жизни не видел. Но это не важно. Я выдержал длинную такую мхатовскую паузу и говорю со знанием дела:

– Поздно диагностировать.

И тогда все эти люди в белых халатах заулыбались и закивали одобрительно.

ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРНЫШКО

Что это за чудесное время было – начало девяностых!

Итак, я стал работать экстрасенсом. Мне тоже выдали белый халат. Лечил я простатиты, отиты, шизофрению…

В общем, мне было все равно, что лечить. Деньги платили, больные исцелялись… Очереди в мой кабинет стояли самые длинные. В общем, все было хорошо. Я ощущал себя персонажем из сказки «Черная курица, или Подземные жители». Был там такой мальчик Алеша, которому курица подарила волшебное зернышко. С помощью этого ячменного, кажется, зернышка Алеша знал все уроки назубок, ничего не уча. Преподаватели поражались его необычайным успехам, а одноклассники – завидовали и уважали.

Казалось, черная курица, в лице профессора Сереброва, подарила мне такое же волшебное зернышко. В самом деле, мне не надо было шесть лет корпеть в мединституте, давать клятву Гиппократа, мне не нужно было никакого специального оборудования, даже самого элементарного фонендоскопа – ничего!

Результат же превосходил все самые смелые ожидания. Если, конечно, они у кого-то были. У меня лично их не было. Я творил чудеса, сам толком не понимая, что делаю. Слепые прозревали! Аденомы предстательной железы бесследно исчезали! Я уж не говорю о банальных тонзиллитах, остеохондрозах, простатитах и пр. Кстати, знаете ли вы, что у гомосексуалистов и жокеев не бывает простатита? Регулярный массаж приносит свои плоды. Любой уролог скажет вам, что аденома никуда не может исчезнуть. В лучшем случае она останавливается в росте. У моих пациентов она значительно уменьшалась в размерах, а часто и вовсе пропадала. Уролог направлял мне больных со снимками УЗИ, на которых были указаны размеры аденомы. Я не смотрел на эти снимки. И даже не потому, что ничего в них не понимал. Мне просто было это неважно. Через семь-десять сеансов я сам отправлял пациента на ультразвуковое исследование, и оно показывало, что аденома значительно уменьшилась или совсем исчезла.

Многие врачи воспринимали меня скептически. Но когда у них самих что-нибудь случалось со здоровьем, прибегали ко мне. Как-то обратился даже один профессор-уролог по поводу камня, застрявшего у него в мочеиспускательном канале. Он корчился от боли и умолял о помощи. Почки у него действительно были каменные. И что вы думаете? Я поработал с ним, и уже к вечеру он, счастливый, звонил мне по телефону. Сообщил, что из него вышло столько камней, что грохот в туалете стоял жуткий, даже раскололся новенький чешский унитаз и придется теперь покупать новый.

СЛУШАЮ СВОИ НОГИ

В свое время Джуна написала книгу «Слушаю свои руки». Наверное, я мог бы написать книгу «Слушаю свои ноги». Во всяком случае, мне всегда удавалось вовремя уйти. (Исключение составил только разрыв с моей бывшей женой. Впрочем, это разговор особый.)

Тем временем черная курица раздавала свои зернышки направо и налево. Она превратилась в какого-то «мирного сеятеля». Отделять зерна от плевел для большинства страждущих стало задачей не благодарной. Это только писалось «экстрасенс», а читалось «сумасшедший».

И тогда я в очередной раз послушал свои ноги. Я оставил на вешалке белый халат и ушел, ни о чем не жалея.

Конечно, я далек от мысли сделать своего героя экстрасенсом. Ни в коем случае. Однако иногда мне кажется, будто я чувствую что-то такое… Как бы это объяснить? Некое движение энергоинформационных полей, какие-то вибрации, исходящие от людей. Причем не важно, где эти люди находятся: рядом или за тысячи километров от меня. Я чувствую. По крайней мере, мне так кажется. И вот это может быть интересно, если только найти нужные слова, правильно подать. Мы ведь постоянно соприкасаемся друг с другом своими полями, когда общаемся или думаем о ком-то. А мысль – это волна огромной силы: не электромагнитная, не гравитационная, не какая-то другая, связанная с известными физическими полями. И распространяется со скоростью, значительно превышающей скорость света. Человек, обладающий развитыми мозговыми центрами, как я, может с помощью мысленной волны достичь любого объекта и получить о нем необходимую информацию. Самое трудное – ее расшифровать. Но иногда мы видим какого-то человека, совершенно нам незнакомого, и он нам сразу не нравится. Или, напротив, тут же влюбляемся. В таких случаях говорят: «любовь с первого взгляда». А дело не во взгляде, не во внешних данных. А в той информации, которую мы считываем с этого человека.

КАК Я ПОМОГ ДЕПУТАТУ

Однажды, когда я работал экстрасенсом, ко мне на прием записался один народный депутат.

Он спросил меня:

– Как обезопасить себя от вредного энергетического воздействия со стороны определенного человека или группы лиц? – Он достал из внутреннего кармана ручку и открыл блокнот, приготовившись записывать мои рекомендации.

Не знаю, кого конкретно он имел в виду: жену, любовницу, тещу, конкурентов на выборах или электорат в целом.

– Надо их полюбить, – ответил я.

Потом добавил:

– И послать на х…

– В какой последовательности? – деловито уточнил он, вписывая что-то в свой блокнот.

– Одновременно, – сказал я. – Лучше – одновременно.

И он ушел, что-то законспектировав в своем блокноте, как мне показалось, полностью удовлетворенный.

С тех пор я часто вижу его по телевизору. Он перебрался в Москву, возглавляет какую-то партию или фракцию. Мне кажется, я здорово помог ему.

НА КОГО Я ПОХОЖ?

Лист бумаги жег глаза своей белизной, словно направленная прямо в лицо, как на допросе, яркая лампа. Кажется, я не выдал никаких секретов. У меня их просто нет. Я не обладаю никакой, интересующей этот лист информацией. С чего это я решил, что могу написать роман? Еще и гениальный. Разве я похож на писателя? Я встал из-за стола и побрел в ванную. Включил свет и стал у зеркала. Может ли быть у писателя такое лицо? Разве я похож на Хемингуэя или Маркеса?

И так отчетливо вдруг понял, из кого я сделан. Раньше мне, например, казалось, что я очень самобытный, сам из себя состою. А сейчас вижу, что меня-то практически не осталось, а может, и не было никогда. С каждым днем рождения я все больше становлюсь похожим на своих родителей. Не только внешне.

Мои родители прекрасные, замечательные люди. Но я не хочу прожить свою жизнь под калькой их жизни. Мне не нравится движение по спирали. Я хочу революционных преобразований. А мои родители никогда не совершали никаких революций. Если только не считать их эмиграции в Германию на старости лет. Мне кажется, термин «эмиграция» применительно к Германии не совсем корректным. Мне кажется, «эмигрировать» можно в Америку, в Австралию или в Канаду. А Германия – как-то уж очень близко для эмиграции. Меньше трех часов лету.

Я мог эмигрировать с ними вместе. Но я остался. Потому что здесь мой читатель.

САМОЛЕТЫ

Я часто к ним летаю, к родителям. Каждый раз в аэропорту с затаенным ужасом я думаю: «Рожден ли человек, как птица для полета»? Мне страшно летать.

– На этом направлении не было ни одной катастрофы за всю историю Аэрофлота, – успокаивал меня перед вылетом приятель.

Подумав, я сказал:

– С другой стороны, это не может не настораживать.

Как писателю, мне проще поверить в человеческую трагедию, чем в научно-технический прогресс.

Я всматриваюсь в лица других пассажиров. Кажется, никто не боится так, как я. Интересно, проступает ли страх в моих глазах? Самое неприятное в полете – так эти обеды в пластиковых коробочках. Я не могу питаться на такой высоте. Мне представляется это противоестественным и даже унизительным. Все вкусовые рецепторы забиты страхом. У тонко нарезанной семги, у хлеба, у маленького кубика сливочного масла, у всего – какой-то трагический привкус.

Собственно, привкус трагедии давно уже доминирует над всеми моими, далеко не только вкусовыми, ощущениями. Может, это нормально для писателя – такое обостренное восприятие действительности? Но порой мне кажется, что и сама эта действительность воспринимает меня трагически. И не очень-то понятно, кто в ком отражается: я в действительности или она во мне.

КАК ВСЕ

Я все время чего-то опасаюсь.

Все поля моего сознания заминированы страхом. И чуть что – взрыв адреналина. Не так давно я подорвался на своей среднестатистичности. В метро, в толпе. Я почувствовал себя ее частью. Частью массы. Я вдруг понял, что не вычленяюсь. Меня нетрудно перепутать с кем-нибудь другим. Да, и я порой теряюсь в самоидентификации.

Родившись в семье, принадлежавшей к среднему классу, спустя семь лет я отправился в среднюю школу, где десять лет весьма средне учился. Все дальнейшие вехи собственной биографии даже мне описывать скучно. Самое скудное воображение асфальтоукладчика с абстинентным синдромом, находящегося в профилактории на принудительном лечении, в состоянии домыслить все, что происходило со мной за отчетный период.

Меня легко привести к общему знаменателю, ввести в какую-нибудь таблицу, фокус-группу, целевую аудиторию, подвергнуть переписи, удержать в границах нормы.

В институте стандартизации для меня всегда день открытых дверей.

Во всех фотороботах, трепещущих на попутных столбах, я узнаю себя.

Моя телесная конструкция идеально вписывается в урбанистический ландшафт. Меня легко изобразить на макете будущих застроек в масштабе 1:100, безлико стоящим на остановке общественного транспорта.

Ко мне часто обращаются с фразой: «Взять, к примеру, тебя…» Потому что лучшего примера для подтверждения типичного поведения обывателя в той или иной повторяющейся ситуации трудно себе вообразить. И хочется сказать: «Возьмите! Возьмите скорее! Поместите меня в качестве экспоната под стекло в музей мер и весов. И больше никогда не трогайте. И не задавайте идиотских вопросов. Потому что все, что я могу сказать, вам уже давным-давно известно».

ТОГДА ИЛИ СЕЙЧАС?

Почти всю свою жизнь я был чем-то недоволен. То одним, то другим. А потом проходило какое-то время и казалось, что тогда, когда я ныл или ворчал, все было не так уж плохо, а все нехорошо именно сейчас. А раньше было в общем-то нормально или даже хорошо. И опять шло время, и возникали какие-то новые обстоятельства. Снова казалось, будто то, что меня так беспокоило тогда, – ничего страшного. И уж, по крайней мере, ни в какое сравнение не идет с тем, что теперь. Потому что уж сейчас-то на самом деле…

АВТОПОРТРЕТ

Лицо в зеркале выглядело каким-то незащищенным, голым, как очищенное от скорлупы яйцо. Мне захотелось прикрыть его усами или бородой. Тогда бы я больше походил на Хемингуэя, больше походил на писателя. Но внешность часто бывает обманчива.

Интересно, как мог бы выглядеть мой герой? У него ведь должна быть какая-то портретная характеристика. Мне надо придумать ему нос, глаза… Ведь я же не собираюсь лепить его по своему образу и подобию. Потому что лицо, которое я вижу в зеркале, не очень подходит герою моего романа. Оно и мне не очень-то подходит. Начнем с волос. Раньше они романтично вились, легкомысленно кучерявились и имели темно-каштановый цвет. Мои волосы всегда были предметом зависти женщин. Они любили запускать в них руки. Они говорили: «Зачем мужчине такие волосы?» Или: «Вы мне стали настолько дороги, что видеть вас я больше не могу». Впрочем, последнюю фразу я процитировал явно не к месту.

После тридцати моя шевелюра стала седеть и приобрела пепельный окрас. А каждый волос в отдельности решил отказаться от безрассудных юношеских метаний, а двигаться прагматично по прямой, ибо это, как известно, самый короткий путь от волосяной луковицы до ближайшей парикмахерской.

Лоб. Его украшают неандертальские, ярко выраженные надбровные дуги. Брови лишены всякой прямолинейности и обозначены пунктирно, как человеческая жизнь на карте времени.

Прежде, когда волосы были темными, они удачно контрастировали со светлыми серыми глазами. Кажется, Лев Толстой называл это классической красотой. Но потом волосы сошлись с глазами в цветовой гамме, а веки набрякли. Под глазами образовались темные проталины. Так я лишился классической красоты.

Нос у меня крупный и до сих пор растет, приобретая явно семитские черты. Я давно заметил, что с возрастом все люди становятся похожими на евреев.

Под носом у меня недвусмысленно располагается рот. Он полон пломб и металлокерамических коронок. Еще в эмбриональном состоянии, а то и раньше я, как активированный уголь, взял от мамы с папой все самое худшее. Например, когда у меня был выбор между замечательными, не знавшими руки стоматолога папиными зубами и мамиными, запрограммированными на самоубийство, как палестинские шахиды, я предпочел последние.

Под нижней губой расположены две симметричные припухлости. Суть их предназначения мне не ясна. Ниже на лице остается только заостренный безвольный подбородок.

Теперь о растительности. На щеках ее почти что нет. Если бы я не брился довольно продолжительное время, проросла бы хошиминовская козлиная бородка.

Да, мы совсем забыли про уши. Уши у меня идеальные. К ним нет никаких претензий. Великолепные уши! Но они, увы, не способны повлиять на выражение лица, которое, в целом практически всегда недовольное, не выспавшееся и хронически чем-то озабоченное.

ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ

Надо бы заняться каким-нибудь спортом. Не спортом, физкультурой, конечно. Еще бы бросить или хотя бы поменьше курить. Хорошо бы пойти, наконец, на курсы английского. И обязательно влюбиться в какую-нибудь молодую, красивую девушку. Потому что сам себе уже порядком надоел. Изучил себя вдоль и поперек. Сам себе уже не интересен. А девушка, ну, эта, которая молодая и красивая, – зачем она нужна? Чтобы вернуть этот интерес к самому себе. Только для этого. В общем-то не для чего больше. Потому что в этом возрасте практически все уже про себя известно. И известно, что будет. В основном все уже понятно. Начинаешь бояться сквозняков и одиночества. И часто думаешь о том, что с кем-то из самых дорогих и близких людей придется расстаться навсегда, а с кем-то совершенно незнакомым, но очень тебе нужным, которого ждал, может быть, всю свою жизнь, так никогда и не случится встретиться.