Текст книги "Нигде и никогда (сборник)"

Наконец и Сержант из нашей конуры вылез и сигарету предлагает (ему-то на крик спешить не стоит):

– Я знал, что тебя не убило в той атаке, – говорит, – ты мне часто по ночам снишься. Помнишь, бордель «Ранчо Мустанг» под Ришо, где мы торчали полгода. Одной выпивки – целое море. А девочки… от воспоминаний слюнки текут. Я там едва не женился на Джой, мы с ней квартиру снимали. Помнишь, Йорика, трубача из пятой роты? Ему ногу оторвало. Я его встретил, когда мне на заднице чиряки резали. Ковыляет на костылях, кроет всех направо и налево: «Ложил я теперь на войну, говорит, теперь меня вчистую спишут. Главное, красивый протез достать, будто бы есть такие…» А я у него спрашиваю: «Как же ты теперь на баб влезать будешь, с отстегнутым или пристегнутым?» «А это мы увидим», – отвечает. И точно, залетели мы к троим красоткам на ночь – не соврал, так и сделал. А у меня заминка вышла – я ведь сидеть не мог, так и пролежал вверх пятой точкой. А ты по ночам мне снишься. Ты и Макс. Он даже похоронку не стал заполнять – мы знали, что у тебя был шанс через подвалы уйти… Но его тоже накрыло, помнишь, – силикатной грязью, – когда мы драпали из Ганновера».

Теперь на месте Незнакомца солдат-пехотинец стоял в зеленой защитной форме, высокие ботинки у него в глине были вымазаны, а из-под локтя приклад лучевого пистолета-пулемета торчал.

Лысый Ломоть:

– Дорогая, не смотри, что я теперь такой, обними своего пупсика!

Тогда-то я и увидел, какими блондинки бывают. Ей богу, я сразу влюбился. Она даже лучше, чем красотки в колоде карт у Сержанта.

– Логги-и-и… – так она называла Лысого Ломтя, – ты мне надоел, сколько можно – одно и то же, смени пластинку!

– Да разве я тебя чем-нибудь обидел? – удивлялся Лысый Ломоть.

– Этого еще недоставало, но мне, как женщине, всегда не хватало внимания…

– Гретта, о чем ты говоришь, я так люблю тебя!!!

– Мне надоел, от тебя все время воняет бензином!

– Как ты похожа на свою мать…

– Не трогай мою маму!!!. Она так страдала, когда я выходила замуж.

– … и поэтому ты путалась с моим братом!

– … по крайней мере, он понимает толк в сексе!

– Гретта, ты погубишь наше семейное счастье!

– Только не пробуй меня разжалобить!!!

– Кириак, дружище, я словно тронулся, ведь у тебя отпадала кожа с пальцев?

– Как видишь, все нормально и я снова могу держать сигарету и тебе не надо мне помогать.

– Нет, Кириак, в это трудно поверить! Может быть, ты только муляж. Гемоглобина, можно к тебе прикоснуться?

– Это не так важно, лишь бы ты верил.

– И все-таки, мне так хочется. Я знаю, что иногда с людьми такое случается.

– Главное – не бойся, это не самое худшее.

– Дай, я обниму тебя, дружище!

– Мы все стремимся к прекрасному!

– Вот теперь я узнаю тебя, Кириак!

– Все непонятное – всегда обыденно!

– Мы еще поспорим с тобой на эту тему.

– Нам нужно научиться заглядывать в себя!

– Полностью с тобой согласен – как можно глубже.

– Мать, наверное, получила похоронку позже, – говорил Сержант. – Какой только толк в ней, все равно все мертвы.

– Она не долго горевала, я добрался домой через пару недель.

– Пару недель!? – но они должны были погибнуть к этому времени?

– Я и говорю – она почти не горевала. Мне ли не знать свою мать – наверное, удрала с отчимом подальше в горы, нагрузила барахло и удрала.

– Значит, ты тоже дал деру…

– Разумеется я не зелень, которую кидали в самые гиблые места.

– Да, из тех, кого бросили в атаку на голубую пустыню, никто не вернулся. По крайней мере, так у нас болтали, пока жандармерия не укоротила некоторым языки.

– Я помню драку и панику в крысиных ловушках.

– Они облили нас какой-то гадостью.

– Но мне повезло – в самом начале они не знали нашей слабости и обыкновенный противогаз мог спасти, но только тренированных людей. До войны я был чемпионом по подводному плаванию и мог пронырнуть метров сто.

– Я тоже ждал момента, чтобы расстаться с веселым Максом. Но все же через ржавые холмы мне пришлось пройти. С тех пор железом во рту клацаю, боюсь, что я внутри теперь весь железный.

– Мы все были пушечным мясом.

– А пластилиновые топи? Люди проваливались по пояс и застывали. Даже спирт не мог их отогреть. Они замерзали тут же, сразу, и торчали, как серые чушки.

– Меня спас только развал фронта.

– Слава Богу, нам не надо уже воевать.

– Самое лучшее, что придумали люди – это мир.

– Здорово сказано, старина, – как в книге!

– Что же с нами будет? – спрашивала мать.

– Слишком сложный вопрос, чтобы на него ответить просто так.

– Мне иногда кажется, что я живу совсем в другом мире, не таком, как до войны, – говорила мать.

– Отчасти ты права, – рассуждал отец, – временной фактор стал играть меньшую роль и подложка проявляется явственней, но я не в праве распространяться на такие темы.

– Что-нибудь очень нехорошее? – настаивала мать.

– Нет, моя, родная, – улыбался он, – и к тебе не имеет никакого отношения.

– Мне так страшно… – шептала она.

– Не стоит волноваться из-за чепухи, – отвечал отец, – воспринимай жизнь, как поток событий.

– Тебе легко говорить, – возражала мать, – ты пришел издалека…

– Нам всем одинаково тяжело… – говорил отец.

– Значит, нам ничего не простится? – не сдавалась мать.

– Вы ни в чем не виноваты, – отвечал отец.

– Вы же главнокомандующий! – кричал Полковник.

– Штаб был разбомблен, – отвечал Незнакомец.

– Правильно! Но резервный, в шестой зоне?

– И он тоже.

– А командный центр под Парижем?

– Они применили проникающие лучи.

– Не верю!!!

– …слишком быстро, чтобы мы успели убраться. Большие потери…

– А компьютерный штаб в Скалистых горах?

– …выдержал не больше трех залпов.

– Не может быть!..

– …совершенно разные уровни. Они считывали наши планы до того как мы успевали их реализовать. Практически, мы были крайне уязвимы. К тому же примерно через месяц мы поняли, что воюем сами с собой.

– Объясните!!!

– Дело обернулось таким образом, что боевые действия велись с подлунным миром, так называемой низшей подсистемой сознания. И это обернулось крахом… Реального противника, увы, не было… Миф… Легенды…

– И это вы говорите мне, мне кадровому военному! Теперь мне понятно, где таилась наша слабость – мы были, как вареное мясо на дорогах, мы его много накидали на радость им.

– Теперь там ничего нет.

– А, кстати, как вы прошли?

– У меня иммунитет.

– Какой еще, к черту, иммунитет?!

– Нам делались особые операции…

– Что это еще такое?

– …чересчур дорогие, чтобы применять в массовом порядке.

– Господин президент, считайте, что вам крупно не повезло, лучше бы вы к Мясоедам забрели!

Моя мать кричала:

– Фрэд, тебе нечего сказать – ты бросил меня с пятимесячным Петом на руках!

– Гретта! милая, я что-то не узнаю тебя, подойди ко мне! – не унимался Лысый Ломоть.

– Нам здорово пофартило, что мы живы остались, – ревел Сержант, – заходи курнуть!

– Чарльз Дарвин, это опять вы? – спрашивал Доктор, – что-то никак в толк не возьму…

Может быть, так бы все этим и кончилось – наговорился каждый и дело с концом, но они вторили не переставая и все разом:

– Ваше превосходительство!..

– Кириак, что с тобой?!..

– Фрэд! Фрэд!

– Гретта, я здесь!..

– Бедный Йорик!..

А Незнакомец оборачивался все быстрее и быстрее – так что временами мне казалось, что я вижу беспрестанное мелькание желтых зайчиков.

А когда они вовсе потеряли рассудок и, казалось, готовы были свихнуться от отчаяния – вспыхнул жгучим солнцем, да так ярко, что я глаза от неожиданности зажмурил, а когда открыл, то увидал, что Незнакомец стоит в огненном ореоле и говорит, обращаясь только ко мне: «Ты видишь – они слепы от страсти, как же я возьму вас всех?» И сразу в меня такая ясность вошла, словно все что я вам рассказывал, правдивее правды быть не может и никогда не будет, словно жизнь там, в городе, за Стеной, – самая настоящая и все важное происходит только там, а не здесь, словно, стоит нам вырваться за Стену, и мы никогда кричать не будем, а Полковник – размахивать и грозить своим пистолетом, и еще – хотя мы их не видим, это не значит, что их нет. Есть они! Есть! Это точно! Просто они немного другие, и все! Вот что я понял.

Ну а потом все просто кончилось. Покричали они – конечно, совершенно впустую, и утихли. Полковник, хоть и шумел громче всех, отвел и запер Незнакомца и сел его сторожить. Неделю сторожил, каждый вечер допросы вел. Мать Незнакомцу еду носила, только он наши консервы не ел. А в конце Полковник объявил, что трибунал назначается и что это будет самый справедливый трибунал. Ночью мы пошли с Доктором и вывели Незнакомца за Систему.

Иногда я думаю, что Полковник не зря всего боится, даже когда вся эта история кончилась, все равно боится, и мы все боимся, боимся и ждем. А чего ждем? Ждать-то нечего! Не придут они за нами, ни к чему мы им, так же, как и Мясоедам, которых они к себе таскают. Изгои мы, что-то вроде отверженных, чумных, или меченые, что ли. Но опять же, повторяю, я это только сейчас понял. Жалко, конечно, что ты никому не нужен, как-то неуютно, отрешенно, сам по себе, сидишь за стеклянной оградой. Мать вот жалко и Гемоглобина, который умер. Правда, Гемоглобину теперь лучше живется, уж поверьте, и совсем он не болеет. Незнакомец постарался, он для всех нас постарается, но только потом, не сейчас, через год, когда речка морозами схватится и на дальних отрогах появится снег, а может, и раньше. Мне, честно говоря, здесь до чертиков надоело, только что делать – не наше сейчас время, не наше – мясоедовское, лохматых, вот пусть они отдуваются. Недавно в горах появились совсем уже голые – без шерсти – Сержант говорил, в одних шкурах, а вожак у них на Незнакомца похож. Вот и разберись что к чему. Запутался я, да и пора идти – мать зовет. Так что если увидимся, то не раньше зимы, когда на дальних отрогах снег появится, но до этого, жаль, далеко, я еще успею сбегать на Склон – вдруг что-нибудь узнаю и тогда расскажу, ну а сейчас – пока, побежал я – орехи колоть.

Жена
Рассказ

Ты приехала первым автобусом.

Мы вышли на крыльцо и увидали тебя идущую по тропинке, по которой обычно добирались со станции.

Я сбежал через две ступеньки вниз и взял у тебя сумку. Но прежде Дина обогнала меня и, счастливо махая хвостом, ткнулась тебе в колени и, умиленно и преданно заглядывая в лицо, потрусила рядом.

Я чмокнул тебя в щеку, забрал тяжелую сумку и, преднамеренно не задавая вопросы, шел росистым краем тропинки, уступая дорогу.

Я был немного недоволен, ведь тебе нельзя было носить тяжестей. И по тому, как ты шла и молчала, как натружено светилась грусть в твоих глазах, понял, что вопрос решен и решен окончательно, но все равно шел и боялся спросить, отдаляя этот неизбежный момент и надеясь неизвестно на что. «Господи, неужели это случится, неужели это должно случиться… Но почему!!! Почему? – твердил я уже в который раз. – Почему это происходит с нами? Почему ни с кем-то другим? Почему уже нельзя ничего остановить и можно только ждать событий, вглядываясь в их жестокую череду».

Мы вошли в дом. Я поставил сумку на кухне возле плиты. Ты пошла в комнаты. У нас было две маленькие комнаты с большими окнами. Ты пошла в комнаты, расстегивая на ходу куртку и оглядывая все вокруг, словно не была здесь очень давно. И я понял, что ты там натерпелась и тебе приятно быть дома, и ты снова узнаешь его, и дом узнает тебя.

Ты провела ладонью по кафелю печи. Печь на ночь не топилась, и сейчас у нас было холодно. Ты пошла дальше в спаленку, посидела на краю дивана, листнув книжку, которую я читал тоскливым вечером, сбросила куртку и подошла ко мне.

– Ну что? – спросил я.

Наверное, ты боялась этого вопроса не меньше меня. Веки твои дрогнули, и в уголках, в изгибе морщинок, собралась влага.

– А… – ты махнула рукой.

И прежде, чем ты добавила, мне все стало ясно…

– … все по-старому, сказали, надо ложиться…

– Когда?

– Через неделю…

У меня перехватило дыхание. Всего неделя! Значит, у нас всего неделя!!! А потом…

– А что?..

– Сказали, что это несложно, – ты усмехнулась, – даже с моим больным сердцем.

Ах, как хорошо я тебя знал. Я знал каждый твой жест, глаза, интонацию. Я понял, что, быть может, ты обманываешь меня, что такая легкая фраза несет в себе нечто большее… И мне стало страшно.

– Пить хочу, уморилась, – сказала ты.

– У меня есть молоко и каша. Будешь кашу?

Ты сняла с полки глиняные миски и принялась хозяйствовать на плите, а я пошел за молоком в сени.

Сегодня утром я ходил на ферму и принес ведро парного молока. Я знал, что ты не любишь парного молока, поэтому часть отлил в крынку, а остальное – в кастрюлю и поставил томиться в духовку, пока оно не покрылось коричневой пленкой.

Мы вышли почти ночью, в то время, когда еще только-только наступал новый день. В сосновой роще и по берегам стоял туман. Но прежде, чем перейти мосток, мы выкупались в предрассветной Двеснянке. Как и все водолазы, Дина обожала воду. Она разогнала сонных лягушек и тишину раннего утра. От расплывшейся по воде шерсти спина ее казалась еще шире. Мы проплыли до огромных иссяно-зеленых лопухов на другом берегу. Солнце еще не взошло, и ночная прохлада еще не отступила в их мрачновато-влажную тень. Это происходит позже – днем, – когда из деревни сюда приходят важные гусаки и выводки, подросшие за лето, начинают шнырять в густых зарослях, а Дина деланно-равнодушно отворачивать морду, и я уведу ее подальше от соблазна…

Коров выгоняли рано, и мне всегда оставляли молоко. Я шел и представлял, с каким удовольствием мы будем пить это молоко, смотреть в окно, за которым догорают последние сентябрьские дни, говорить о чем-то приятном, повседневном, и вокруг тоже будет все повседневное, обычное: старый скрипучий дом, стол, исструганный и истертый до неузнаваемости, колченогие табуреты, темные, прокопченные до моренной грубости стены, крашеное голубое оконце, подоконник, где стоят керосиновая лампа, солонки, банки с сушеным укропом и петрушкой, вязаный крупный лук в углу, большая беленая трехконфорная плита, возле которой приятно отогреваться зимой после лыжных вылазок – снег расползается от ботинок по жестянке под гудящим поддувалом, подтекает под желтеющие свежерубленные поленья, и все это остро пахнет морозистой влагой и березовым смолистым духом, – летом же на кухне прохладно, с луга приносится запах кошеной травы, на веранде висят два гамака, а в комната залита солнцем до самого заката…

Вот уже много лет мы приезжаем в этот дом. Но когда тебе пятый десяток и ты знаешь, что это твой последний дом, совсем по-иному видишь скос перил, почерневший палисадник и далекое поле за рекой.

Когда я вернулся, ты уже нарезала хлеб и сидела у окна.

Господи, как хорошо я знал тебя в этом настроении. Ты была вся, как ежик, колючая.

– Может, поедем домой? – спросил я.

– Нет, – ответила ты, – давай эту неделю проведем здесь.

– И сходим в Лосиную рощу?

– Да…

– … и на озера?

– Да.

На эти озера мы собирались весь отпуск. Еще дома вечерами за чаем обсуждали, какие взять вещи, кому нести палатку. Палатка у нас была легкая – всего два кило, и я всегда соглашался, что ты понесешь палатку. Потом ты говорила – никаких рыбацких снастей: ни спиннингов, ни закидушек, ни бредней. Я тут же соглашался и сейчас же выторговывал себе леску и десяток крючков – на большее ты не уступала, да и я не настаивал. Мы мечтали, что будем бродить от озера к озеру по мшистым берегам вдоль болотистых рукавов и останавливаться, где вздумается.

– В самых красивых местах! – восклицала ты.

– В самых красивых местах, – кивал я. – А ее возьмем?

И мы смотрели на Дину, дремлющую между нами.

– А как же, обязательно. Как же без нее – главного гуляльщика.

Но отдых не удался. Мы возились на даче и дальше Двеснянки не выбирались. А когда собрались, события повернулись так, что тебе надо было ехать на консультацию.

Мы поели, и ты пошла отдыхать, а я стал мыть посуду.

Вдруг ты засмеялась там в комнатах. Я с полотенцем в руках вошел к тебе. Ты стояла у окна в гостиной и смеялась так, как может смеяться только счастливая женщина.

– Чего смеешься? – спросил я немного грубовато.

– Не знаю, – ответила ты беззаботно. – Просто так, – и опять засмеялась, но не так, как мгновение раньше, а с каплей грустинки, словно очнулась и что-то вспомнила: – Смотри, что я нашла, – и протянула мне на ладони блестящий, отполированный твоею рукой каштан.

И я вспомнил! Я вспомнил прошлогоднюю осень. Ту счастливую пору…

У нас была привычка гулять вечерами перед сном. Мы выбирались часов в десять, когда спадал поток машин и город становился сонным и тихим. Мы бродили по осыпающимся аллеям. Каштаны теряли свои плоды, и мы их собирали, пока не набивали полные карманы.

Но этот – я помню – этот я нашел и подарил тебе отдельно. Вот здесь, в середине, у него большое углубление, как чаша. Весь этот год ты носила его с собой.

В тот октябрь шли теплые дожди. На асфальте блестели лужи и мокрая листва. В один из таких вечеров мы и нашли Дину. Конечно, тогда мы не знали, что это Дина, и даже не знали, кто кого нашел. Просто из темноты вдруг вынырнула лохматая черная собака и пробежала так близко, что мы оба шарахнулись в сторону. Уж слишком огромной она показалась нам. Собака пробежала вперед и пропала в темноте, но через минуту появилась снова.

– Опять этот пес, – сказала ты.

Если бы не вечер, мы бы разглядели его сразу. Мы бы увидели, что у него добрые карие глаза с голубоватой поволокой, как у месячных щенков, что на груди белое пятнышко и что он прихрамывает на переднюю правую лапу.

– Давай возьмем его! – воскликнула ты с жаром.

– А как ты себе это представляешь? – высказал сомнения я. – Я, например, боюсь…

– Ну что ты… Он все время крутится рядом…

Ты это произнесла как самый весомый аргумент!

Собака снова обогнала нас и теперь лакала воду из лужи.

Но, видно, ты уже почувствовала ее.

– Ну, пожалуйста… давай возьмем…

– А как? как физически? Вдруг он не захочет?

– Захочет. Смотри – смотрит на нас.

И правда, собака оторвалась от лужи и задумчиво уставилась в нее, скосив голову, словно прислушиваясь к нашему разговору.

Ты посвистела, но сделала так неумело, что пришлось помочь тебе.

Собака вильнула хвостом.

– Я тебя умоляю… – ты даже подпрыгнула от нетерпения и дернула меня за руку: – Ради меня…

– И ты потом не пожалеешь?

– Не пожалею, – ты уже не глядела в мою сторону, ты уже видела себя хозяйкой этого великолепного черного существа и наверняка представляла его у нас в квартире и на прогулке в парке.

– Ладно, – решился я, – попробуем.

Мы приблизились.

– Как тебя зовут? – спросил я. – Ты такая лохматая, большая. Ты ведь не укусишь меня? Правда? – спрашивал я, не протягивая руку. – Она, должно быть, давно бегает – такой тяжелый запах, – сказал я.

– Погладь!

Я провел ладонью по холке и ушам. Собака стояла понурившись, опустив голову и хвост.

– Кто же ты? – спросил я и погладил по спине. Она вздохнула. – Кто же ты, мальчик или девочка? – и опустил руку ниже. Девочка?! Девочка! Ах ты моя хорошая! – сказал я.

Она завиляла хвостом.

– Дина! – ты уже осмелев, тоже погладила ее. – Какая пушистая. Диночка, Динуля. Назовем ее Дина!

Собака подняла голову, и мы увидели большие черные-черные глаза.

Нам показались они грустными. Видать, она тоже решала свою судьбу.

– Какая красавица. Дина, пойдет с нами домой? Пойдет? У нас есть колбаска. Она пойдет! – обернувшись, объявила ты.

Так без поводка и ошейника мы привели ее домой, искупали в ванной. Она стояла и вздыхала, как большой усталый человек, а потом, накормленная обещанной колбасой, спала в большой комнате под журнальным столиком. Среди ночи я вставал, закрывал дверь в спальню, чтобы не разбудить тебя, и зажигал свет. Дина не подымала голову, только глубоко и печально вздыхала. Я садился рядом, сам немного ошалевший от обилия впечатлений, и гладил ее по черной гладкой шерсти.

– Диночка, Динуля, – шептал я.

Ее широкая, лобастая голова покоилась на ковре, и только вздохи да мочки мокрого подвижного носа выдавали, что она не спит.

А утром она приветствовала нас как хозяев, но без восторгов и лизания, которые выдают пылкую и трепетную натуру, а скорее спокойно и уверенно, как подобает большой, серьезной собаке, хотя позже мы ее узнали и несколько другой.

Через неделю мы уже бегали вдвоем по парку, и, завидев, что я надеваю спортивную форму, она радостно повизгивала и нюхала поводок в коридоре.

Ах, как приятно было взмывать над тропинкой! Мимо пролетали сухие стебли трав и кустарника. Мгновение полета – и лапы надежно и прочно впечатывались в мягкую почву.

Ах, как пахли сосны, старые толстые липы и пожухлая трава! Сколько ароматов неслось для ее черного носа с еще зеленеющих полузамерзших низинок, где под изумрудной коркой льда текли ручьи, как дышали свежестью продуваемые сухие пригорки, сколь соблазнительны были кусты и скамейки.

Так мы бежали до асфальта, потом спускались к озеру, где плавали ручные утки, купались и тем же путем возвращались домой.

Ты уже ждала нас. Мы пили чай, а Дина ложилась у ног, но стоило перейти в другую комнату, она перекочевывала следом.

Ты садилась в кресло, опустив руку, гладила ее и рассуждала:

– Дина, где же ты жила? Кто был твой старый хозяин? И почему ты потерялась? Наверное, мы никогда не узнаем этого. И все же он был мужчиной. Вон, как она прыгает, когда ты берешь брюки, – говорила ты.

Какой же была она – та осень? Длинной? Короткой? И сейчас, через год, как она запечатлелась?

Были ранние морозцы, оттепели, длинные прогулки вечерами, поездки на дачу. Тогда и поселилась у нас эта тревога, и не однажды наговорившись до твоих слез, мы не обращались к этой теме несколько месяцев, неся ее каждый в своем сердце отдельно. И ты крепилась и была весела, но однажды сказала вечером:

– Знаешь… ты не женись… если что… Нет! ты погоди, дай я доскажу и больше не буду… Ты не женись, не все женщины одинаковы. Поживи для себя, смотайся на свой север, сделай то, что задумал – начни новые картины, и не женись – тебе будет трудно.

А я злился и нервничал, и это ощущение тревоги и неопределенности витало в воздухе, и что бы мы ни делали, оно висело над нами, а мы делали вид, что не замечаем ее.

Я домыл посуду, вытер стол и налил молоко Дине. И пока она лакала, то и дело удостоверяясь, здесь я или нет, и капая на пол, я смотрел на нее и думал, что мне предстоят тоскливые вечера и еще более тоскливые – ночи, полные предчувствий, тревог и мрачного отчаяния. Я представил, как утром буду собираться на работу – один в пустой квартире, а вечерами возвращаться, зажигать свет и бродить из угла в угол.

Дина напилась, я вытер ей морду, и она ушла к тебе в спальню.

А я взял кружку и вышел в сад. Уже палили костры. Все вокруг было поддернуто голубоватой пеленой, и пахло приятно горьковатым дымом. Яблоня обвисла до земли. Надо было убирать последние плоды. Малина пожухла, но если приподнять стебель, под защитой полусонной листвы прятались спелые ягоды.

Я рвал ягоду и вспоминал, как в июле мы вместе собирали ее и варили варенье, как отвратительно пахли травяные клопики, попадавшиеся в завязях, как перекликались мы в густом колючем малиннике, а потом кормили друг дружку, выбирая самые сладкие, истекающие соком ягоды.

Мне вдруг стало жутко, как утром. Я сел, привалившись к сухим стеблям, и такое отчаяние накатило, что хоть плачь Я вдруг почувствовал себя одиноким и пустым, словно жизнь кончилась… и хотя ты была рядом, за стеной дома, ты уже была не здесь и не со мной. Мне показалось, что пока мы не переживем эти несколько недель, пока не узнаем нашего будущего, мы не будем теми, прежними… И еще я подумал, что человек в страдании устроен так, что должен принимать его в одиночестве, даже если это его последнее страдание…

Я насобирал кружку и отнес тебе.

Ты спала, как любила спать – свернувшись клубочком и подложив под щеку кулачок. Во сне кулачок распрямлялся и лежал на подушке, как лепесток осыпавшейся розы, и не было для меня роднее этой ладони…

Видно тебе что-то приснилось. Ты застонала и открыла глаза. Еще с полусна, увидав меня, улыбнулась и протянула руку.

– Как ты спала? – спросил я.

Ты смотрела на меня оттуда, из своего я, уже отдаленного, погружаясь в то, что предстояло встретить тебе одной, и я понял это и с ужасом подумал, что утром ты простилась со мной и домом и живешь теперь совсем в другом мире, в который мне пути нет…

– Тебе надо будет прожить полдня без меня, – сказал я, – всего полдня. Но это будут самые трудные полдня, понимаешь?

Ты улыбнулась одними глазами, и столько в них было тоски…

– Ну что с тобой? – спросил я.

Ты прижалась, спрятав глаза у меня на правом плече так, как делал всегда.

– Ничего, – и с придохом. – Мне страшно…

«Ну что ты, милая, – подумал я, – я так люблю тебя и если бы мог, пошел туда вместе с тобой и был бы рядом до самого конца…»

Стояли такие солнечные, пронзительно солнечные дни, словно в ноябре еще раз проглянуло лето, словно не было этих серых, мрачных дней. А сегодня пошел первый снег…

Вот и дожили мы втроем до этой зимы…

1984 г.