Текст книги "Форточка с видом на одиночество (сборник)"

В темных подвалах домов обитали кошки, гномы и сантехники. Чаще всего на свет выбирались кошки, реже сантехники, ну а гномы пропадали там безвылазно. Лишь однажды я видел одного: красномордого, с толстым, мясистым носом. Он только и успел, что высунуть его из-за двери, но, увидев меня, испугался и моментально скрылся и больше уже не появлялся никогда.

Продукты в магазины развозили тогда на лошадях. Это были особые лошади. Они питались исключительно булочками с изюмом или, в крайнем случае, с марципаном, которыми их угощали дети, возвращавшиеся из школы. Если такую лошадь долго не кормить булочками, она могла сильно заболеть, лишиться сил и уже никогда не возить тележку с продуктами.

Милиционеры следили за тем, чтобы маленькие дети не баловались и слушались родителей. Если милиционер «сидел на больничном», его замещала какая-нибудь старая, горбатая, шепелявая, отвратительная бабка с большим носом в форме акульего плавника. Она патрулировала улицы и могла забрать непослушного ребенка к себе домой на исправительно-трудовые работы.

Улицы тогда не были ровными, а все время петляли и упирались в густой и темный лес, чтобы маленькие и глупые дети имели возможность как следует заблудиться и никогда больше не встретиться со своими любимыми родителями, бабушками и дедушками. В лесу жили серые волки. Они питались нежными малолетними созданиями, но не брезговали и сухими, жилистыми старухами.

Когда я был маленьким, я очень хотел стать большим. Я потратил на это много лет. Это было не легко. Но если ты чего-то очень-очень хочешь, то обязательно добьешься своего.

КТО ПОЦЕЛУЕТ МЕНЯ В ПОПУ?

Я плакал, и сквозь слезы мир выглядел акварельным. Я вытирал их рукой, но они все равно текли, как в детстве. Я понял, что этого мальчика с золотистыми кудрями, которого все так любили, больше нет. И его родителей, таких, какими они были тогда – тоже давно нет. Я уж не говорю о бабушках и дедушках, которых нет уже никаких. И никто никогда не будет любить меня так, как любили его. Папа целовал его в попу. Ну, кто сейчас, скажите, станет целовать меня в попу? Да и сам я этого не хочу. Впрочем, я до конца не уверен: хочу ли я, чтобы сейчас меня кто-нибудь целовал в попу? Скорее нет. Но никто и не выходил с таким предложением.

Понемногу я успокоился.

Вот о чем я еще ни разу не подумал: секс! Если в романе предполагается какая-то любовь, то непременно должно быть несколько сексуальных или хотя бы эротических сцен. Их надо написать так, чтобы они не выглядели пошло или банально.

Что говорит мне об этом мой сексуальный опыт?

НАД ОБЛАКАМИ

Я знаком с одним очень богатым человеком. До такой степени богатым, что деньги его уже не интересуют. Потому что у него уже все есть. Все самое лучшее. Из того, что можно на эти деньги купить. Дом, яхта, самолет, женщины… Даже зубочистки у него из красного дерева. А женщины – из журнала «Playboy». Он занимается с ними любовью на борту этого самолета, на высоте десятка тысяч километров над землей, над облаками, над Единой Европой…

И вот что я вспомнил. Когда мне было лет девятнадцать, я забрался посреди зимы в телефонную будку с девушкой несколько старше меня и целовался там полночи. Тесная телефонная кабинка звенела от холода. У барышни были ледяные щеки и мочки ушей. Глаза ее блестели в свете тусклой лампочки. Я пробирался сквозь заслоны из зимних одежд и ворсинки от шарфа попадали мне на язык. С грохотом ударялась о стенку будки тяжелая трубка, соскочив с аппарата. Снег налипал на хрустальные стекла. И еле слышные протяжные гудки неслись откуда-то снизу. Из-под облаков.

КАК Я СТАЛ МУЖЧИНОЙ

Мой первый сексуальный опыт случился летом в одном ростовском скверике, в темное время суток. Девушка, звали ее, как не трудно догадаться, Маша, была много опытнее меня. А мне казалось странным, что для ЭТОГО надо принимать какие-то специальные позы. Мне пришлось сесть на скамеечку, а Маша села мне на колени. И в самый ответственный момент откуда-то из темноты вышел человек, приблизился к нам и поинтересовался:

– Который час?

Я посмотрел на часы и ответил:

– Полдвенадцатого.

Да, именно в это время, в одиннадцать тридцать по Москве я стал мужчиной.

Поздно ночью уставший, но счастливый я возвращался домой, а навстречу мне шли два мужика. Один из них сказал другому: «Саня, если я стану импотентом, я повешусь, Саня». Я хорошо запомнил, как он это сказал. С каким чувством.

Так в один день я стал мужчиной и навсегда приобрел страх – перестать быть мужчиной.

ВМЕСТО РОМАНА

Вообще, если б можно было хранить страхи в гардеробе, развешивать их там на «плечиках», примерять, надевать по будням и разным особым поводам, перетряхивать, освежать, пересыпать нафталином… равного моему не нашлось бы гардероба в жилищах трудоспособного населения страны.

Я настаиваю свой страх на валерьяне и пустырнике.

Но сейчас больше всего я боюсь, что не смогу написать роман.

Я тут подумал и пришел к выводу, что все романы в мировой литературе в общем-то об одном и том же. Просто единицам удалось это сделать лучше, сотням – хуже, а у тысяч – вообще ничего толком не получилось… Но все – об одном и том же. О любви, об одиночестве, о разных страхах, о неизбежных болезнях и смерти. Все романы. Горы литературы, миллионы исписанных страниц, бессонных ночей, литры выпитого кофе, мешки выкуренного табака… Стоит ли писать еще один? Может, лучше научиться играть на саксофоне? Или уехать, например, в Руанду, вырезать из дерева фигурки языческих богов с большими писюнами и торговать ими на каком-нибудь местном блошином рынке или экспортировать в Европу? Можно отправиться в Индию и сидеть там в позе «лотоса», отражаясь в священной реке Ганг, и не нажираться на ночь, как я обычно это делаю. В общем, что-то можно придумать и вместо романа. Как-то занять себя. Потому что все эти страдания и рефлексии, они ведь только от безделья. В сущности, только от этого.

КТО ВИНОВАТ?

Я давно завидую людям, которые могут на чем-нибудь играть. Когда-то, когда я был еще совсем маленьким, родители спросили меня: хочу ли я научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте?

Я ответил категорическим отказом. До сих пор не могу простить им этих демократических проявлений. Помню, точно так же они интересовались: не хочу ли я братика или сестричку?

Я, исключительно из вредности, ответил, что конечно же никого не хочу. Ни братика, ни сестричку. Вот еще, чего не хватало! И они, кажется, глубоко и с облегчением вздохнув, принялись за обычные дела.

Так я лишился и сестры, и брата, и шанса стать знаменитым джазовым музыкантом.

Недавно за обедом я все это им припомнил. Сам не знаю, что на меня нашло. Получилось, как будто я специально, затаившись лет на тридцать пять, выжидал удобного случая, чтобы высказать все свои претензии. Договорился до того, что теперь я чувствую себя самым несчастным человеком, что жизнь моя не сложилась исключительно из-за того, что в свое время меня не отдали в музыкальную школу и не родили мне брата или, на худой конец, сестру. Чем это интересно они были так заняты, что не могли позволить себе еще одного ребенка? Я забрасывал их упреками и обвинениями. Я делал это совершенно бессовестно, грубо и безапелляционно. Мне уже тогда было стыдно, но я не мог остановиться. Как будто мне накрутили какую-то внутреннюю пружину. И я еще долго продолжал в том же духе, пока не иссяк завод. Мама смотрела на меня недоуменно и растерянно. А отец поначалу посмеивался, полагая, что это какая-то моя очередная шутка, а потом стал мрачнее тучи. Они перестали есть и сидели за столом пристыженные и какие-то такие несчастные, что мне тут же захотелось извиниться и забрать все свои слова обратно. Но слова разлетелись по ветру, как перья из подушки. И вскоре я тоже замолчал, и мы продолжали еще какое-то время так сидеть за столом молча. И в этой тишине было слышно, как бьется мое сердце. Оно так сильно билось, что даже пришел сосед и поинтересовался, что это у нас так сильно стучит? – и хоть как-то разрядил обстановку.

БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Конечно, иногда я бываю просто невыносим. Так считали и мои родители до того, как познакомились с моей бывшей женой. Кстати, ее звали Маша. До знакомства с ней они так же искренне полагали, что я единственный человек на свете, который может создать вокруг себя такой беспорядок, такой вселенский хаос, такой бардак.

Ну, конечно, все познается в сравнении.

Теперь они хотят, чтобы я снова женился. А я говорю:

– Покажите, на ком! Я готов развеять очередные ваши иллюзии. Вселенная бесконечна!

– Кажется, она уже начала сужаться, – многозначительно произнес отец.

Я не представляю, как бесконечность может сужаться. Как она вообще что-то может делать.

НА СВЕТОФОРЕ

Папа – человек очень активный. Он все время в делах. Даже когда у него их нет. То есть он – полная мне противоположность. Я ничего не делаю, даже когда у меня скопилась куча неотложных мероприятий.

Там, в Германии, врач спросил у него:

– А скажите, бывает у вас такая, знаете, заторможенность, когда, например, вы стоите на светофоре, и уже загорелся зеленый свет, и все пошли, а вы еще стоите?

– Нет, – моментально ответил мой папа. – Наоборот.

А я вот буду стоять на светофоре до тех пор, пока меня не переведет за руку какой-нибудь пионер.

Есть люди, про которых говорят, что они «легки на подъем». Я не из их числа. Скорее, я принадлежу к их отчаянным антиподам, к тем, кто «легок на отбой».

Я не совершаю лишних движений и как будто берегу силы для какого-то одного, но титанического, главного усилия моей жизни. Возможно, оно окажется решающим в борьбе добра со злом или еще для чего-нибудь не менее великого. Для написания гениального романа, может быть. Может быть.

ПИРАМИДЫ

На книжной полке, за стеклом, воткнута фотография: я на фоне египетских пирамид. Довольно самонадеянный кадр. Впрочем, пирамиды на моем фоне – еще большая нескромность. Да и композиционно это вряд ли возможно.

К этим пирамидам, в Гизу, меня вытащили друзья, с которыми я отдыхал тогда в Хургаде. Сам бы я туда ни за что не поехал. Зачем мне пирамиды?

Я не испытал ни малейшего пиетета по отношению к этому геометрическому нагромождению камней. Я не испытал ничего, кроме желания побыстрее уехать оттуда.

Гораздо большее впечатление произвел на меня египетский оборванец, снабженный принадлежностями для чистки обуви. Хотя выглядел он так, будто им самим достаточно продолжительное время драили башмаки.

Он преследовал меня не меньше двух часов. Мальчик был похож на беспризорника из черно-белого отечественного фильма про Феликса Дзержинского. Этот юный арабский люмпен хотел почистить мои черные ботинки коричневым кремом.

Ничто не помогало: ни отпугивающие жесты, ни мольбы, ни проклятия, которые я сопровождал доступным ему сурдопереводом.

Мне приходилось уворачиваться и подпрыгивать, когда он кидался мне под ноги с ощетинившейся щеткой в руке, как занесший жало над жертвой скорпион.

А пирамиды остались на фотографии: желтые, обветренные, побитые песком и Наполеоном. Я и без них знаю, что человеческая жизнь песчинка в пустыне времени, и мне не нужно дополнительных подтверждений. Тем более так далеко от дома. Мне достаточно зеркала в гостиничном номере.

Как говорит одна моя знакомая в годах: «Я уже в том возрасте, когда мое тело привлекает только комаров».

РЫБА

Я понял, что проголодался. Заглянул в холодильник. Его внутренности обожгли глаз сверкающей белизной. Взгляду не за что зацепиться – не то, что желудку. Одинокая бутылочка кетчупа была преисполнена нелепым достоинством. Говорят, художник и должен быть голодным, но только мне это не помогает. Я люблю поесть. Больше всего я люблю рыбу. Видимо, сказывается ростовское происхождение. Сколько мной было съедено рыбы и выпито пива в этом городе!

В Ростове любят пиво с рыбой: с воблой, лещом, но лучше, конечно, с рыбцом. А еще лучше с раками. Мало кто станет пить пиво с орешками, с сухариками и даже с чипсами, как это делают, например, москвичи.

Вяленый рыбец (или, как ласково называют его ростовчане, – «рыбчик») с толстой янтарной на просвет спинкой хорош на праздничном столе в окружении самых изысканных гастрономических творений. Хорош он и за воскресным семейным завтраком с вареной разваристой картошкой в сливочном масле с укропом и мелко порезанным чесночком. Хорош рыбец даже на газетке у пивного ларька. Первую кружку обычно выпивают залпом, чтобы утолить жажду, а потом уже не пьют, а запивают пивом соленую рыбу.

Союз рыбы и пива, как показало время, оказался крепче Союза Советских Социалистических Республик. В те времена пиво в Ростове пили даже дети и закусывали вяленой рыбой.

Мы любили выдрать из нее воздушный пузырь, поджарить его на огне, придерживая двумя спичками, как пинцетом, чтобы не обжечься. Запашек стоял еще тот. Зато получалась такая рыбная долгоиграющая жевательная резинка.

Учился я тогда в девятом классе средней школы № 80 имени Героя Советского Союза Рихарда Зорге на улице Пушкинской. Первый урок мы обычно игнорировали, а вместо него шли в пивной бар «Театральный». Такое высоко эстетичное название этот огромный гадюшник имел только благодаря своему тесному соседству с Ростовским академическим драмтеатром имени Горького – зданием, построенным в форме трактора, в духе конструктивизма тридцатых годов.

Пивной бар располагался у трактора в хвосте.

К девяти часам утра в «Театральном» было уже не пропихнуться. Пиво здесь пили стоя. Во-первых, чтобы не занимать лишнего пространства, во-вторых, чтобы увеличить объем мочевого пузыря. Где, а главное, когда работали все эти люди, до сих пор совершенно не понятно.

Вонь в баре была чудовищная. Из туалетов несло хлоркой и экскрементами. Многие посетители и сами пахли так же, только без дезинфицирующей составляющей. Плотный перегар заглушал запах вареных креветок, скумбрии холодного копчения, соленых зеленых помидоров и кислого пива. Дым отечественных сигарет и папирос заменял собой воздух. Отборнейший мат заглушал нормативную лексику. Шум стоял невообразимый.

Сюда меня первый раз привел десятиклассник Юра Краюшкин. Юра был огромного роста, толстый, с пухлыми губами. Он мог выпить двенадцать кружек пива подряд. А бутылка портвейна вливалась в Юру с той же скоростью, с какой бы она выливалась не в Юрино горло, а, например, в унитаз. Он каким-то непостижимым образом мог пить, не глотая, а просто пропуская жидкость в желудок. Я очень гордился своей дружбой с этим человеком.

Первую свою рыбу я выловил года в четыре. Называлась она гупик, размеров была таких, что помещалась у меня в кулаке, а до этого обитала в аквариуме детского сада. Мне за этот трупик гупика крепко тогда досталось. А я все не мог взять в голову, к чему все эти условности: вода и стеклянная банка. Гупика гораздо удобнее рассматривать, когда он лежит у тебя на ладони.

Мой друг Вадик Соломонов в уже более зрелом возрасте пытался вывести кислотоустойчивый вид рыб. С этой целью он ежедневно, концентрируя раствор, добавлял в домашний аквариум соляную кислоту.

В конце концов, рыбки растворились, и их пришлось вылить в унитаз.

Помню свое первое осмысленное убийство рыбы. Я купил ее еще живой на базаре, кажется, это был судак, принес домой, бросил в мойку на кухне. Она раздувала жабры, таращилась на меня испуганным круглым глазом, пыталась что-то сказать, пуская омерзительные пузыри. Я взял молоток, которым обычно отбивают мясо, и сильно треснул ее по башке. Рыба отчаянно забила хвостом по оцинкованной мойке, обдав меня веером брызг. Это вам не жертвенный гупик! Когда она перестала биться, я решил очистить ее от чешуи. С опаской приблизился к ней с острым кухонным ножом. Рыба замерла, продолжая немо таращиться то на меня, то на нож. Я успел стругануть ее один раз против шерсти, прежде чем она снова загромыхала по мойке своим неприспособленным к борьбе с человеком торсом. Я отложил нож в сторону и снова ухватился за молоток. Аккуратно взял судака за склизкие бока и перевернул перпендикулярно мойке. Придерживая рыбу таким образом, нанес ей сокрушительный прицельный удар между глаз. Кажется, она только этого и ждала. На этот раз вместе с водой мне в лицо полетела липкая чешуя. Залитые кровью глаза продолжали неотрывно за мной наблюдать.

Я решил отрезать ей голову и покончить с этим раз и навсегда. Как только я вонзил ей в холку нож, раба начала исполнять пляски святого Витта и индийский танец живота одновременно.

Уже когда этот судак был обезглавлен и очищен от чешуи, я разрезал его на части и чувствовал, как содрогается его тело и дергается хвост. Кажется, даже шкварча в масле на сковородке, ломтики рыбы продолжали отчаянно сражаться за жизнь.

Мне думается, вегетарианцы, отказавшиеся от употребления мяса, но оставившие за собой право на поедание, а стало быть, убийство рыбы – сильно лукавят. По крайней мере, мне не понятно, почему убийство курицы – это плохо, а убийство рыбы – вроде как не очень. Хотя попадаются и принципиальные.

Как-то в Москве, на Кузнецком мосту, у входа в вегетарианский ресторан спрашиваю у официантки:

– У вас даже рыбы нет?

Она злобно отвечает:

– Нет.

– А спиртное? – интересуюсь я.

– И спиртного нет. Только безалкогольное вино.

– Ну, извините, – говорю. – Всего доброго, – поворачиваюсь и ухожу. Слышу, сзади контрольным выстрелом раздается:

– У нас и курить нельзя.

Добила, чтоб не мучился.

Самое поразительное, что в таком рыбном городе, как Ростов, нет ни одного рыбного ресторана.

Когда Вадик Соломонов вырос и стал врачом-гастроэнтерологом, он работал в поликлинике и регулярно брал взятки рыбой. Вадик рассказывал, как однажды делал колоноскопию какой-то старушке. И в самый ответственный момент изучения ее прямой кишки бедная женщина, на минуту перестав выть от боли, повернулась к нему и сказала: «Доктор, посмотрите хорошо. Я вам вкусной рыбки принесу».

Однажды я ел рыбу и подавился костью. Я кашлял, заедал хлебом, запивал, но кость оставалась на месте. Жена сказала, что надо ехать в больницу. «Иначе, – сказала она, – у тебя начнется асфиксия». Я мнительный и всегда охотно полагаюсь на пессимистичные прогнозы, потому что знаю: если что-то может случиться плохое, то оно непременно случится. Мы поехали в больницу. Там молодая и приятная врач посадила меня под яркую лампу, села напротив, плотно сжав мои колени своими. Это было очень эротично. Я и не заметил, как она извлекла пинцетом злополучную кость.

Буквально через пару недель я заехал на обед к родителям. Мама приготовила вкуснейших жареных толстолобиков, и история с костью повторилась. Но я уже не волновался и никуда не спешил. Я спокойно доел и привычно отправился в больницу. Об асфиксии я не думал, а думал о том, как снова встречусь с сексуальной докторшей. К тому же на этот раз я прибыл в больницу один, без жены. Но вместо нее я обнаружил в кабинете толстого мужика. Он долго и болезненно ковырялся в моем горле, потом, чертыхаясь, достал-таки кость и устало сообщил:

– Вы сегодня уже пятый с костью в горле.

Рыба вяленая и живая продается в Ростове на базарах, в гастрономах, ею торгуют на улицах старушки, ее привозят во дворы многоэтажных домов специальные машины с цистернами, на которых написано: «Живая рыба», и выуживают ее оттуда сачками на длинных шестах. Я сам слышал в подъезде, как одна соседка-пенсионерка говорила другой:

– Лида, во двор рыбу привезли.

– Свежую?

– Темпераментную, как я.

ПОВТОРЯЮЩИЙСЯ ОПЫТ

«Ничто не радует, – сказал мне как-то один знакомый. – Еда мне не вкусная». Не только еда – жизнь с годами теряет вкус. Что тут поделать? Повторяющийся опыт нивелирует остроту ощущений.

Как легко было в детстве посреди лета забежать со двора к соседям на первый этаж и попросить стакан воды из-под крана. Взмыленные, с грязными руками и свезенными коленками, запыхавшиеся, мы жадно глотали самую вкусную на свете воду. До самого донышка, до последней капельки. И просили еще.

А теперь еда нам не вкусная.

Мы не верим в чудеса только потому, что наш жизненный опыт их не подтверждает. То есть перестал подтверждать. Может быть, с того момента, когда под маской Деда Мороза вдруг проступили знакомые черты. Может быть, с того дня, когда мы поняли, что жизнь не вечна, что все мы смертны.

Я помню эту новогоднюю ночь. Я знал, что запомню ее, хотя память на даты и цифры – не самая сильная моя сторона. Но наступление двухтысячного года я не мог забыть.

Я развелся. Мы разъехались. Ребенок – к жене. Собака – ко мне. Столько боли, столько обид, разочарований, столько одиночества в голой квартире, заставленной коробками с вещами и фрагментами мебели. Гулкое эхо во всех комнатах. Запах быта бывших жильцов. Тридцать первое декабря 1999 года. Я что-то мыл, распаковывал, расставлял по местам. Мне казалось, я начинаю новую жизнь на новом месте, с круглой даты, с нового тысячелетия. Очень символично.

За час до наступления Нового года я отправился к родителям.

Я пробирался по ночному городу – людей на улице практически не было, огни почти не освещали дорогу, где-то завыла собака. Во мраке и тишине то и дело слышались разрывы петард и хлопушек. Без вспышек смеха, без музыки и праздничного шума. Атмосфера была зловещей. Казалось, город осажден невидимым врагом. Навстречу мне шла семья: муж, жена и ребенок – шли молча. Ребенок поджигал какую-то китайскую пиротехнику, бросал ее на землю, она оглушительно взрывалась. Все молчали. Так я и дошел до родительского дома. Бетонные ступеньки до пятого этажа, пошатывающиеся деревянные перила – тысячи раз повторяющийся опыт. Отец был на дежурстве. Мама накрывала на стол. По телевизору нас поздравил Путин. Он стоял у кремлевской стены на улице с непокрытой головой. Вокруг лежал снег. Когда президент говорил, пар почему-то не шел изо рта. Что-то там не додумали кремлевские политтехнологи. Под бой курантов мы чокнулись, поздравили друг друга с Новым годом, выпили, закусили. Я пошел домой и там продолжил расставлять мебель и выуживать из коробок вещи. Достал печатную машинку «Москва».

В восьмидесятые годы она считалась портативной, хотя весила килограммов десять – не меньше. В коричневом, обтянутом дерматином футляре, она была скорее похожа на портативный аккордеон. Клавиши ее стучали на полночной кухне так, будто вбивали гвозди в лист формата А4. Мой творческий процесс шел вразрез с попытками жены наконец-то уснуть.

Сгорбленная настольная лампа, кофе, сигареты, печатная машинка…

Сейчас у меня бесшумный ноутбук. Сигареты и кофе тоже стали лучше. Жены не стало. В доме тихо.

Закончил под утро. Лег спать в еще чужой квартире. Чужой потолок над головой, утренний свет непривычно падал на стену из чужого окна. Собака тоже маялась, вздыхая, переходила с места на место и грузно опускалась на пол. Громко лязгала металлическая подъездная дверь – мои новые соседи возвращались домой или от них уходили гости. Я думал о новой женщине, которую я еще не знаю. О том, как буду жить с ней в этой квартире. Начиналось новое тысячелетие.

Оказывается, иногда проще дождаться нового тысячелетия, чем новой женщины, с которой я смог бы жить счастливо вместе.

КАРПИКИ

Зашел в магазин и вижу – продаются карпики. Они лежали на витрине в осколках льда вместе с какой-то другой более аристократичной рыбой. Как, например, готические осетры, похожие на Кельнский собор. И я их тоже хотел, но карпиков больше. Потому что они показались какими-то родными. Их готовит мама. А лучше мамы никто не делает карпиков. И я почувствовал, что хочу этих карпиков. Я сразу это почувствовал. Так бывает, когда встречаешь где-нибудь женщину. И ты еще про нее ничего не знаешь. Не знаешь, какая она: умная или глупая, горячая или фригидная, добрая или злая. Но ты ее почему-то сразу хочешь. Потому что, возможно, она похожа на ведущую вечерних новостей центрального телевидения. Или на повзрослевшую девочку из детского сада – самую первую твою любовь. Или на маму в молодости, когда она еще не владела искусством приготовления карпиков, а только мечтала о встрече с твоим будущим отцом. И у нее тогда были совсем другие аргументы. Я, вероятно, очень многого хочу от женщины. Я хочу видеть в одном лице и друга, и мать, и любовницу, и ведущую вечерних новостей центрального телевидения. Но все это очень редко сходится в одном человеке. В одной женщине. И всегда приходится выбирать между готической осетриной и одомашненными карпиками. Но иногда может показаться, что это Она. Какая-то случайная прохожая или попутчица в общественном транспорте. Может показаться. Может возникнуть такое ощущение. И вот то же самое с карпиками. Но после первого ощущения приходит второе: карпики, конечно, замечательные, но их надо будет чистить, потрошить… А у них такая липкая чешуя… И как-то сразу чувствуешь, что уже не так сильно хочется их покупать. Ну, так вообще часто бывает, не только с карпиками. Вот, после того, как сильно захотел какую-то незнакомую женщину, подумаешь, что сейчас надо будет с ней как-то знакомиться, что-то такое говорить… А у нее в настоящий момент, может быть, роман в самом разгаре. Или просто ты ей не понравишься с ходу, и она еще скажет что-нибудь обидное в твой адрес. Ходи потом переживай. И как-то уже не так сильно хочется с ней знакомиться. Настроение еще себе портить. И тут я заметил, что карпики уже почищены от чешуи и выпотрошены, и их нужно только купить, принести домой, присыпать какой-нибудь модной приправой, засунуть в духовку и больше ничего уже с ними делать не надо. Посматривай только в окошко, чтобы не пригорели… Случается, конечно, что та женщина, которую ты так внезапно захотел, и сама поглядывает на тебя с нескрываемым интересом и только ждет, чтобы ты с ней заговорил. И понимаешь, что особых усилий от тебя не потребуется, что все случится как бы само собой, как с карпиками, которые уже почищены и выпотрошены. И тогда соображаешь, что приготовить-то их несложно, зато потом придется отмывать жирный противень и проветривать квартиру, чтобы избавиться от запаха жареной рыбы. И что потом делать с этой женщиной, которая готова на все? Чего это она, собственно, так сразу на все готова? Это подозрительно. Всегда подозрительно, если что-то легко дается. Может, потом полжизни придется на сквозняке провести. И вообще, я уже давно заметил, что когда вот так стоишь перед сырым карпиком и представляешь его себе уже готовым, с золотистой такой хрустящей корочкой, а внутри нежным и сочным, то в этих фантазиях он всегда получается вкуснее, чем в действительности. Когда сам готовишь, а не мама. И захотелось уже что-то решить. То есть надо на что-то решиться. Как говорила моя бывшая жена… Кстати, у бывших жен перед будущими есть одно существенное преимущество – их не выбирают. Бывших жен не выбирают, как съеденных карпиков. Так вот, я стоял перед этим колотым льдом, перед этой уставившейся на меня остекленевшими глазами рыбой и вспоминал слова моей бывшей жены. Она говорила: «Ну, сделай хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь сделай, такое… чтобы мне хоть стыдно за тебя было». И вот все это пронеслось в моем сознании, я отошел от карпиков и направился в молочный отдел, где без лишних колебаний приобрел бутылку кефира. Потом еще заглянул в винный и прихватил бутылочку «Chianti».

Вышел из магазина и подумал: может, все-таки надо было взять пару карпиков?

ПОГОВОРИ С НЕЙ

Как только я появился в квартире, тут же раздался телефонный звонок. Я взял трубку, смиренно приготовившись услышать густой бас. Но это звонили из Германии родители. Они разговаривали со мной вдвоем по «громкой связи».

– Ты еще не познакомился с какой-нибудь барышней? – спросила мама.

– Что-то не заводится у меня пока никаких барышень, – ответил я.

– Заводятся блохи, – услышал я папин голос, – а с девушками надо знакомиться. Слышишь? Знакомиться!

За то время, что я живу в Москве, со мной не приключилось ни одного любовного романа, даже повести, даже рассказа. Несколько жалких афоризмов – не в счет.

Брел я как-то по Чистым Прудам. Было начало лета. Я чувствовал себя почти неразличимым в двустороннем потоке людей, затерявшимся в их лицах, брошенным в столпотворения этого города, отданным ему на растерзание как оказавшийся на улице пес, знавший прежде любовь, заботу и домашний уют.

Мне хотелось, чтобы меня подобрали чьи-то ласковые и добрые руки. Мне хотелось уткнуться носом в нежное плечо и просто постоять так в тишине, прижавшись к любимому человеку.

В лодочках на пруду катались влюбленные. Мужчины – на веслах. Барышни – на корме. Везет же некоторым. На скамейках и на газонах вдоль воды веселые компании молодых и не очень людей пили легкие и не очень алкогольные напитки. Трое парней сидели на бордюре и интенсивно трясли головами в такт какой-то ниоткуда не звучащей музыке. Перед ними лежала картонка, на которой кривыми печатными буквами было выведено: «ПОДАЙТЕ НА ПЛЕЕР». «Сумасшедший город», – подумал я.

Зашел в кинотеатр «Роллан». Через полчаса начинался фильм испанского режиссера Альмодовара «Поговори с ней», но билетов уже не было. Еще бы: летний вечер, выходной. Но кассир сказала, чтобы я подошел через пятнадцать минут, когда она будет снимать бронь, и выдала мне талончик за номером четыре.

Через чашечку выпитого эспрессо и одну выкуренную сигарету, через лабиринт из столиков кафе и безразличных взглядов, сидящих за ними мужчин и женщин, я снова добрался до кассы и вместе с другими стал ждать, когда начнут снимать бронь.

Кассирша называла номер талончика и продавала заветные билеты. И вот дошла очередь до меня: второе место, первый ряд.

Я сразу ее увидел, как только зашел в зал. Очень милая, миниатюрная брюнетка с маленькой сумочкой на коленях. Она сидела с краю, в первом ряду, на первом месте. Я сел рядом.

Кинотеатр – отличное место для знакомства.

Свет медленно погас. Мне с детства нравилось, как, волшебно испаряясь, гаснет свет в кинотеатрах.

Периферийным зрением я рассматривал ее, а она – меня. Ее глаза блестели в темноте, отражая свет экрана. Я увидел это плечо, в которое хотел уткнуться носом. Всей своей конфигурацией: трогательными низменностями и возвышенностями, оно было идеально приспособлено для этой цели. Оно было совсем рядом. (Но вряд ли с этого стоит начинать). До меня доносился легкий запах ее духов, я слышал ее дыхание в перерывах между репликами киногероев испанского режиссера Альмодовара.

Где и при каких только обстоятельствах ни встречаются будущие влюбленные. Знал я одну молодую пару. Они всем рассказывали, что познакомились в театре. А на самом деле она работала медсестрой в кабинете проктолога, а он однажды пришел к ней на процедуры по поводу трещин прямой кишки. Она даже не знала, как его зовут. Лечение было анонимным, и в регистратуре ему присвоили номер четыреста двадцать шесть. И как-то он позвонил ей по телефону и говорит: