Текст книги "Челобитные Овдокима Бурунова"

Михаил Бару
Челобитные Овдокима Бурунова

Письма русского путешественника

Михаил Бару

Челобитные Овдокима Бурунова

Новое литературное обозрение

Москва

2023

УДК 821.161.11

ББК 84(2Рос=411.2)6

Б24

Михаил Бару

Челобитные Овдокима Бурунова / Михаил Бару. – М.: Новое литературное обозрение, 2023. – (Серия «Письма русского путешественника»).

От Вельска и Пудожа до Яранска и Уржума… Третья книга очерков Михаила Бару посвящена местам, в которых вряд ли окажется путешественник, охочий до известных достопримечательностей и популярных направлений. Однако у каждого из этих городов, словно у людей, своя неповторимая биография и свой уникальный характер. Крутые и трагические повороты российской истории здесь перемежаются забавными курьезами, частные судьбы сплетаются с общественными, а горе соседствует с надеждой. Описывая их с тонкой иронией и одновременно с нежностью, Бару помогает разглядеть в истории провинциальных городов что-то очень важное и для самих их жителей и для тех, кто никогда в этих местах не бывал. Михаил Бару – поэт, прозаик, переводчик, инженер-химик, автор книг «Непечатные пряники» и «Скатерть английской королевы», вышедших в издательстве «Новое литературное обозрение».

В оформлении обложки использовано фото автора.

ISBN 978-5-4448-2344-3

© М. Бару, 2023

© С. Боровиков, предисловие, 2023

© Ю. Васильков, дизайн серии, 2023

© ООО «Новое литературное обозрение», 2023

ПРЕДИСЛОВИЕ

Взявшись за предисловие к третьему тому сочинений Михаила Бару («Челобитные Овдокима Бурунова») в издательстве «Новое литературное обозрение», принял эстафету у Анны Сафроновой, узаконившей в предисловии к первому тому («Непечатные пряники») особые права журнала «Волга» на этого писателя, с чем я безусловно согласен и повторять не стану.

Хочу же задаться вопросом без ответа: что подвигло ученого-химика в немолодые уже года не к поэзии, при всем законном успехе его стихов, как давно с удивлением подмечено, и очень русских хайку – поэтические наклонности овладевают людьми по черт его знает каким загадочным причинам. Нет, достойны редкого удивления не увлеченность (насколько же противное слово), не стремление (еще гаже), не пристрастие даже, хотя это и точнее, – к социально-урбанистическому чисто российскому феномену, который в СССР назывался и этим словом исчерпывающе объяснялся – РАЙЦЕНТР. В советской жизни и, соответственно, советской литературе было два центра притяжения – город и село (не знаю, что вперед). Причем город – большой, лучше огромный, лучше столица, а село дальнее, лучше сибирское, во всяком случае, окраинное, удаленное от администраций, сосредоточенное на своих колхозных делах. Районный центр в это распределение не попадал.

И вот в наши дни явился Бару с его редкой, труднообъяснимой приверженностью к тому, позволю себе сказать, градскому сословию, какое широко разбросано по нашей пространной Отчизне: райцентры, бывшие некогда уездными городами, не успевшие стать промышленными, зато сохранившие исторический облик, да во многом и нравы. Хорошо знаю, что там жизнь во всех отношениях экономически тяжелее, чем где бы то ни было, и тем неожиданнее там люди.

В своих уездных историях и летописях писатель, кроме кропотливо освоенного местного исторического материала и личных впечатлений, щедро дает волю своей ироничной фантазии, проявляя редкую разнообразием историческую мечтательность. И при этом не забывая тянуть из прошлого ниточки в сегодня, как в сюжете со скопинским Мавроди.

Я пытался найти аналогию Бару, и ничего не получилось. Были и, слава богу, еще встречаются, краеведы-энтузиасты, преодолевающие чиновничьи барьеры по сохранению значимых следов прошлого, только… только если относится к их городу.

Искал в недавнем прошлом, где бывали писатели, но только… тоже, что и краеведы, пишущие о своем: Бажов, Писахов…

Михаил же Бару словно принял обет – посетить, изучить и рассказать о находящихся за пределами привычной видимости местечках, которые, как и вся страна, на все лады тиранились сменой режимов, сочетали приверженность к видимости законов с полным их несоблюдением, ненависть к любому самомыслию, малейшей личной независимости. Но странное дело, при том что речь о бесконечных междоусобицах, сварах, доносах, на которые так щедра российская история, чтение не тяжелит, не удручает, не безнадежит. Мне кажется очень важным, что Бару больше чем доверяет своему читателю – он приглашает его в соучастники творения текста. Он верит в безусловность союза с читателем не только в политике, но и в собственной поэтике, делясь с ним то и дело своими находками, зная, что читатель сразу в чтении это оценил.

Вот имена городов, о которых рассказал писатель: Вельск, Шенкурск, Уржум, Яранск, Пудож, Лальск, Болхов, Кувшиново (Каменск), Галич, Семенов, Балахна, Пестяки, Фряново, Осташков, Берново, Старица, Торопец, Зубцов, Ветлуга, Красные Баки, Грязовец, Данилов, Лукоянов, Ардатов, Лысково, Сергач, Спасск-Рязанский, Скопин, Пронск, Михайлов, Котельнич, Кадом, Елатьма, Заволжск, Шацк. Побывать мне довелось только в вятском Яранске с отцом, который там учился, и еще имел понятие о рязанском Скопине из чеховских отчетов о шумном уголовном процессе, и еще однажды привлек Ардатов в газетной полемике о прототипе Арбатова в «Золотом теленке».

Какие-то в силу обстоятельств известны более, какие-то возникли чуть не из небытия, общее, по Бару, – люди этих городов, и я предположу, что причина его привязанности к подобным местам именно в них. Ниже в авторском предисловии прочитаете:

Если бы я умел писать романы, то написал бы роман об этих оставшихся в провинции людях. И вообще. Лучше было бы родиться через эти самые двести лет и быть археологом, а не смотреть на все это сейчас. Это очевидцу больно смотреть, а археологу уже не больно, но любопытно. С третьей стороны, есть шанс, что через двести лет или даже через сто эти очерки о городках, которые вы сейчас держите в руках и никак не решите – то ли читать, то ли отложить в сторону, археологи возьмут с собой на раскопки, чтобы читать их у костра, прежде чем пить водку и петь «Милая моя, солнышко лесное».

Этот характерный для Бару пассаж совмещает реальный взгляд на реальный историзм жизни с комическим штрихом, снимающим мнимую серьезность, так безнадежно погубившую нашу культуру.

В 2020 году я писал о поразившей тогда меня книге «Мещанское гнездо»: «Страницы Михаила Бару не хочу покидать, хочу сам читать и другим давать». А теперь завидую читателям «Челобитных Овдокима Бурунова», которым только предстоит открыть эту русскую прозу наивысшего качества как знак того, что литература все-таки жива.

Сергей Боровиков

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

За полтора десятка лет путешествий по нашей провинции насмотрелся я всякого. Живых городков, если исключить Московскую область, видел мало. Гораздо больше полуживых и еще больше полумертвых. Полуживые – это те, в которых еще есть остатки производства или производство умерло, но не так давно, и еще не все поняли, что это навсегда. Есть ряд почти живых, которые с трудом, но все же держатся за счет приезжающих время от времени туристов или дачников, или какой-нибудь лесопилки, или сыроварни, или санатория, или даже тюрьмы. Остальные – полумертвые или совсем мертвые. Там нет ни производства, ни туризма. Там живут родители, жены и дети тех, кто уехал на заработки в большие города. Там они их ждут. Некоторых напрасно. Таких городков я видел около сотни, не меньше. Думается мне, что та русская провинция, которую мы воображали себе по рассказам Чехова, Паустовского, Распутина, умирает… Нет, так не пойдет. Это получается вместо панихиды, а не вместо предисловия. Зайдем с другой стороны.

Лет через сто или двести в автомобильных дорогах нужды не будет – все полетят. Мы станем жить в больших сверкающих муравейниках или на хуторах под прозрачными куполами силовых полей. Райцентров, деревень и сел тоже не будет, но останутся заросшие кустарником и лесом полуразрушенные автомобильные дороги, ведущие к заброшенным кологривам, ардатовым и ветлугам. Останутся старинные бумажные дорожные атласы, на которых все эти весьегонски, зарайски и устюжны будут отмечены. От электронных карт толку не будет – их постоянно обновляют. Бумажные атласы будут стоить бешеных денег – по ним археологи и черные копатели будут отправляться на поиски наших заброшенных провинциальных атлантид. Кто-то будет возвращаться обратно в мегаполисы с мешками, полными старинных часов с кукушками, древних транзисторных приемников и альбомов с фотографическими карточками в бархатных, изъеденных молью обложках, а кто-то и не вернется, оставшись там навсегда. Об оставшихся сложат страшные, леденящие душу легенды. Будут рассказывать о затерянном в Вологодской или Кировской области древнем уездном городке, в котором еще живут те, кто не захотел уходить в мегаполисы или в специализированные агрогорода, обслуживать сельскохозяйственных роботов. У знакомых или знакомых знакомых обнаружатся друзья или очень дальние родственники, ушедшие навсегда в дремучую, дикую провинцию – к собственным колодцам, огородам, грибам, хлебу, испеченному в печи, к школам с партами в классах, учениками, живыми учителями и к библиотекам с бумажными книгами на полках. Оттуда будут изредка приходить оставшимся в мегаполисах родственникам и знакомым бумажные письма, которые будут приносить бородатые люди в домотканой одежде, а со временем и вовсе перестанут.

К чему я это все… Если бы я умел писать романы, то написал бы роман об этих оставшихся в провинции людях. И вообще. Лучше было бы родиться через эти самые двести лет и быть археологом, а не смотреть на все это сейчас. Это очевидцу больно смотреть, а археологу уже не больно, но любопытно. С третьей стороны, есть шанс, что через двести лет или даже через сто эти очерки о городках, которые вы сейчас держите в руках и никак не решите – то ли читать, то ли отложить в сторону, археологи возьмут с собой на раскопки, чтобы читать их у костра, прежде чем пить водку и петь «Милая моя, солнышко лесное».

P. S. Правду говоря, к этой книге, рукопись которой была готова еще три года назад, я тогда же написал совсем другое вместо предисловия. Теперь вот думаю: куда такое годится? Никуда. Чемодан без ручки, а не вместо предисловия. Выбросить жалко, а нести… Пусть останется в примечаниях.

Написать бы историю России в челобитных. Томах в десяти. Так, чтобы с детальным анализом: о чем просят, на кого жалуются, кому бьют челом и что в результате получилось. С графиками зависимости всех этих переменных от губернии, времени года, века, социального положения и умственного развития. Потом взять все эти десять томов и отправить… да куда угодно – можно в ООН, можно в МВФ, можно в ЕСПЧ и даже в Красный Крест. И отовсюду нам пришлют деньги и гуманитарную помощь. Римский папа нам отпустит все прошлые грехи и выдаст индульгенции на будущие. Может быть, нас даже заберут всех отсюда пожить куда-нибудь в теплые края. Возьмут в хорошие семьи, будут кормить на убой и показывать гостям. Мы будем становиться на табуретки и тихим, дрожащим голосом читать: «Мы, холопи твои, Ондрюшка, Ромашка, Михрютка… по грамоте отца твоего государева блаженные памяти государя царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси… в станах и волостях многие села и деревни разбойники разбивают, и животы твои губят, и крадут и убивают людей до смерти… с голоду пухнем… обнищали… Христа ради…» – или «Дорогой и любимый товарищ Сталин! Наш любимый вождь и учитель… расстрелять, как бешеных собак… японских шпионов… троцкистских гадин… ни одного врага народа не оставим на земле…»

Нет, это лишнее. Лучше такое: «Уважаемый Владимир Владимирович! По грамоте крестного отца вашего, блаженные памяти Бориса Николаевича… моя пенсия… сорок пять лет трудового стажа… имею медаль… грамоты… макароны… таблетки… за отопление, за электричество… кроме вас, надеяться не на кого…» Нам будут подкладывать лишние куски в тарелки, приносить почти не ношенную одежду, ставить каждый вечер на прикроватные тумбочки маленькие бутылочки с водкой… Впрочем, все это быстро кончится. Долго нас никто не вытерпит. Даже мы сами.

ОБЛОМОК НАДГРОБНОГО КАМНЯ (ВЕЛЬСК)

Рассказ о Вельске можно начать сразу с двух цитат. Первую возьмем из книги «Путешествие по северу России в 1791 году» писателя и этнографа Петра Ивановича Челищева: «Дикие чудные места оставляют неизгладимое впечатление, громада растительности во всей ее девственной красоте, подобных картин природы не встретишь в центральной России». Вторая принадлежит Матвею Николаевичу Мясникову – купцу, исследователю истории Русского Севера и архивисту. В начале девятнадцатого века в своей книге «Исторические черты о городе Вельске, собранные из древних летописей, старинных книг и архивных бумаг» он писал: «Древнее или первоначальное бытие Вельска, как и других многих городов, мелькает в отдаленном мраке времен, и водворение первых его обитателей, когда воспоследовало, никаких старобытных памятников не видно или не сыскано. Только летописи российские по случаю в первый раз о нем упоминают, как месте, принадлежащем Новгородской державе, в 1397 году».

С первой цитатой не поспоришь – Петр Иванович, побывавший в верховьях реки Ваги, в тех местах, где расположен Вельск, написал все как есть – и места чудные, и громада растительности во всей ее девственной красе, и впечатление оставляют такое же неизгладимое, как и двести с лишним лет назад, а вот вторая цитата устарела. Оказался Вельск старше тех лет, которые отмерял ему Матвей Николаевич, ровно на двести шестьдесят лет. Оказался Вельск старше самой Москвы на десять лет. В грамоте новгородского князя Святослава Ольговича написано, что в казну новгородского Софийского собора будет поступать дань с «селения Вель». Так тогда назывался Вельск, находившийся неподалеку от слияния рек Вель и Вага. Ко времени упоминания «селения Вель» в тех местах уже давно и прочно осели славяне, потеснив, как обычно, тихие и совершенно не воинственные финно-угорские племена, которые частью смешались со славянами, а частью забрались еще глубже в дремучие северные леса, которые тогда изобиловали зверьем, грибами, ягодами и орехами. Кстати, они и сейчас ими изобилуют. Не в такой, конечно, степени, как в те, для нашей истории практически античные, времена, когда после дождя, особенно по четвергам, грибы сами приходили к порогам лесных избушек, но все же. Про изобилие рыбы в Ваге и Вели и говорить нечего. Тогда рыба заводилась даже в больших лужах, если случалось дождливое лето. Впрочем, это были караси и ерши, которых ловили только ребятишки для забавы и на корм кошкам. До сих пор кроме самых обычных лещей и щук в Ваге водится и семга, и хариус, и, как говорили мне местные жители, стерлядь. Сами они ее, конечно, не ловят, поскольку это строго запрещено, а только показывают руками размер рыбы.

Вельский погост

Впрочем, мы отвлеклись. После того как в этих местах поселились славяне, пришедшие из средней полосы в поисках хорошей жизни, сюда пришли другие славяне, из Великого Новгорода, в поисках дани. Лет через тридцать после первого упоминания Вельска на голову местных жителей свалились и третьи славяне, из Ростово-Суздальского княжества, которые стали воевать со вторыми за право собирать дань с первых. Князь Андрей Боголюбский попросту отобрал силой уже собранную дань у новгородских сборщиков. Тем не менее новгородцы активно колонизировали земли по берегам Ваги, и к концу четырнадцатого века там появились владения нескольких семей новгородских бояр. К этому времени поселение на Вели стало погостом, и в нем уже была приходская церковь. Погост в нашем случае означает поселение с приходской церковью, кладбищем и торговым местом. Сюда можно было приехать погостить, собрать дань, набрать медвежьих шкур и лосиных рогов для украшения городских хором, приказать старосте выкатить бочку сыченого меда или местного пива, съесть с друзьями целиком зажаренного быка или свинью, похлопать старосту по плечу и шепотом пообещать его дочке непременно забрать ее из этого медвежьего угла в Новгород.

Кстати, о старосте, который тогда назывался волостель. Вельский волостель Исайя за три года до наступления пятнадцатого века доносил новгородскому начальству, что московский воевода Андрей Албердов с войском взял Вельский погост и посадил там наместником князя Федора Ростовского. Албердова и Ростовского послал воевать Вельск сын Дмитрия Донского – Василий Дмитриевич. Через год Новгород послал в Вельск трех посадников с дружиной. В те времена еще никто не знал, что с Москвой лучше не связываться, и потому новгородцы великокняжескую дружину разбили, у князя Ростовского уже собранную дань отобрали и его самого со свитой выпроводили домой. Еще и с московских купцов, торговавших в тех местах, взяли по триста рублей.

И все же, несмотря на временные успехи новгородцев, с начала шестидесятых годов пятнадцатого века и Важская земля, и Вельский посад перешли под длинную и загребущую руку Москвы. Старосты и тиуны назначались теперь московскими князьями, а уж после битвы на реке Шелонь, когда московские войска наголову разбили новгородское ополчение, весь Русский Север окончательно вошел в состав Московского государства.

Ходоки у Грозного

В середине шестнадцатого века в Важскую землю Москва направила государевых писцов Ивана Заболоцкого и Дмитрия Темирова, которые составили первые писцовые книги. Вельский погост стал называться Вельским посадом. Перемена названия, впрочем, была лишь половиной или даже четвертью беды. Бедой было то, что Москва умела переписать все до последнего гвоздика и котенка, а переписав, обложить непосильными податями, включая и гвоздик, и котенка. Одновременно с переписью в этих краях развелось несусветное количество наместников, тиунов и следователей, называвшихся доводчиками, которые, не получая жалованья, жили поборами с местного населения и довели посадских людей до того, что те написали письмо Ивану Грозному и отправили в Москву ходоков, которые эту челобитную отдали царю в собственные царские руки. Жаль только, живописцев тогда у нас не было подходящих, чтобы написать картину «Ходоки у Грозного». Хотя, скорее всего, принял у них челобитную какой-нибудь дьяк, а то и подьячий в Поместном приказе, забрал связку беличьих шкурок, лосиные рога, вяленого хариуса, соленую семгу и березовый туес с красной икрой, которая немного испортилась дорогой, но была еще вполне съедобной, и велел немедля отправляться восвояси. Еще и ногой топнул. От Вельского стана ходили с челобитной трое – Ромашка Онаньин сын, Ивашка Семенов сын и Ивашка Иванов сын.

Шутки шутками, а кормления Грозный отменил, и в Вельском посаде стали выбирать себе начальников, которые управляли, судили и собирали подати. При Иване Грозном Вельск в составе Поморья был записан в опричнину. Нельзя сказать, что это как-то отразилось на жизни Вельска. Жили мирно. Ни крымские, ни казанские татары, ни ногайцы сюда не набегали. Вернее, не добегали. Вот только перед самой Смутой из-за неурожая и последовавшего за ним голода вымерло около двух третей населения. В начале семнадцатого века деревни на Севере были маленькие – из двух, из трех, из четырех домов. Столько их вымерло… В 1612 году добрались до верховьев Ваги поляки под началом гетмана Шелковского и казаки с атаманом по прозвищу Баловень. Вельск взять не смогли, но разорили все, что смогли разорить11
  Разорили, но не все. Кое-что осталось. В шестидесятых годах прошлого столетия нашли в Вельске большой серебряный клад, который зарыл подальше от поляков и казаков кто-то из богатых или даже очень богатых вельчан. Состоит он из множества монет – тех, что называют чешуйками, и украшений.


[Закрыть]. Уводили скот и отбирали хлеб. Утащили даже колокола с колоколен. Особенно свирепствовали казаки Баловня – мало того что грабили, так еще и насыпали людям в уши порох и поджигали. Баловня поймали и повесили за ребро в Москве, но потом.

Смута кончилась, и по приговору Земского собора Важская земля и в ее составе Вельский уезд отошли в вотчину князю Трубецкому. Мирная жизнь у разоренных жителей Вельского посада и волости началась с повышения налогов. Если в 1614 году собрали тысячу шестьсот рублей, то уже в следующем – почти десять тысяч. Потом смилостивились и стали собирать по семь тысяч. Начали крестьяне от таких налогов убегать. Понятное дело, что на юг не побежишь. Бежали в Сибирь. Треть домов в деревнях опустела. Только к концу семнадцатого века в Москве решили дать крестьянам передохнуть и уменьшили налог вдвое.

Смолокуры

Основной государственной повинностью, кроме уплаты налогов, было поддержание в исправном состоянии участка дороги от Москвы до Холмогор. Зимой ее надо было очищать от снега, а летом устраивать перевозы и ремонтировать мосты. Дорога в районе Вельска шла то по одному, то по другому берегу Ваги. Все волости Важской земли, включая Вельскую, отвечали за участок дороги длиной четыреста верст – от верховья Ваги до ее впадения в Северную Двину. На нее снега наваливало столько, что приходилось весь год чистить. Летом грузы отправляли на плотах, каяках и карбасах по Ваге до Северной Двины, а там и дальше – до самых Холмогор на ярмарку, поскольку Архангельск появился в самом конце царствования Ивана Грозного. Везли продавать большей частью рожь, поскольку пшеница в тех краях растет плохо, немного овса, немного гороха, немного ячменя, лен, хмель, коровье масло, живых коров, быков, соленые рыжики, сукно, овчины, самый толстый и самый грубый холст-хрящ. Отдельно надо сказать о смоле. При всех природных богатствах Важского края крестьянину было тяжело прокормиться земледелием и разведением скота. Если сложить вместе рожь, горох, ячмень, коров, быков, лен, сукно и соленые рыжики, то все равно до прожиточного минимума дотянуть не получалось. Подати рыжиками не уплатишь – нужны были деньги. Пожалуй, самым главным промыслом в Поважье и, конечно, в Вельском посаде было смолокурение. Фактически смолокурение можно было в тех местах приравнять по важности к земледелию. Лесов было столько… Самое главное, что они были большей частью хвойные. Технология добычи смолы была довольно простая. Вернее, способ, поскольку технологией это назвать сложно. Сначала снимали часть коры на соснах, и в течение нескольких лет дерево выделяло живицу – ту самую прозрачную смолу, которой дерево обороняется от короедов и которую мы в нашем, уже далеком, советском детстве жевали вместо жвачки. После этого дерево спиливали и кололи на поленья. Пни выкорчевывали и тоже кололи. Получившиеся поленья называются смольем. Дальше процесс мог идти тремя путями – ямным, корчажным и печным. Все три похожи друг на друга с той лишь разницей, что в первом на холме или небольшой возвышенности выкапывали яму, укладывали на ее дно деревянную трубу, по которой должна была стекать смола в бочку у подножья холма, укладывали в яму смолье, поджигали его, потом забрасывали землей, глиной и дерном и ждали несколько дней, пока смола стечет в приготовленную бочку; во втором способе яму не выкапывали, а в третьем роль ямы выполняла печь. Печами для выгонки смолы крестьяне стали пользоваться лишь во второй половине позапрошлого века, а до этого даже ям не выкапывали – добывали смолу корчажным способом. Все это, конечно, просто на бумаге, а в действительности было гораздо сложнее – и поджечь надо было так, чтобы потом не оставалось несгоревшего смолья и чтобы горело медленно и не погасло, что не так-то просто, если погода ветреная, и ждать, или, как говорили смолокуры, «высиживать» деготь четыре или пять дней, пока он весь не выйдет. Кроме дегтя получались в качестве побочных продуктов скипидар и канифоль. Это теперь деготь используют в косметической промышленности, а в семнадцатом веке им смазывали тележные колеса, сапоги и лошадиную сбрую, чтобы она не гнила и не дубела на морозе, мазались сами, чтобы защитить себя от комаров, но более всего деготь был нужен для пропитки лодок и кораблей. Уже во второй половине шестнадцатого века важская смола доставлялась на мурманский берег и даже продавалась за границу монахами тамошнего Печенгского монастыря. Как только появился архангельский порт, так сразу торговля смолой пошла и через него. К началу восемнадцатого века из архангельского порта только на экспорт ежегодно уплывало от шести до шестидесяти тысяч бочек смолы. Продавали ее и в Голландию, и в Германию, и во Францию, и в Италию, и даже в Португалию, но главным потребителем была Англия. Почти девяносто процентов северной смолы выкуривалось в Поважье. Когда Вельск при Екатерине Великой стал уездным городом, то гербом ему сенат утвердил наполненную дегтем бочку в золотом поле «в знак того, что обыватели этого города оным производят знатный торг». Тут нужно бы пошутить про ложку меда, но это уж вы сами что-нибудь придумайте, а мы вернемся к Вельску и его смолокурам.

Смолу, производимую, а точнее, выкуриваемую жителями Поважья, можно было продавать тремя способами. Первый способ заключался в том, что каждый мог торговать, как ему вздумается. Второй способ представлял собой откупную торговлю, при которой власти за определенную плату разрешали этим заниматься откупщикам, и тогда приходилось всю смолу сдавать откупщику, с которым надо было еще сторговаться. Ну а третий способ был самым простым и самым невыгодным – казенная монополия. Власть забирала смолу и засчитывала часть ее стоимости в счет уплаты налогов, а часть отдавала производителю наличными деньгами. Третий способ практиковался в начале восемнадцатого века. Это и понятно – царь Петр не любил выпускать из рук государства сбыт стратегически важных для тогдашнего флота материалов. Он же нанес сильнейший удар по торговле северной смолой, когда повелел торговать ею через новую столицу и запретил привозить в Архангельск смолы больше, чем потребуется для нужд самого города. Одно дело – сплавлять смолу на плотах из Вельска в Архангельск по рекам Ваге и Северной Двине, а другое – на подводах в Петербург по дорогам, которые еще надо было проложить. К счастью, после Петра власть разрешила производителям торговать смолой свободно, и такой способ торговли продержался до начала прошлого века.

Разрешить-то она разрешила, но стала облагать каждый шаг смолокуров налогами. В начале девятнадцатого века нужно было уплатить сначала лесной налог, потом налог за бочку смолы, потом налог на пустую бочку, потом уплатить деньги за билет, который был разрешением на собственно смолокурение, потом налог на специальные плоты для сплава смолы, потом купить торговое свидетельство… И стал смолокур продавать свою смолу на месте скупщикам, и выходило, что цена ее, к примеру, в середине девятнадцатого века в Вельске была раза в два, а то и в два с половиной ниже, чем в Архангельске. Самостоятельно сплавляли свою продукцию в Архангельск очень немногие смолокуры, да и тем поднять цену в Архангельске не давали перекупщики. Неудивительно, что в тогдашнем отчете по Вельскому удельному имению, то есть имению, доходы от которого предназначались для содержания царской семьи, отмечалось: «заработок ничтожный по сравнению с теми ужасными трудами, которые несет смолокур… а существовать без смолокурения нет средств».

И еще. Для Петербурга смолу покупали в Финляндии, поскольку она была ближе. Платили за нее в три, даже в три с половиной раза больше, чем платили за русскую смолу англичане и голландцы в Архангельске. И это при том, что качество нашей смолы было выше, поскольку она содержала куда больше ценных компонентов, чем финская22
  Какой-нибудь английский или голландский историк или экономист голову сломает, пытаясь понять, почему… какого… А мы только плечами пожмем и усмехнемся.


[Закрыть].

И качество этих компонентов было выше. Возьмем, к примеру, канифоль, которой скрипачи натирают перед игрой свои смычки и балерины натирают пуанты. Вы сравните наших скрипачей и финских… То-то и оно. Про балерин и говорить нечего.

И еще о канифоли. Мало кто знает, что прототипом Ваги Колеса в повести Стругацких «Трудно быть богом» был некий Михрютка Канифоль, промышлявший разбоем по берегам Ваги в начале восемнадцатого века. На самом деле его звали Мишаней, но роста он был маленького, ноги имел кривые и вообще был похож на черта, много болевшего в детстве, а потому и превратился в Михрютку, а Канифолью его прозвали потому, что любил он запах сосновой канифоли и все время носил с собой завернутый в тряпицу ее обломок. Как задумается – так достанет канифоль из порток и нюхает. Происходил Михрютка из государственных крестьян и был смолокуром. Когда пришла ему пора отправляться по царскому указу на строительство Петербурга, взял он свой топор, собрал инструменты в мешок, закинул его за спину и… растворился в тайге. Долго ли, коротко ли, объявилась в важских лесах шайка лихих людей, и предводителем у них… Грабили они купцов, сплавлявших на плотах в Архангельск смолу в двенадцатипудовых бочках. Самих купцов обчистят, товар отберут и отправляют его с верными людьми по той же дороге в Архангельск к обер-комиссару порта Соловьеву, которому сам Петр предписал «ведать товары царского величества приемом и покупкою, и отпуском заморским». Соловьев, конечно, ведал, но при этом себя не забывал и скупал у Михрютки ворованную смолу задешево, а потом отправлял в Амстердам родному брату, который там ее продавал за настоящую цену вместе с государственной. В те времена на торговлю смолой была казенная монополия, и за торговлю в обход этой монополии по голове не гладили. Горючими слезами плакала по Михрютке и братьям Соловьевым виселица, но Соловьевы были людьми самого Меньшикова, а потому…

Те из ограбленных купцов, которые каким-то чудом оставались в живых, понятное дело, не молчали, а жаловались властям. Власти Вельска… да что они могли сделать, когда в подчинении городского магистрата была лишь инвалидная команда. Из Вологды прислали сикурс под командой драгунского поручика Синюхаева, но Михрюткины разбойники исхитрились завести сикурс в болото. Почти все синюхаевские драгуны, кроме двух человек и самого поручика, утонули, не сделав почти ни одного выстрела. Насилу их еле живых вытащили, раздели до подштанников, вымазали дегтем, вываляли в перьях, связали им руки с ногами, положили в телегу, хлестнули кнутом по спине лошади и отправили в Вельск. Еще и на лбу каждому дегтем нарисовали черную курицу. Знак такой был у банды.

Михрютка, понимая, что после разгрома сикурса и появления Синюхаева в Вельске власти пришлют такой сикурс, который его самого загонит в болото и закует в железа, перед тем как повесить, приказал своим соратникам расходиться, пока не поймали, в разные лесные стороны. Сам же он подался в Архангельск – к своему дружку и деловому партнеру Соловьеву. Тот его законопатил в бочку и на торговой голландской шхуне «Адмирал де Рюйтер» переправил в Амстердам, к брату, а уж тот переправил Михрютку в Лондон, к верному человеку, который занимался тем, что деньги, полученные от незаконной торговли хлебом, смолой и пушниной, размещал в английских банках. Вовремя переправил, потому как о темных делах братьев Соловьевых архангельский вице-губернатор написал самому царю и…