Текст книги "Вопросы буквоедения"

Михаил Бару
Вопросы буквоедения

Послание к уклонистам

Концерт для двух гобоев с оркестром

После обеда на позицию подъехал, звеня, грузовой трамвай с патронами и ручными гранатами. Ящики были тяжелые, и одному доценту из медицинского института отдавило ногу при разгрузке. Он побледнел и сказал, превозмогая боль: «Пожалуйста, аккуратнее. Пожалуйста!»

Через час после разгрузки было назначено вечернее построение. Комбат, худой и бледный теоретический физик в толстых очках, из Института физических проблем, долго ходил перед строем, курил и задумчиво, точно сам с собой, разговаривал:

– На завтрашнее утро, друзья, назначена психическая атака нашего отдельного, орденов Мандельштама и Бердяева батальона московской интеллигенции. Форма одежды парадная – шляпы велюровые, очки в черных оправах, у взводных пенсне на концах аксельбантов, у командиров рот в нагрудных карманах не менее двух авторучек с золотым пером. Рядовые бойцы в белых рубашках с черными галстуками. Офицеры в дополнение к обычному форменному костюму-двойке должны иметь жилет и часы на цепочке. Всеволод Евгеньевич, – комбат остановился возле командира музыкального взвода, – ваши люди идут сразу за знаменосцем. Играете… – тут он задумался, снял очки и потер тыльной стороной ладони уставшие глаза, – концерт Баха для двух гобоев с оркестром. Аллегро. Не перепутайте, ради бога, как в прошлый раз, когда заиграли ларго вместо аллегро. Не поддержи нас тогда минометным огнем соседи…

Уже перед отбоем, в личное время, собрались в батальонной библиотеке и гадали по «Апокалипсису» Розанова. Капитану Энгельгардту выпало: «Да будет благословен еврей. Да будет благословен и русский». Молоденький аспирант по имени Петя с кафедры романо-германской филологии Московского университета раздавал всем желающим крошечные книжечки с афоризмами Ларошфуко, Лабрюйера и Вовенарга, приговаривая при этом:

– Берите, господа, берите. У меня много этих сборников. В нашей университетской типографии их продают по себестоимости. А то не нужно ли вам писем Толстого к Рабле? – обратился он к взводному с толстыми, точно свиные сардельки, усами. – Я у нашего прапорщика купил. У него прекрасные книги, и он честный очень. Я вам пришлю непременно.

Построились еще затемно. С рассветом загрохотали барабаны, и батальон с развернутым знаменем, на котором серебряными буквами по синему бархату было вышито «Я скажу тебе с последней прямотой…», двинулся вперед по Земляному Валу в направлении станции метро «Таганская».

– Красиво идут, – сказал официант трактира «Клондайк» кассиру, глядя, как в лучах утреннего солнца сверкают стекла очков и металлические колпачки авторучек в нагрудных карманах ротных.

– Интеллигенты… – задумчиво протянул кассир и цыкнул зубом.

Ондрюшка, Ромашка и Михрютка

Написать бы историю России в челобитных. Томах в десяти. Так, чтобы с детальным анализом: о чем просят, на кого жалуются, кому бьют челом и что в результате получилось. С графиками зависимости всех этих переменных от губернии, времени года, века, социального положения и умственного развития. Потом взять все эти десять томов и отправить… да куда угодно – можно в ООН, в МВФ, в ЕСПЧ и даже в Красный Крест. И отовсюду нам пришлют гуманитарную помощь. Римский папа нам отпустит все прошлые грехи и выдаст индульгенции на будущие. Может быть, даже нас заберут всех отсюда куда-нибудь пожить в теплые края. Возьмут в хорошие семьи. Будут кормить на убой. Показывать гостям. Мы будем становиться на табуретки и тихим, дрожащим голосом читать: «Мы, холопи твои, Ондрюшка, Ромашка, Михрютка… по грамоте отца твоего государева блаженные памяти государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси… в станах и волостях многие села и деревни разбойники разбивают, и животы твои губят, и крадут и убивают людей до смерти… с голоду пухнем… обнищали… Христа ради…» – или «Дорогой и любимый товарищ Сталин! Наш любимый вождь и учитель… расстрелять, как бешеных собак… японских шпионов… троцкистских гадин… ни одного врага народа не оставим на земле…»

Нет, это лишнее. Лучше: «Уважаемый Владимир Владимирович! Моя пенсия… сорок пять лет трудового стажа… имею награды… макароны… таблетки… за отопление, за электричество… нищета… кроме вас, надеяться не на кого…» Нам будут подкладывать лишние куски в тарелки, приносить почти не ношенную одежду, ставить каждый вечер на прикроватные тумбочки маленькие бутылочки с водкой… Впрочем, все это быстро кончится. Долго нас никто не вытерпит. Даже мы сами.

Федор Кузьмич

Это еще при Хрущеве было, но не у нас…

Объявился у них там, на дальнем Западе, человечек один. Вроде как беглый партийный секретарек какого-то райкома. Вроде как сын Ильича и Инессы. Вроде как не задушили его в тридцать седьмом посланные в Углич капитан Битяговский и майор Качалов. Поначалу-то все отмахивались от него – какой, мол, из тебя сын Ильича? На себя-то посмотри. Тот языком мог мешки ворочать, а ты трех букв в одно слово связать не в состоянии.

Но тут сынка этого из Мексики по телефону сама вдова Троцкого признала. Всё, сказала, сходится – плешив, усами рыжими таракан, картавит за троих, а главное – на левой груди татуировка с черновиком отцовского письма к съезду. С его же правками…

Сам американский президент в это дело влезать не стал. Тогда только-только Карибский кризис утих. Они еще штаны толком высушить не успели, а тут на тебе – новая на носу бородавка. В Белом доме сына Ильича не приняли, но спровадили к какому-то сенатору-республиканцу, поляку по происхождению. Тот имел такой зуб на коммунистов, что он ему при ходьбе мешал – по паркету скреб.

Дмитрий у этого сенатора пожил на ранчо месяц, другой и нацелился на третий – так ему понравилось. О Советской империи и своих правах на партийный престол он и думать забыл. На кой это все ему сдалось, когда и здесь неплохо кормят. Он и вообще изменился от хорошей жизни – волосы стали расти гуще, картавил не так оглушительно и даже татуировка на груди побледнела. И как его сенатор ни уговаривал объявить во всеуслышание, что он единственный законный претендент на…

Была у этого сенатора дочка. Страшная, как социализм с человеческим лицом. И положила она на Дмитрия не только глаз, но и все, что у нее было – все девяносто пять килограммов своего невыносимо живого веса. И так оно все заверте… Короче говоря, сенатор поставил перед самозванцем вопрос ребром – или давай женись, или…

Ровно через месяц Дмитрий уже пересекал границу Украины в районе Чернигова на рейсовом автобусе с группой паломников-челночников… Про кампанию шестьдесят третьего года рассказывать смысла не имеет – она прекрасно описана в исторической литературе. Взять хотя бы фундаментальный пятитомник известных кремленологов Уильяма Бонса, Израэля Хэндса и Джона Сильвера «Претендент на», в котором все события расписаны буквально по минутам. Там и про бой под стенами Нарофоминского райкома, когда самозванец в решающую минуту вынес на линию огня рукопись «Шаг вперед – два шага назад» и двери райкома сами собой растворились, и про то, как он открытым голосованием победил первого секретаря Тульского обкома, и про торжественный доклад на партийном съезде в Москве, после которого рядовые члены партии со слезами целовали край его трибуны… И тут американский сенатор приехал с дочкой в Москву…

Про дальнейшую судьбу самозванца говорили разное. Бонс, Хендс и Сильвер считают, что его забаллотировали насмерть на каком-то уличном партсобрании в районе Китай-города и какая-то сердобольная старушка, помнившая еще его отца, тайно похоронила самозванца в простой урне для голосования на станции метро «Площадь Ильича». Наши же исследователи Петров и Васечкин в работе «Партийные расстриги» утверждают, что Дмитрий долго жил по вьетнамскому паспорту на Черкизовском рынке, а потом переменил пол и исчез из Москвы. Только через десять лет следы его обнаружились в ведомостях партийных взносов одного из отдаленных райкомов Камчатки.

Самозванец пережил и Хрущева, и Брежнева. Умер в самом начале перестройки. Горбачев знал о его существовании и велел его разыскать. Кинулись – а он уж успел помереть. Нашли, однако, могилку, сфотографировали и фотографию отослали в Москву. На снимке видна простая фанерная звезда с надписью от руки «Федор Кузьмич». И все. Даже фамилии нет никакой.

Дикий мужик

Ольга проснулась затемно и лежала в постели не шевелясь, не открывая глаз. За окном ветер плел небылицы деревьям в парке, и они сочувственно качали ему голыми ветвями. В этом году снега не было до середины декабря. Потом он выпал и тут же растаял. «Хорошо бы хоть немного снегу, хоть чуть-чуть, – подумалось ей. – На снегу следы будут. По следам идти не в пример легче».

В сенях громко и толсто захрапели. Должно быть, кто-то из мужей. Василий, поди. Старый стал, беспомощный. Годы у него еще вполне подходящие, но… беспомощный. Надо бы его к конюху в помощники отдать, а на его место… Храп сменился свистом, а свист вскоре истончился и вовсе затих.

Второй месяц слухи по уезду бродят. То в одной деревне бабу уведет, то в другой. А скольких обрюхатил, вор… Исправница уже с ног сбилась со своей командой, а изловить его не может. Сказывают – у него в лесу, в разных местах тайные землянки есть, а между ними ходы подземные. Но ведь и он не один – жен у него около пяти, ребятишки, скотина, птица… Как умудряется, подлец, от погони уходить… Не иначе нечистая сила ему помогает. Ну да ничего. В поле его из лесу выгоним, а там от борзых не уйдет. Не уйдет… Ольга вспомнила свирепых Ленку и Наташку – гордость ее псарни – и плотоядно усмехнулась. – В лоскуты его порвут. Хотя… соседка, секунд-майорша Ковалева, утверждала, что вор не токмо бабу, но любую тварь женского полу, хотя бы и божью коровку, может уболтать и уговорить до полного изнеможения всех сил. Мол, тайный язык ему ведом.

Значит, кобелями затравим – Колькой, Толиком и Мишаней. От этих спасу нет. Эти… А может, и не надо его в лоскуты? Может… Она вдруг широко открыла в темноту глаза и тут же, обмирая от сладкого ужаса, зажмурилась своим мыслям. Дикий мужик совсем не то, что домашний. По закону она его должна живым или мертвым властям отдать. А ей за это – именную грамотку, подписанную губернаторшей, или даже медальку. У нее этих грамоток полон сундук. Свои-то, домашние, которые на четвереньках, да под плеткой, да привязанные за руки за ноги к кровати – глаза б на них не смотрели. Вернее, насмотрелись до тошноты. На племя, конечно, годятся, а так, чтобы для удовольствия… никакого от них толку. Так чтобы под ним истомиться до последней, самой маленькой жилочки… Ольгу даже в пот бросило от крамольных мыслей. Ведь если прознают, что она с диким мужиком путается – тотчас же в кандалы и в каторжные работы. А перед этим высекут прилюдно. Всем моим мужьям и велят по очереди нагайкой…

Чернота за окном выла ветром, скрипела старыми вязами, мигала неверными огоньками звезд. Мерзнущий от холода месяц натянул на себя облако. К несчастью, оно оказалось дырявым, и месяц полз дальше по небу, собирая обрывки облаков. Где-то на дальнем краю усадьбы забрехала спросонок собака.

А если борзых не брать вовсе? Взять только Петеньку, любимого фокстерьера. Собака норная, бесстрашная – если придется по подземным ходам… взять двуствольный штуцер, с которым еще мать-покойница на медведя хаживала, сеть попрочнее… Нет, это безумие. Чистое безумие! Узнают, донесут и… выманить, прострелить ногу, чтоб уйти не смог, а потом уж… Но как выманить? Чай не волк – на кусок сырого мяса в капкане не кинется. Третьего дня две девки за хворостом в ближний лес пошли – так одна не вернулась. Увел он ее. Выскочил из зарослей орешника – и заграбастал. Она и пикнуть не успела. Да и как тут пикнешь – сам-то он огромный, косая сажень в плечах. В ручищах сила великая. Глаза огнем так и сверкают. Ольга представила, как он ее заграбастывает, как она стонет от сладкой боли в железном кольце его волосатых рук, и снова взмокла.

Но ведь это одной надо идти – без борзых, доезжачих, баб-загонщиц… Несмотря на свои тридцать пять, Ольга была еще крепкой, ловкой и сильной. На спор одной левой грудью могла любого из своих мужей на обе лопатки положить. Да и чужого… В отставку вышла четыре года назад – как раз после русско-сибирской кампании, в чине бригадирши. Тогда, во славу Государыни Александры Натальевны крепко потрепали они мужицкого царька всея Сибири Серегу – и кабы не Уральские горы, не морозы трескучие, то и до столицы его… По совести сказать, и Серега в долгу не остался – зашел в тыл и отбил у них обоз с мужьями. Пришлось возвращаться.

А ну как с ним, с диким, придется в рукопашную? Сама-то она не дрогнет, а вот обмякнуть может. И очень запросто. Ольга даже укусила подушку от досады.

На половичке, у двери, взвизгнул и шевельнул лапками Петенька – видно, во сне выгонял лису из норы. Небо за окном начало мало-помалу сереть. Ветер угомонился, и было так тихо, что Ольга слышала, как стучат ей в голову мысли о диком мужике. И сам он зовет ее низким, протяжным, точно истома, голосом. И она бежит от него, бежит со всех ног к нему, к его голосу, телу, звериному запаху…

Ольга вскрикнула и проснулась. Стараясь не шуметь, встала с постели, быстро оделась, сняла со стены ружье, привесила на широкий пояс мешочек с порохом и пулями, охотничий нож, взяла на руки сонного Петеньку и вылезла через окно в парк…

Послание к уклонистам

Как Михаил Андреевич приказал долго жить – так сейчас же комиссию по организации похорон, венки, подушечки. ЦК плакал, Политбюро плакало, Леонид Ильич так слезами обливался, что его два раза во все сухое переодевали. И то сказать – второй человек в партии помер. Это сейчас их три и никто не заметит потери не только бойца, но и всего отряда, а тогда…

После похорон как стали законные наследники имущество его делить, так обнаружилось, что делить толком и нечего. Жил Суслов скромно, точно аскет – даже телевизор у него был старый-престарый, еще с деревянными лампами. Он, правда, и его не смотрел. Больше любил диафильмы. Там можно ручку покрутить у фильмоскопа, а в телевизоре ручка только для переноски была. Он пробовал носить, но тогда смотреть было неудобно. А без дела он не только сидеть, но и лежать не мог. Из одежды у покойного имелись большей частью ордена да медали. Он ими, как святая Инесса волосами, мог прикрываться.

Из продуктов нашли наследники в холодильнике кусок заветренной языковой колбасы, просроченный кефир и в хлебнице, расписанной под Хохлому, бублик с маком и две дырки от уже съеденных. Какой-то праздник был революционный перед тем, как ему Богу душу отдать, и старик решил себя побаловать. Кажется, еще калоши отыскались ненадеванные, подбитые изнутри малиновым бархатом, траченная молью каракулевая папаха и, из драгоценного, авторучка с золотыми серпом и молотом.

Вот еще ножнички были маникюрные, трофейные. Но Михаил Андреевич ими стриг не ногти, а волосы в ушах. К старости они у него зарастали ужасно, и в этих зарослях застревали слова десятками. И шевелились. Вечно у него голоса в ушах звучали. Ему казалось, что вражеские, и он их выстригал, выстригал… Все равно раз в полгода приходилось ходить к ухо-горло-носу. Там молоденькая сестричка, даже и не без приятности, ему эти словесные пробки вытаскивала. Однажды, правда, нашлось слово, пролежавшее в среднем, кажется, ухе, чуть ли не с довоенных времен. Некоторые буквы в нем успели оторваться. Но сестричка была глазастая – смогла прочесть. С тех пор сестричку-то никто и не…

Впрочем, нам все эти подробности без надобности. Наш рассказ о другом. Была у Суслова библиотека. Он ее всю жизнь собирал. Мало кто о ней знал. Многие вообще ничего не знали. Само собой, имелись там раритетные издания классиков марксизма-ленинизма. К примеру, практическое руководство Энгельса «Построение развивающего социализма в отдельно взятой с вещами на выход семье» с подробными выкладками – сколько жене полагается по способностям мужа и сколько нужно от мужа, чтобы удовлетворить потребности жены. Или рукопись книги Ленина «Шаг вправо и два шага налево», написанная в целях конспирации почерком Инессы Арманд. Была у Суслова еще и шкатулочка краснеющего дерева, в которой хранился пепел от рукописи второго, так и ненаписанного тома «Капитала»[1]1
  Надо сказать, что в советские времена были широко распространены подобного рода реликвии. На рынках бродячие беспартийные торговцы предлагали недорого то шкатулки с пеплом второго тома «Капитала», то окурки гаванских сигар Карла Маркса со следами его зубов, то пустые бутылки из-под любимого сорта рейнского, которое в огромных количествах поглощал автор «Манифеста коммунистической партии». А вот проймы жилета Ильича и его кепки, особенно меховые, стоили гораздо дороже. Тем не менее нет оснований сомневаться в том, что в библиотеке М. А. Суслова был аутентичный пепел второго тома.


[Закрыть].

Но это всё вещи обычные, хоть и редкие. А вот берестяной партбилет члена новгородской партийной ячейки еще домонгольского времени или протокол партийного собрания второго штурмового манипула третьей когорты гвардейского легиона имени постановления сената о проскрипциях врагов римского народа армии Квинтилия Вара перед Тевтобургским сражением были документами бесценными. И это не всё! Имелись в библиотеке такие уникумы, как папирус «Послание к Уклонистам», написанный на древнеармейском[2]2
  Диалект древнеарамейского, на котором разговаривали между собой военные древних арамейцев.


[Закрыть] языке. Я даже не упоминаю средневековую миниатюру из коммунистического часослова «Карл Великий разоблачается перед Партией»[3]3
  Словесное описание миниатюры можно было найти в добром десятке работ, посвященных истории средневековых компартий Европы. Ее сюжет представляется исследователям как альковная сцена с раздевающимся Карлом и поторапливающей его Партией. Что же в действительности на ней изображено – не знает никто. Вполне может быть, что Карл уже разделся или наоборот – Партия его не только не поторапливает, но отвернулась к стене и спит. Еще и храпит во сне.


[Закрыть] или записки комиссара стрелецкого полка, которым командовал Лаврентий Сухарев.

И стоило все это таких огромных и таких несоветских денег… Кинулись родственнички, кинулся специальный инструктор, присланный из ЦК, а библиотеки-то и нет. Только шкаф стоит пустой с распахнутыми дверцами, и какой-то высохший таракан в самом углу шевелит надкрыльями как будто живой, а на самом деле…

Как только эту библиотеку не искали, кого только к поискам не подключали – ни пепла от рукописи «Капитала», ни даже и шкатулочки от пепла не нашли. На втором или на третьем году перестройки объявился в столице какой-то партийный расстрига – то ли бывший пятый секретарь пермского обкома, то ли седьмой киевского, – утверждавший, что библиотеку найти может, потому как знает нужные заклинания. Не всякому, дескать, откроется место, где укрыта библиотека, но тому, кто сможет усыпить ее хранителей. И для этих самых целей он в квартире покойного Михаила Андреевича будет ночь напролет стоять в специальной трибуне и читать без единой остановки доклад Леонида Ильича на двадцать четвертом съезде КПСС, держа при этом в левой руке неугасимую лампочку Ильича, каковую ему выдали, выкрутив из самого мавзолея.

С лампочкой в руке и ужасом в обоих глазах его утром и нашли. Рассказать толком он ничего не смог, только нес какую-то чушь несусветную о светящемся серпе, которым… который… А может, это был и не серп, а молот. Или оба два вместе. Короче говоря, лет через пять-семь видели его, болезного, в каком-то глухом сибирском скиту сектантов-социалистов с человеческим лицом. Он им перед трапезами читал «Моральный кодекс строителя коммунизма». Чтобы не предавались греху чревоугодия.

Что же до библиотеки, то ее, по слухам, и сейчас ищут, но никак не найдут. А может, и нашли ее черные библиотекари, да продали какому-нибудь неизвестному миллиардеру, и он теперь за бокалом камю, или сартра, или вовсе за рулем своей блондинки-яхты лениво листает, к примеру, драгоценную рукопись «Утопленников» – продолжение «Утопии», романа, который Томас Мор написал, но не имел мужества сжечь.

Серебряный эполет с икринками минтая

Как известно, Петр Алексеевич, когда не строил корабли и не устраивал морских сражений, натурально места себе не находил. Только супруга его, Екатерина, могла успокоить царя в такие минуты. Плеснет ему на грудь соленой балтийской водой из специального серебряного кувшинчика – ему и полегчает. Как-то раз так плеснула она ему этим кувшинчиком аккурат… Ну да мы не об том.

Однажды наше морское всё задумал учредить морскую кавалерию. Да не простую, а настоящую – с морскими конями. Надобно сказать, что Петр хоть и император был, а в ботанике понимал. Знал еще из школьного курса, что морские коньки субтильны очень. Не токмо взрослого гусара или, там, улана не выдержат, но и ребенка с деревянной сабелькой и игрушечным мушкетиком не вынесут. Потому решено было скрестить морских коньков с сухопутными. Для этих целей велено было князю Меньшикову организовать доставку морских коньков обоего полу в подмосковное село Бронницы, в котором еще при Алексее Михайловиче была государева конюшня. Там-то и решили разводить боевых морских коней.

Поначалу, конечно, намучились. Что ни день, то дохли морские кобылки от брачных игр с обычными жеребцами. Выписали ученого голландского ветеринара, который посоветовал делать всё наоборот. То есть икру брать от обыкновенной земной кобылы, а молоки, стало быть, от морского жеребчика. Тут дело с мертвой точки и сдвинулось. Однако же потомство получалось не очень крупным, хоть и умело плавать рысью или даже галопом. Так что о морских гусарах или уланах, а тем более гренадерах, речи быть пока не могло.

Тем временем Петр Алексеевич приказал долго жить. Некстати обнаружились и большие растраты казенных средств в деле организации морской кавалерии, каковые были отнесены на счет Александра Данилыча. Ну а князь, конечно, ото всего отказался и с тем отказом и с семьей укатил в Березов.

При государынях наших дело выведения морских коней шло медленно, но верно. Лет через десять морские кони стали размером с кошку, еще через пятнадцать – с собаку, потом с барана, а ко времени восшествия на престол Павла Петровича уже были нормальных размеров, с могучими плавниками и крупной серебристой чешуей, которую не всякий сабельный удар мог разрубить. Такой конь способен был проплыть с седоком в полном вооружении до пяти морских миль. Это при волнении до трех баллов, а в штиль и все десять. Ел конь и рыбу, и овес, а при нужде и морскую траву.

Император Павел повелел сформировать первый гусарский морской полк. Отдельная рота полка патрулировала ров Михайловского замка. Офицерская форма морских гусар отличалась от сухопутной тем, что у обер-офицеров серебряный эполет был украшен икринками минтая, а у штаб-офицеров на золотой эполет нашивались красные икринки и вместо шпаги был трезубец с гравированной по эфесу надписью «Рыбу дождем не испугаешь».

Павел Петрович, однако, воспользоваться услугами морских гусар не успел. По дошедшим до нас архивным документам, во время переговоров в Тильзите Бонапарт закидывал удочки Александру насчет морской кавалерии, о которой доносил ему посол Коленкур. Супостат хотел использовать морских гусар для усиления континентальной блокады и даже для высадки десанта в Англию. Александр что-то такое обещал и велел военному министру, а тот в свою очередь – товарищу министра… Стали писать отношения, докладные записки, и писали бы их еще долго, кабы не началась война. Она была сухопутной, если не считать переправ через реки. Все секретные работы в Бронницах свернули, и конюхи вместе с морскими конями были эвакуированы в одну из южных губерний.

Французы, уже уходя из Москвы, проходили через Бронницы и даже искали морских коней, но ничего не нашли, кроме разломанных подводных стойл в Москве-реке, разгневались и предали город огню и мечу. Особенно пострадала улица Парижской Коммуны, которую не только спалили дотла, но и самые таблички с названием были подняты на пики уланами корпуса Мюрата.

Между тем наше командование имело намерение с помощью морских гусар помешать переправе Наполеона через Березину, а при случае и взять его в плен. С этой целью армии адмирала Чичагова было придано до батальона морской кавалерии. Увы, успех операции не сопутствовал. То ли несогласованность действий Чичагова и Витгенштейна, подошедшего к переправе слишком поздно, была тому причиной, то ли лед, покрывший Березину, то ли искусные маневры самого Бонапарта – теперь уж не установить.

Всё же, как стало известно из архивов морского министерства, эскадрон морских гусар нес караульную службу вокруг острова Эльба в то время, как там жил в заточении низвергнутый французский император. И еще один прелюбопытный документ историки-краеведы разыскали в самих Бронницах. В середине царствования Николая Павловича корнет Оболенский в нетрезвом виде катал по Москве-реке на тройке с поплавками двух нетрезвых девиц, дочерей купца второй гильдии Брагина. В результате этого катания одна из девиц Брагиных то ли утопла, то ли сделалась русалкой (в материалах следствия неразборчиво). Приблизительно к тому же времени, что и это злополучное катание, относится и строительство Благовещенского моста в Санкт-Петербурге: в узоре ограды моста чередуются морские кони и трезубцы. Наверное утверждать нельзя, но имеются косвенные свидетельства того, что кони и трезубцы были отлиты не просто так, а по высочайшему повелению в честь удачной операции морских гусар. Тайной операции.

На этом следы морских гусар теряются. Когда в Крымскую кампанию возникла в них самая крайняя нужда, то уж ни одного морского коня найти не смогли. Не сберегли. В двадцатом веке о коневодстве и вовсе думать забыли. Что об обычном, что о морском.

Кстати, от выведения морских коньков осталась Бронницам удивительная природная аномалия. Понятное дело, что выводить их надо в морской воде, а где ж ее взять – мимо Бронниц протекает только Москва-река, и протекает самым что ни на есть пресным образом. Вопрос еще при Петре решили просто – реку солили. Завозили соль возами и солили. И представьте себе – стали местные жители ловить в черте города морских рыб – хека и треску, и даже, я извиняюсь, бельдюгу. Особенно в советские времена это выручало. Даже и в столице хек тогда был свежемороженый, а в Бронницах – свежевыловленный.

Сейчас уж давно реку не солят. Ловят обычных пескарей да плотву. И тех, признаться, мало. А уж когда карась или окунь клюнет – так и вовсе праздник.