Текст книги "Городок"

Антоха проснулся ближе к полудню. Вчерашний день он прекрасно помнил, но надо было срочно включить телефон. СМС-ка не заставила себя ждать. Мама звонила пять раз. Сейчас позвонит. Увидит, что абонент в сети.

– Да, все нормально! Батарейка села. Да. Скоро приду. Надо че в магазине купить? Хорошо, куплю хлеба, – свой голос звучит также, как голос мамы в трубке. В голове вакуум.

– Мама звонила? Здорово! Кофе будешь? – на пороге комнаты в шортах, заляпанных зеленой краской, стоял Олег.

– Да. И кофе буду, и мама звонила.

Стандартная кухонька два на два. Стол, раковина, холодильник, газовая плита, навесные шкафы и мизерный клочок свободного места. На подоконнике подушка и пепельница, на этом подоконнике, забравшись на него с ногами, разместившись на подушке, сидел Олег и курил в открытую форточку. Кудрявый Олег, в растянутом свитере и с растянутым наркоманским писклявым смехом, этим утром был похож на француза.

– Ты на француза похож, – Антон хотел сделать комплимент, но приобретенная в городке грубость и колкость исковеркали комплимент на подъеб.

Олег, конфузясь, стал слезать с подоконника, при этом он не сгибал локтей и колен, опираясь лишь на тонкие предплечья. Тонкие предплечья – признак слабости. На секунду показалось, что он их сломает и сломается сам.

– Слушай, а че у тебя за рамс вчера в клубе был?

– Да ну их! Быдло вонючее.

– А где девчонки?

– Ушли.

– Красивые…

– Из Москвы.

– Жаль…

Табуретки с мягонькими клетчатыми подушечками и кофе с корицей затягивали Антоху в утреннюю дремоту и нерасторопность.

«На вид нормальный чувак. Катя, как обычно, напридумывает. Вчера я без его помощи нормально выхватил бы», – забравшись обратно на подоконник, думал про себя Олег, украдкой вглядываясь в тонущие глаза Антона. Такой взгляд обычно видишь у человека, который понимает, у человека. который чувствует – это рядом. Чувствует, а сказать совсем не умеет.

– Ладно, Олега, надо ближе к дому пробираться.

– Давай, Антон, счастливо. В гости забегай.

Воскресным утром тихо. Городок дремлет, важный такой, как кот пушистый, который, наевшись каши, дремлет у печки и на скрипы половниц ухом водит. Глаз не открывает, но все контролирует, так и Городок из окон кухонь удивлялся, кому же это не сидится праздничным воскресным утречком дома. Антоха шел, под ногами снег скрипел, людей не было – выходные, машин тоже – рано еще. Где-то за углом гавкнула собака, поздоровалась с Антохой. От квартиры Олега до подъезда Антохи оказалось идти минут десять.

«На одном районе с ним живем. Почему я его никогда раньше не видел?» – удивлялся Антоха. «Районе. Наш город сам как район. Меньше Купчаги питерской. Городок-райончик. В натуре. Городок-райончик», – к такому неожиданному умозаключению пришел Антоха, подходя к своей парадной.

Антоха с родителями жил в трешке, старшая сестра давно уже вышла замуж и жила отдельно, иногда заглядывая со своими двумя зайчиками-лапочками к родителям на выходные. Старший ее зайка уже ходил во второй класс, и Антоха любил с ним играть в Mortal Combat на сони плейстейшен. Сегодня утром дома была только мама. Не стала задавать вопросов, где сын всю ночь был. Это и к лучшему. Зачем лишний раз чета придумывать и что-то говорить. В двух словах все равно не объяснишь. Антоха, довольный, забрался в свою комнату, включил интернет и компьютер.

Новостная лента – ничего нового. Приколы, Америка, фотки, репосты: «Творить добро – это просто». Стоп! Остановилось вращение колесика мышки. Новая фотка. Ничего оригинального: девушка Таня в обнимочку с незнакомым парнягой. Нет, Таня не была девушкой Антохи, да и в тайне он ее не любил. Нет. Просто с полгода назад он мял ее после первого дня свадьбы своего кореша. Потом они чутка попереписывались в ВКонтакте и все. А вот теперь, полгода спустя, Танюша, так шептал ей на ушко пьяный Антоха, протягивая Танююююша, стоит на фото с пареньком в обнимку, а этот пацанчик стоит с Татьяной у себя на аватарке. И сделано у них селфи. А селфи вдвоем, как известно, делаешь только в минуты благости, а выкладываешь селфи вдвоем только с родным сердцу человечком. Антоха смотрел на фотку, многозначительно кивнул и закурил припрятанную еще неделю назад сигарету. Конечно, Антоха не расстроился, но стало вдруг как-то пусто, одиноко, обидно и снова одиноко, а с такими новостями вообще никак не бросить курить. Курил в открытую форточку, пепел сбрасывал в цветочный горшок. Мама на это ругалась, а Антон говорил, что пепел – это удобрение. Так они и не могли найти общий язык. Докурив, Антоха снова залез ВКонтакт. Что за утро? Удар за ударом. В сети Антоха встретил свою любовь юности.

Тогда в местном доме культуры до трех часов ночи для пьяных, вылезающих из подвалов по субботам детей, гремели такие группы, как Rammstein, Краски, Пропаганда и Mr.Credo со своим нетленным хитом «В белом танце». Героем этого медлячка и представлял себя Антоха, когда видел ее – Валю. Свободную, взрослую, блудливую. Каждую субботу они встречались взглядами. Все божьи дети умеет танцевать. Они танцевали: Антоха дышал с закрытыми глазами за ее спиной, она это чувствовала, ей было тепло, тоже закрывала глаза. Иногда заигравшись, Валя касалась парня кончиками своих холодных пальцев. Оставляла ожог. Начинался медляк, Антоха стряхивал с себя магию, отходил в сторону, смотрел на нее, но не подходил. Гордый был, то есть стеснительный. Она тоже отходила к другой стене и смотрела поверх голов, никого не замечая. Антоха уехал учиться и как-то раз ехал домой с Валей в одном поезде. Договорились тогда встретиться в Городе. Она не пришла, а Антоха больше никогда не покупал цветы. Сейчас на фотографиях была женщина с двумя детьми, женщина в красном купальнике на египетском пляже со шрамом от кесарева, женщина в красном платье с кудрями, женщина с тем же взглядом. Не с блядским дешевым блеском, а с блудливым, как Калифорния, взглядом. Лишь нежность в воспоминаниях к Вале, теперь только с нежностью Антоха будет вспоминать и Таню.

Саня, суровый мужик, лет тридцати от роду и с сорокалетней, как хороший коньяк, выдержкой на лице, чистил снег вокруг дома. Снега за ночь выпало немного – снежинки три не больше. Но как-то устал Санек дома в субботу сидеть и есть чебуреки, пожаренные супругой. Вышел на улицу в кирзовых сапогах на меху, в синем рабочем бушлате без шапки, но в рукавицах-шубинках. «Мороз и солнце – день чудесный», – все гениальное просто. Так и Саня смотрел просто, слегка наклонив голову, на гениальный блеск снежинок под солнцем, снежинки удивительной формы прилипали к черным шубинкам и не таяли, можно вдоволь на них полюбоваться, поднести поближе к лицу, рассматривать, дышать: аккуратно, чтобы теплым дыханием их не растопить. На заборе также аккуратно, как аккуратно Саня смотрел на снежинку, по деревянным старым почти сгнившим серым штакетинам (этим Саня сделал новый каменный, украшенный камнями забор только с фасада дома) вышагивала кошка. Хозяин кинул в нее снежным комком. Захотелось похулиганить, дымчатая соседская киса, не успев и мяукнуть, ошалев от неожиданности, свалилась с забора.

– Летом надо будет забор доделать. Сделаю железный, – вытерев нос рукавицей, оглядывая свои владения, решил Саня. А посмотреть было на что: еще пару лет назад здесь стоял покосившийся домик, а сейчас уже стоит двухэтажный новый домина. Огород тогда был запущен, три огромные яблони со сломанными от старости ветвями никак не могли засохнуть и умереть, сейчас на их месте стояла новая поликарбонатная теплица. А еще за это время был выстроен гараж и, особая гордость, баня. За такую баню Городок прощал Сашке его гордость за баню, а как не прощать? Гости приходили в баню, а потом на кухне сидели, чай пили, распаренные, чистые, охали: «Уй, хорошо! Ах, хороша баня то, Саня, у тебя!». Хозяин улыбался, пело что-то внутри, прет аж тебя, когда ближнему хорошо сделал, когда такую баню построил. Саня вообще все умел, работящим мужиком по Городку слыл. Совсем он не отдыхал, работал по сменам: день-ночь-с ночи-выходной-опять в день. Между сменами халтурил с брательником, ремонтами занимались, когда снега не было металлолом для сдачи таскал, по осени клюкву мешками картофельными на пункт приема носил. Зарабатывал, как умел, спина правда ныла иногда. Не то, что бы он делал то что любил, нет, конечно, нет. Он любил… для кого это делал и как-то легче мешок с клюквой из болота было выносить, когда в сердце благость, когда дома так ждали. Труды возвращались стократно. Этими озорными глазками мальчишек, когда он приносил новую игрушку, этой россыпью поцелуев, когда приносил Лене новую помадку или духи. А сегодня воскресенье, даже Бог отдыхал, Санька тоже решил отдохнуть: поспать, в бани попариться, сыновьям горку из снега сделать, снеговика с детьми слепить, из крошки угольной рот ему нарисовать. Этим позже займутся, сейчас мультики парни посмотрят.

– Здравствуй, Сашенька, что без шапки? – мимо с местной газетой «Наша Жизнь» в руках прогуливалась соседка – баба Тася. Добрая, старенькая, таких называешь бабушка, даже старушка язык не поворачивается назвать.

– Здравствуйте, баба Тася! Как говорил Суворов: «Голова в холоде, ноги в тепле!» – швыряя в Машку, местную дворняжку, снег с лопаты, просмеялся Сашка. Машка отпрыгивала, скалилась, вставала на задние лапы, все хотела рукавицу с руки мужика стащить.

Саня вообще был веселый парень и никогда не ныл. Русые волосы, косая сажень в плечах, ясные глаза, славянин и как и все добрые мужики в Городке был похож на снег. На снег под настом. Этот снег может выдержать вес человека. Так и Саня много чего мог выдержать, скрывая под своим настом-бушлатом рыхлый, чистый, белый снег – двух маленьких сынишек, мечту о дочурке, супругу, уверенность, что через полтора года, когда расплатится за кредит, взятый на ремонт дом, купит новую машину. Нулевую иномарку, может даже «Ford».

– За кредит расплатимся, надо будет машину новую брать. В школу, сама знаешь, как дорого детей водить. Учебники, тетрадки, рубашки, штанишки. А потом еще надо будет их в институте учить, – сказал вчера за ужином Лене, своей жене, Саня. Даже на работе, когда другие мужики говорили: «да моя приготовила» или « со своей разругался», Александр всегда говорил: «Лена», потомучто любил. А иногда, когда никто не видел, называл ее зайка.

– Лена! – Саня закричал с порога, и Лена даже успела занервничать, – Я маме позвонил, завтра пацанов ей отдадим, поедем в город в кинотеатр на какой ты там фильм хотела?

– Я просто в кино хотела, – Лена еще больше полюбила Сашу. Хотя ее мама думала: «Куда уж больше?».

– Возьми Ольку. Вы будете смотреть, а я в рыбацкий и охотничий схожу.

Лена повисла на шее мужа, стояла на носочках одной ноги, вторую согнула в колене от счастья и целовала, и целовала его в выбритые щеки, пахнущие одеколоном, как будто птичка-синичка клюет зернышки.

– Все-все! Хватит! Дети же смотрят. Я пошел баню растапливать. В снегу-то будешь валяться?

Лена не ответила, ей было не до этого, Лена уже держала в руках телефон и набирала Ольку.

Саня сидел на наспех сколоченной лавке за домом, пил смородиновый чай и смотрел, как из печной трубы валит дым. Саня любил смотреть на дым – это его успокаивало. Гипнотизировало, а листья смороды еще летом насушила Лена. Она вообще в этом году постаралась: настояла белую сирень на самогонке для больной спины тестя. Санин батя мазал этой мазью поясницу и не стонал зимними ночами от боли. Насушила шиповника, чтобы пить витаминный чай, для себя набрала крапивы, чтобы ею промывать свои густые русые волосы, иван-чая насушила.

Саня выдохнул и вздохнул вместе с Городком. Как два брата, рука об руку, Городок и Саня сидели на лавочке, прибежала и Машка. Пролезла через щель в заборе, Саня, как и полагается хозяину, знал, где эта щель, но специально ее не заделывал, ему нравилось, что к нему прибегает эта собачонка, а еще его веселило то, как Лена поднимает плечи, разводит руки и говорит: «Пришла опять. Иди отсюда! Как эта псина забегает к нам, калитка-то закрыта?!». Потом Лена уходила, а возвращалась с поддельно недовольной миной на лице и с костью или с куском хлеба, намазанным маслом. Потом она поднимала одну руку с вкусняшкой выше головы, а второй отмахивалась от прыгающей на нее собаки. Постояв так с минуту другую, бросала, так корявенько, как все девочки бросают мяч, Машкину еду вдаль, качала головой и уходила.

Машка положила голову на колено Сани. Вздохнула так по-человечьи, взгляд печальный, смотрит вдаль, не моргает, ждет как будто чего-то, а время-то остановилось, исчезло вместе с мыслями о новой машине. Лишь ветер шумит, под снегом дышит земля, снегирики чирикают в кормушке. Лена подсыпала им пшена. Саня, Машка, Городок слились на мгновение. Миг чистоты…

– Уф! – Саня потряс головой и вспомнил тот миг, когда в армейке первый раз прыгнул с парашютом.

Ты о чем так задумался? – Лена была хрупка, как хрустальный фужер, и желанна, как Новый год. – Опять на дым из печной трубы засмотрелся. Как там Антоха говорит? «Залип»!

– Откуда она все знает?» – промелькнуло в голове Сани.

– Нет, конечно. Машку гладил.

– Хорошо она устроилась. Ты ее гладишь, я кормлю, чтоб я так жила.

– Не понял. Я тебя глажу…

Лена вильнула взглядом, словно хвостом, засмеялась и пошла в дом.

– Лена, стой!

– Чего?

– Кстати, Антоху в баню позову.

– Конечно, зови! Я мяса побольше нажарю. Еще и чебуреки есть.

Баня топилась, хорошо сиделось Сане на лавке с Машкой. Любил Машку Городок, за то, что она всем виляет хвостом и быстро забывает обиды, что хозяин ее пьяный бывает пнет, а она все равно с ним в магазин идет. Любил Машку Сашка за то, что она к нему прибегает поластиться – любили Машку все, а она проныра любила поесть. Ела дома, ела у Сани в гостях, трескала сосиски, которые ей давали сердобольные продавщицы продуктовых магазинах.

Машка – смесь лайки и дворняжки, и как говорят знатоки – эта простая русская помесь дает человечному миру человечности, а средь других собак эти беспородыши отличаются сообразительностью и умными, от того и грустными глазами Машка бегала круглыми сутками по улицам, иногда заливалась лаем, с Городком новостями делилась. Больше всех любил Городок Машку, поэтому и топил в реке два раза в год ее слепых щенят. Ибо не должны щенки становиться уличными псами, как дети не должны становиться суками.

– Саня, здорово, – а Саня аж вздрогнул, не здесь, не в Городке был, а там где все иначе. Перед ним мятый, не бриты, засаленный, трясущейся стоял Миша Ганичев, погоняла Маня.

– Выручай, сосед, – ронял слова, как гири, Маня. Сразу ясно, что с похмела издыхает.

– Дай, хоть пару соток, – умолял

– Дохну, – единственное слово он произнес уверенно.

Противный он был. Конченный тип. Однажды Саня пустил его в дом, а пока за настойкой ходил, его опохмелить, он телефон украл. Санька еще раз поморщился, Маня понимал свою противность, и уже давно сам не протягивал соседу руку.

– Стой здесь, – пару соток было не жалко, но давать все равно не хотелось, а он же пристанет. Будет здесь сидеть, канючить.

Через пару минут Саша вынес две бумажки и брезгливо их протянул.

– Спасибо. Занесу на днях. Мне сейчас за работу должны дать. Я же…

– Иди уже. Подохнешь еще здесь, хлопотать еще потом о тебе, а у меня баня топится, – отрезал, но не грубо хозяин.

– Спасибо. Ты меня знаешь, – Маня помчался на втором дыхании вон со двора, прямиком в лавку за «пупсиком». Так он называл девяносто пятиградусный сурагат для мытья окон. На двести рублей можно штук пять их купить, а с таким добром и в гости не грех к кому-нибудь заглянуть.

Антоха и Саня сидели в новой парной, прогревались, вот можно и подкидывать на раскаленные камни первый ковш горячей воды. Парни знали толк в бане, поэтому пиво не пили, а принесенную Антохой пол-литровую светлого помаленьку подбрасывали на камни, полной грудью втягивая теплый хлебный аромат. Пиво на камни бросали потом, первый ковш Саня по-хозяйски черпал из чугунка, где запаривался березовый веник. Парная заполнялась паром и березовым запахом здоровья. Пиво выветривалось, и в бане оставался едва уловимый запах ели. Лена разложила по углам парилки вечнозеленые хвойные иглы. Не любила она все эту химическую хрень – эфирные масла в баночках, а так еще прадеды бани ароматизировали. Сидели парни, молчали, вдыхали пар, не вздыхали. Саня этим летом березовые и дубовые веники заготовил, теща с юга эвкалиптовых пять штук привезла.. Не спешат Антоха с Саней, а куда спешить?

– Ну че, давай тебя попарю, – Саня первым Антоху парить будет.

– Давай-давай.

Антоха растянулся на полке, под голову веник положил, на голову шапку со снегом, дышит, чувствует, поддал Санек парку. Жарко, а в голове свежесть, легкость такая. Стоит над ним Санька с веником, сначала поглаживать начинает спину, а потом сильнее, еще сильнее прикладывается, не бьет – паром окутывает. Еще подкидывает, рычит как медведь, голосом себе помогает. Достал соли пригоршню. На спину Антохе бросил, мажет её. Не втирает, как скраб, все скверну из организма достает. Вновь веником взмахнул. Ступни. По ступням пройдись. Не выдерживает Антоха, спрыгивает с полка, бежит на улицу, шмякается в снег. Горит тело в снегу, демоны убегают, спотыкаются, падают. Городок за бока хватается, больно смешно у демонов жопы горят, а Антоха забегает обратно в парную, садится. Хорошо. Саня улыбается, потом ледяной водой обливается.

После бани хорошо, чинно, сыто, как на джазовом концерте.

«Джаз музыка сытых», – услышав как-то Бени Гудмана, сказал Дима Туркин – городской талант. Цитаты гениев с периферии не цитируют в интернете. Так иногда знакомые с ухмылочкой скажут: «Во, Димон как-то сказал…» После бани хорошо. Саня и Антоха после отдышались уже, выпили по чашке чаю с мятой, Лена летом много ее насушила, напиток из нее делает: мята и мед. Вкуснотища. Можно теперь и накатить неспешно, закусить капустой квашеной и мясом, Лена нажарила мяса с луком без гарнира. Много. Парни сидели на кухне за круглым столом, работает телевизор, поют там песни. После бани хорошо, даже попсовые клоуны не напрягают. Пищит там чета Шаляпин. Прохор, конечно. Благостно. Реклама растягивает, как пахвалу, мечту. Молчишь, даже голос внутри молчит. Спокойствие и комфорт, как будто джаз слушаешь. Знают, хорошо знают парни Александра Васильева, поэтому не просят, делают паузы в словах.

– Ой, хорошо после бани, – опрокинув стопочку самогонки на кедровых орешках, изрекает Антоха. – Только знаешь, что плохо? Домой идти.

– Ты же на такси собирался, – Саня ел капусту и макал черный мякиш в мясную подливу.

– Ну, ехать. Так бы и уснул на этом диванчике.

Есть такие квартиры, куда заходишь и себя находишь, ничего не страшно, никто не напрягает, можешь спокойно на диванчике лежать или сидеть вразвалочку, молчать. Такие дома только у близких друзей и бывают. Так Антоха то ли сидел, то ли лежал на диване и зевал. Саня сидел напротив на табуретке. Дом! Как много в этом звуке! Саня с Леной жили в этом доме уже три года, а дом жил в них. Окна большие, всегда светло в нем, ни пылинки, ни соринки. Прихожая большая, в ней диван мягкий, чтобы удобно туфли надевать, прямиком в кухню переходит. Вдоль стены – гарнитур оранжевый, потолок навесной, цвета морской волны, пол линолеумом покрыт, пол с подогревом, мягкий, ковров не надо. Зала в доме просторная: одно большое окно, на другой стене – два маленьких. Телевизор на стене ЖК, аудиосистема 5:1, у окна чайная роза в кадке цветет. Спальня Сани и Лены, туда дверь закрыта, детская; на обоях божьи-коровки и облака, ковер с котом Леопольдом, на нем игрушки разбросаны, кровать двухъярусная. Еще комната есть, она для гостей. Кровать там широкая, аккуратно заправленная, подушки взбиты, белье всегда чистое. В прихожей дверь на второй этаж, не очень крутая с перилами залакированными. Второй этаж Антоха еще не достроил, там пока Лена веревок натянула, белье сушит.

Добро увидеть бывает не просто, тут труд нужен, как трудились Саня с Леной, всегда у них хорошо было, поэтому они и умели радоваться от души за других. Где-то год назад уехал из Городка Димка Тригубко в Питер, на работу хорошую почти сразу устроился, пить по-черному бросил, женился на умнице с собственной жилплощадью, а сейчас уже дочка родилась, Александрой назвали. В Городке червивые сразу зашипели: не надолго его хватит, еще не известно, чем это аукнется, и только Саня, за ужином рассказывая Лене о Димке, радовался за него.

– Да, радость-то какая, – убирая посуду со стола, думала Лена.

– Да, молодец парень, – Саня с Леной умели читать мысли друг друга.

Не ведает Лена, не ведает Саня, что в книге написано: «Блаженна ты, любовь, подательница всех благ! Блажен человек, истинную веру обретший и непритворную любовь, ибо сказал Господь: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

Еще по рюмашке кедровки накатили. Настала совсем лепота.

– Че ты, смотришь сериальчик этот «Выжить после»? – Саня наливал еще чаю.

– Слушай, смотрю, первый сезон начал. Начинается как-то банально. Смешно даже, – Антохе после трех рюмашек тянуло поговорить – сериальчик отличная тема, не на политику же слова тратить, там и без нас пиздоболов хватает.

– Может быть, но второй сезон, я тебе скажу, вообще огонь! – Санька тоже разгорячился.

– Посмотрим-посмотрим.

– А самое, что интересное, там всего вроде три или четыре сезона Нет этой галиматьи, как в «Ходячих мертвецах», где одно и то же, только локации меняют.

– Так че им еще делать остается, деньги же надо зарабатывать.

– А сегодня она имеет пентхаус в центре Киева, собственный ресторан, коллекцию автомобилей, но никто не знает, что в детстве она росла в нищите, – по телевизору началась программа про какую-та певицу.

– Че, Антоха, нравится Анюта? – Саня заговорчески с намеком на намек подмигнул и указал на девчину в телеэкране.

Антоха уже хотел сказать, так как надо, так как принято:

– Пентхаус у нее есть, ресторан. Дала, кому надо, отсосала, у кого следует.

Но язык не повернулся, демоны из бани ошпаренные когда убегали и зависть в мешке с другими своими прелестями прихватили. Скверны, что живых мертвыми делает, нет.

– Песни ее не слышал, а так очень нравится, значит, и песни у нее хорошие. Вообще молодец баба.

– Да. Молодец тетка. А ты знал, что Хабенский…

– Орк?

Пацаны просмеялись.

– Не. Отличный мужик. Уже больше ста детей от рака спас.

– Хера себе, какой он крутой.

– Да. Вот бы к нам в Городок звезды приехали.

– Зачем?

– Да чтобы у всех праздник был, чтобы люди порадовались.

– ООО!!! Праздника, значит. захотели, – на кухне появилась Лена, распаренная, с полотенцем на голове, в легком халатике на голое тело, (она как-то не стеснялась Антоху, да и Саня вроде на это не обращал внимания), наклоняясь ь к кружке, в которой был заварен шиповник, таинственно оголилась половина персиковой груди. Антоха не хотел туда смотреть, постыдные мысли появлялись как-то сами собой в голове здорового мужика..

– Ой, ладно. Пошел я домой. Вам спать пора.

– Так у нас-та оставайся, – Санька был еще не против выпить и посидеть.

– Не, надо идти.

– Ну, давай на посошок.

– Ну, давай!

Антоха вышел на улицу. Морозило, сам он, пьяненький, не стал такси вызывать, решил пешком прогуляться. Выпивал бы с кем другим, по-любому захотелось бы догнаться, продолжить банкет, а сейчас, после бутылочки самогонки, после бани, после Саши и Лены, вообще больше пить не хотелось. Спасибо только им хотелось сказать, Хабенскому сказать спасибо, Прохору Шаляпину, что по телевизору пел, не напрягал. Но почему так мало людей про Хабенского знают, что он добро творит? Почему уроды просмотры на «Ютьюбе» набирают? Почему я сам в интернете на уродов смотрю?

– Да потому, что я сам урод, – вдруг осенило Антоху, – Такой же пиздобол, как и по телевизору в новостях. Только и говорю, что курить завтра брошу. – Я все думал, почему именно «Экспонат» у «Ленинграда» так интернет взорвал. Есть же у них круче клипы – «ЗОЖ», «ВИП», ну и шедевр «Мусор». А тут все ясно стало Антохе, там хоть чутка, да задуматься надо. А тут «Экспонат». Нате! Получите, распишитесь, кругом такие тупые, а я не такой. Я понимаю, что кругом тупые. Экспонаты, а я не такой.

Правильно Павел Воля и Руслан Белый нас же стебут, а мы ржем. Не замечаешь как-то, что сам, именно ты и герой их ситкомов. На других стрелки переводишь, рыло свое прикрываешь. Вот она беспомощность сатиры в действии, оборжать другого, себя выгородить.

Антоха выкурил полсигареты. В кармане потайном полпачки нашел. Не смог сдержаться. Тошно так стало, голова закружилась, в ногах слабость, чувствует Антоха – вянет. Кинул окорок с силой, а сам поскользнулся и упал на бок, фонарь и черное засыпанное звездами небо.

Фонарь нагло и символично потух. Час ночи значит. В час ночи Городок фонари гасит, экономит электроэнергию, нечего по ночам шарахаться, а Антоха стряхивал с себя оцепенение, всю скверну в бане смыл, протер рыло снегом. Заулыбался:

– Ну ничего-ничего, прорвемся. Лишь бы завтра было с хлебом насущным, да у Сани с Леной все хорошо.

Саня с Леной уже выключили телевизор и улеглись спать.

– Я тебя люблю. Не знаю, как сказать короче, – крепко прижав к своей груди Лену, прошептал Саня.

– Ах ты, ежик.

«Так просто! Как у нее получается делать такие комплименты? – Саня засыпал, – хорошо, что сегодня заходил Антоха…»

Лене не спится, ворочается. Как с бани вышла, трусиков еще не надела, любит обнаженной спать. Вся пышет.

– Фу! – громко выдыхает Лена. Жарко, а там аж пожар. Закрывает глаза – хочет. По спине мужа, света очей своих, ноготками проводит. Он вздрагивает, от этого Лена еще больше взводится. Переворачивает его на спину, сверху запрыгивает, губами врезается в губы. Что?! Что такое с ней происходит? Этим мыслям она всегда говорила: «Стоп». Никогда не преступала черту, которую сама начертила, никто не ставил границу, сама баррикаду выстроила, ее робость всегда говорила: «Стоп!». Даже когда была одна, мыслям таким всегда говорила: «Стоп!». Ручками, словно перышками, защищалась, когда Саша хотел ее взять, перешагнув за ту черту, которую она нарисовала, она так ее боялась, стеснялась, что даже разговоры об этом вгоняли ее в краску. Так и получалось, что детей сделали под одеялом, с занавешенными окнами, в темноте, на ощупь. Еще недавно она была счастлива: в жизнь воплотилась мечта.

«Я хочу стать счастливой женой и замечательной мамой», – много лет назад написала она в девчачьей анкете, синенькой такой, с цветочком на обложке, закрывающейся на замочек. В такой точно можно хранить секреты. Так все и вышло. Она была счастлива в браке и была без ума от детей, но последнее время этого стало не хватать. Катастрофически этого стало не хватать, и все чаще в мечтах перед сном она подходила к той черте. Не было робости, не было больше оружия бороться с желанием.

Губами Лена врезается в губы супруга. Спускается ниже. До этого она брала в рот только его пальцы, своей рукой сама сжала свою грудь. Вверх-вниз, вверх-вниз голова. «Боже! – думает Лена, – можно ли о нем думать сейчас? Неважно!» Это «вечно и грешно». Это силы дает, открываются дверцы. Ленка открывает заднюю дверь. Больно! Смешно! Хорошо! Фейерверк! Звезды в земле. Целая горсть звезд, вот на подушку рассыпались, кинуть их в угол, на пол, на кухню отнести, чтобы весь дом вместе с нами светился!

– Трахай меня! – кричит Ленка. Так не похоже это словцо на Лену. Лена раз всего матюгнулась вслух, когда они с Сашей сели в катапульту на Диво-острове в Питере.

– Я сосчитаю до трех, и полетите, – сказал смешной губастый парнишка, что их пристегивал к сиденью.

– Три!, – они сразу взлетели.

– Блять! – тогда лишь вскрикнула Лена. Это был как гром среди ясного неба, как муха в сметане.

– Сильней! Трахай меня! – кричит Ленка.

– ААААА! – кричит Саня.

Звезды комком, одеяло в ногах, Лена медленно облизывает губы.

Они влажные и соленые.

– Как…

– Молчи, – Лена не дает договорить Саше, пьет тишину, слушает песню, что слышат птицы и звери, что поет в небе чистый ручей. Больше нечего бояться. Сияние обрушилось вниз.

– Душа моя…

Сопит носик Сашин, так и уснул без одеяла. Голенький. Прикрыть его надо. Постарался сегодня: и снег чистил, и баню топил, и…. Пусть спит, завтра ему еще ее с Олькой в город везти. Как же легко здесь, на этой стороне, нет тебе да, нет тебе нет, так чисто, ясно, как в весенний солнечный день: и все это с тобой, рядом сопит, внутри, снаружи. Лена засыпает, летела, сегодня она летала не хуже Маргариты на щетке у Булгакова в голове. Разнесла стену, как Маргарита вынесла все стекла в доме, а стена та и не стена вовсе, так, пшик всего-то, страха грамм сто.

Димка Тригубко, стоя у зеркала в ванной и в свете стоваттной лампочки, мог хорошенько себя рассмотреть, внимательно всмотреться в отражение:

– Нда… – повторял он снова и снова – Нда… – бил ладонями по щекам, оттягивал пальцами мешки под глазами, так что появлялись красные капилляры, и вновь многозначительно произносил:

– Нда…

Конечно, бритва, одеколон и шампунь сделали свое дело, – придали фейсу свежести и лоска, но – «Нда»… опять звучало с таким мощным акцентом, как будто в ванной кто-то уронил металлический станок для бритья прямо на кафель. Звон в пустоте. На кухне, скажем, этот станок бы упал не так громко, а в ванной понимаешь, что повнимательнее надо быть к себе.

– Нда, постарел, – наконец понял внимательный Димка.

Если честно, не столько постарел, сколько износился к своим тридцати трем годикам Димон. Нос кривой, как логотип у «Nike», пьяному еще года два назад свернули, два года и собирается исправить. Глаза, уже не такие жгучие, как на фото в детстве, выцвели что ли, и брови, мерзко подбираясь к переносице, стали срастаться четырьмя волосинками. Лицо вообще сильно изменилось, заплыло, и лоб с уже тремя глубочайшими, как соболезнования, морщинами, стал свисать над глазами, как лоб древнего человека. Еще не разумного человека.

Надо было выходить из света стоваттной лампочки на свет Божий, Димка улыбнулся, что-бы придать себе уверенности. Желтые колотые неровные зубы, кровоточат десна – парадантос. Два коренных вообще сгнили, еще два сверху гниют, сами коричневыми стали и постоянно от них отламываются кусочки. В этих зубах уже можно не ковырятся спичкой, кусочки еды достать, просто хорошенько прополоскав рот. Колбаса или картошка вылетят из дупла, как вылетают демонстранты с площади под напором бранспойта.

– С долгами разберусь, пойду к зубному, – все еще всматриваясь в отражение, проговорил для пущей уверенности Димка и решил больше не улыбаться, а выглядеть серьезнее. Работы у него сейчас не было, но, чего не отнять у алкоголиков, так это веру в светлое будущие и любовь к белому цвету. «Надо будет и ремонт сделать», – выходя из ванной и натягивая белую, выглаженную, свежую, купленную еще лет десять назад футболку твердо решил Димка Тригубко.