Текст книги "Мелькадрики"

Михаил Блехман
Мелькадрики

Клянусь говорить правду, и только правду.

Свидетель.

Не клянись.

Судья.

Правдивые рассказы из жизни русских людей на неисторической Родине

Кадрик 1

Была весна – время между двумя отопительными сезонами, когда уже не топят и ещё не топят, причём не потому, что так нужно, а потому, что начальству виднее.

На кухне 3-комнатной квартиры на Преображенке сидели обычные русские интеллигенты – Аркадий Ильич Фурман и Исак Менделевич Зильбербубен. Перестройка была в разгаре, поэтому кухня понемногу переставала быть тем, чем она была в старые добрые времена. Если раньше на ней саркастически исповедовались и отводили душу, то теперь – строили планы.

Аркадий Ильич ел сало, нарезанное тонкими ломтиками и положенное единственно правильным образом – на кусочки чёрного хлеба. Исак же Менделевич пил кефир, заедая его сушками.

Говорили о многом – как обычно говорили на кухне: о смысле жизни, гуманитарных ценностях, общих знакомых, а более и глубже всего, как могут только воистину русские интеллигенты, – о России.

Аркадий Ильич был провинциалом, то есть не москвичом. Он приехал проводить Исака Менделевича в, как они оба надеялись, последний путь: Исак Менделевич уезжал. Собственно, разговор как раз и вращался вокруг отъезда – темы, ставшей наиболее актуальной для русских интеллигентов, начиная с 70-х годов двадцатого века.

Вообще-то ехать или не ехать – этот главный русский вопрос – они неоднократно обсуждали раньше, на этой самой кухне, причём переубедить друг друга так и не смогли.

Аркадий Ильич по-прежнему считал, что ехать в принципе надо, но пока рановато, и любил сало с чёрным хлебом. А Исак Менделевич, предпочитавший сушки с кефиром, не только полагал, что ехать необходимо уже сейчас, но и реально ехал – на следующей неделе.

Аркадий Ильич откусил солёного огурца, отпил пива и произнёс с надеждой:

– Сейчас, когда всё как раз начинается…

– Ах, Аркаша, – возразил ему Исак Менделевич с мудрой улыбкой пожившего человека, мечтающего пожить ещё, но хотя бы чуть-чуть лучше. – Тут уже всё давным-давно закончилось. Вот увидите – мы с вами там встретимся.

И доел сушку.

Аркадий Ильич слизнул с губ таявшее на них сало.

– Изменений много, Исак Менделевич, – вы же сами видите.

– Каких же именно?

– Главное – сейчас никуда не посылают.

– Аркаша, – снова возразил Исак Менделевич, – чтобы вы знали: в России всегда посылают. Посылали, посылают, и будут посылать. Иначе это будет не Россия.

– Да я же не в том смысле. То – само собой, святое дело. А я имею в виду, что ни в колхоз не посылают, ни на стройку, ни на кагаты.

– Куда?

– На кагаты. Это – по-вашему «овощная база». Язык сломаешь. Вы тут, в столице, этого всего не знаете. Вас толком и не посылали никогда.

Исак Менделевич налил себе чаю и положил две ложечки сахару. Тем временем Аркадий продолжал:

– Кагаты – это особый мир. Государство, можно сказать, в государстве. Летом мы овощи пропалывали, собирали и отправляли на кагаты, а осенью, когда они там сгниют, – выбрасывали. Замкнутый производственный цикл.

Исак Менделевич слегка поперхнулся.

– Неужели всё сгнивало? Всё-таки овощи же были иногда…

– Это – исключение. А в основном сгнивали. Вы же не были на кагатах, не знаете. Там хорошо гнилось.

Сала больше не было.

Помолчали, думая каждый о своём, а в сущности – об одном и том же.

– Хотите сосиску? – заботливо спросил Исак Менделевич.

– А сардельки у вас не найдётся? Что-то сарделек захотелось…

– Найдётся, конечно, – сказал Исак Менделевич и бросил в кастрюльку пару сарделек вариться.

Аркадий доел кусочек чёрного хлеба, вытянул ноги и проговорил:

– Помню, послали нас всем отделом на кагаты…

Кадрик 2

Была зима или поздняя осень. Мороз, и снега – как никогда. Ну, и послали нас в Свинятино. И странно как-то получилось: туда специальным автобусом везли, а обратно вечером – до города подбросили, а потом – каждый своим ходом.

Вот. Ну, приехали, мы, вышел к нам, как полагается, начальник, то есть это я думал, что он начальник, а оказалось – так себе, «линейный менеджер», выражаясь по-американски. Расставил нас по рабочим местам. Женщинам сказал хорошую капусту отделять от гнилой, а нам с Петькой Поросюком, моим приятелем, – собирать гниль и выбрасывать в кучу.

Воняло, я вам скажу, непередаваемо. Вот ведь загадка: растёт капуста без запаха, а как сорвут и отвезут на кагаты – вонь коромыслом. И склизкая какая-то становится.

Дали нам вилы собирать её – ничего не получилось: гнилые капустины нанизываются так, что никакими силами обратно их не сбросишь. Петька бармаки принёс, и дело пошло. Бармаки – это те же вилы, только с поперечинкой, чтобы капуста не нанизывалась.

Ну, сгребаем мы её и выносим, сгребаем и выносим.

Мы вообще с Петькой привычные были. Можно сказать, дня не проходило, чтоб не послали куда-нибудь. Отдел-то у нас был женский, а женщин сами знаете, куда посылали: в колхоз, на кагаты, на стройку кирпичи по цепочке передавать. В общем, на лёгкую работу. А тяжести тягать – это мы с Петькой.

Петька вообще-то в подвале работал, ротационные машины обслуживал. А я – наверху, в отделе, информатикой ведал. Бывало, сядешь за стол, задумаешься, вроде вот уже почти осенило – и тут как раз зовут:

– Аркадий и Петя, помогите рулон бумаги перекатить.

Или:

– Аркадий и Петя, возьмите носилки в сарае и уберите кирпичи.

Петька говаривал:

– Эх, носить нам, не переносить.

Он был худющий, одно плечо выше другого, и почему-то небритый. А я – в белом халате ходил. Мы с ним были душа в душу. Бывало, сядем перекурить, Петька достанет «Приму» за 14 копеек, затянется, и мы не спеша так беседуем себе.

– Нам, – говорит, – что. Скажут сделать – сделаем. Скажут переделать – переделаем.

– Так-то оно так, – отвечаю. – Только вон прошлым летом на базе отдыха фундамент кувалдами разбивали. Обидно было.

– Да-а, – затянулся Петька, – сами сделали и сами разбили. Досадно.

– Хотя и хуже бывает. Вот Ваня с вычислительного центра подзалетел – ужас.

– А что? – Петька заинтересовался и закурил вторую.

– Да его в печку послали. Ну, на кирпичный завод. Там кирпичи в печках обжигают. Начальник отдела говорит: «Сходи, Ваня, за три отгула». Ну, Ванька и пошёл. А на кирпичном, я тебе скажу, одни бабы работают. Мужики не выдерживают. Бабы, они выносливей мужиков.

– Точно, – кивнул Петька. – Мужики сильней, а бабы выносливей.

– Ну, вот. Пришёл он туда, спустился, а там такой предбанник перед печкой. Жарища – обалдеть. Сочи и Сухуми – северный полюс по сравнению с предбанником.

– Да ты что?!

– Жуть.

Он с полчаса поработал, и тут подходит к нему одна баба, она за главную была, и говорит:

– Сынок, залезь в печку, помоги там.

И открывает дверцу. А там – ты себе, Петюня, не представляешь, прямо как в аду: воздух аж красный от жары. Ванька туда залез, рот открыл – и задохнулся. Ну, ты представь: там же кирпичи обжигают. Пекло – одуреть. Бабы пашут, говорят: сделай то, сделай это. А он – стоит с открытым ртом, ни туда, ни отсюда.

Как-то вылез обратно, до дому доплёлся, дверь отпер и прямо в коридоре под вешалкой вырубился.

Жена, Светка, с работы вернулась, запыхалась, сумки прёт, а тут – дверь настежь, муж на полу. Она его ругать: алкаш, зараза, вообще совести нет. Не то что на ноги его поднять не может, а и до дивана не дотянет. Ну, Ваня – ты же знаешь – мужик здоровый. Соседа пришлось звать на диван парня укладывать.

Сутки проспал. Зарёкся после этого на кирпичный завод ходить. Никаких отгулов не хочет. Можете, говорит, увольнять к чёрту. Жизнь всё равно, говорит, дороже.

Ну, да ладно, отвлёкся я. Сгребаем мы с Петькой гнилую капусту и выносим, сгребаем и выносим… Вид у нас – тот ещё: фуфайки, ушанки, рукавицы как у дворников.

Всё нормально, вокруг тишина. Зима, морозец, сугробы, солнышко светит. Тягаем и разговариваем, как обычно.

И вдруг – вы не поверите: со второго этажа – а этаж высокий такой – вылетает Анна Никодимовна, завгруппой наша. Летит – представляете? Она вообще-то женщина видная, крупная, росту мужского, комплекции начальственной. В шубе специальной, для кагат, в шапке старой меховой, в сапожищах. Руки расставила, в каждой руке – по здоровенной сумке с капустой.

Где она хорошие кочаны нашла невонючие – до сих пор удивляюсь. Они ведь обычно все на кагатах сгнивали, до магазинов не доходили. Ну, чего только для семьи не сделаешь. Без капусты-то в хозяйстве никак, сами понимаете. А вынести не разрешают, отберут. Ещё и телегу на работу накатают.

Она и решила из окна сигануть. Там под окном сугроб здоровенный был, так что вообще-то не опасно было.

Ну, смотрим мы с Петькой – аж дух захватывает: летит из окна Анна Никодимовна, руки расставлены, в каждой руке по здоровенной авоське с капустой. Вся в чёрном, а вокруг снег белый. Как птица парит, зависает в воздухе и прямо в сугроб планирует. По грудь под снег ушла.

Мы обомлели.

И вот тут произошло самое неожиданное событие. Вдруг, откуда ни возьмись, вокруг сугроба как грибы выросли двенадцать – именно двенадцать, я несколько раз пересчитывал, – начальников. Вы только себе представьте: крупные, в хороших пальто, и все как на подбор – в пыжиковых шапках. А тогда ведь как: если человек в треухе, как Петька, или в кролике, как я, значит – так себе, инженеришка или работяга. А вот если в пыжике – это или торговый работник, или начальник.

Мы с Петькой поразились: до этого, кроме капусты, ничего не было, а тут – сплошное начальство, ровно двенадцать человек. Блок, да и только.

Окружили сугроб с Анной Никодимовной, акт составляют. Видно, думали хотя бы пристыдить, но не вышло у них. Она им достойный отпор дала.

– Мне, – говорит, – всё равно терять нечего.

Единственное, что им удалось – это отобрать капусту. Во-первых, они всё-таки начальство, а она, хоть и беспартийная, но завгруппой, так что было что терять. А во-вторых, народ её тоже не сильно поддерживал: хоть и по-геройски прыгнула, а капусты не только ей хотелось. Что она, лучше других? Да вот только где её взять на всех, капусту?

Обсудили мы с Петькой это событие, а там и рабочий день закончился.

Сели в автобус – грязные, мокрые, в остатках капусты. А довезли нас – я вам в самом начале говорил – до города, а там высадили, и мы пошли своим ходом. Ну, мне-то хорошо, я рядом живу, а с Петькой страшная история случилась.

Понимаете, ему ехать – на другой конец города, пешком часа три топать. А на дворе – вечер, холодно, устал после кагат как чёрт. Вот он и решил на обычном автобусе поехать. А транспорт, как назло, забит под завязку – народ с работы едет. Давка, толкотня. Петька из последних сил протиснулся.

Ну, в автобусе народ надышал, Петька оттаял, и дух от него пошёл – вы себе не представляете. Мы-то, когда на кагатах были, принюхались, а народ с непривычки задыхаться начал. Людей-то в автобусе человек сто, все усталые с работы едут, голодные и потому злые.

А посередине – Петька, со всех сторон зажатый, в треухе, телогрейке, одно плечо выше другого, зарос с утра, и воняет – кажется, не то что в автобусе, а и на улице слышно. Ну, скажите: можно его в таком виде за сотрудника НИИ принять?

Не приняли, конечно.

– Пошёл, – говорят, – вон отсюда. Развонялся тут.

Он сопротивляться. Откуда ж он знал, что от него гнилой капустой несёт? Вообще не понял, чего они к нему прицепились. А они – «Выметайся!», и всё. Мол, алкаш чёртов, и тому подобное. Выталкивать начали. Петька упирается, никак понять не может, в чём дело.

Двое здоровенных мужиков его под руки вынесли из автобуса. Хотели на остановке оставить, но он, ясное дело, сопротивлялся, так они потащили его в опорный пункт. Сдали участковому, чтоб разобрался. Мол, напился, провонял весь, так ещё и сопротивляется.

Петька чуть не плачет:

– У жены спросите! У меня жена, двое детей. Я домой с кагат еду!

А телефона у него в доме не было. Пришлось ему всю ночь в опорном пункте просидеть. Утром из института приехали, из отдела кадров. Отгул дали за такое дело.

Вот так.

А сейчас, я вам говорю, не посылают.

Кадрик 3

Исак Менделевич покачал головой и домыл посуду. Услышанное произвело на него впечатление.

– Нет, – сказал он твёрдо, – отсюда нужно уезжать. И чем быстрее, тем лучше.

Они перешли в большую комнату, сели в мягкие кресла. На улицу выходить не хотелось, за окном собирался дождик.

– Что ни говорите, Аркаша, – проговорил Исак Менделевич, – а наш народ – это что-то особое. Кремень.

– Да-а, – согласился Аркадий Ильич. – Такой народ – ещё поискать.

Исак Менделевич съел шоколадную конфету и припомнил:

– Прошлой зимой послали меня по обмену опытом в Ленинград.

Мороз был жуткий, ехали ночью, а в поезде – ни света, ни воды, да ещё и не топят. Все сидят одетые, в шапках, зубы стучат громче колёс. И так – восемь часов почти без остановок. Утром прибыли в Питер.

Спустился я из вагона на перрон. Свет только забрезжил, ветер с Финского залива. Не просто холодно, а как-то, я бы сказал, безысходно.

И вот первое, что мне бросилось в глаза, – это большущая очередь прямо на перроне. Думаю: за чем стоят? Мне-то ничего не нужно, просто любопытство одолело: за чем можно стоять ранним утром в такой мороз? Подхожу, спрашиваю:

– Православные, чего дают?

А они мне:

– Мороженое.

И едят его прямо там же, на перроне. Вот это народ!

Аркадий Ильич утвердительно кивнул:

– Едят что угодно и где угодно. У нас, например, на вычислительном центре работал парень – вы его знаете, Жора Либерштейн. Худющий – ужас, и всегда голодный.

– Помню, помню, он у меня останавливался. За день недельный запас провизии умял, дай ему Бог здоровья. Софа поражалась, куда всё у него девается, – живота ведь как такового и нет.

– Точно. Прожорливый, как Робин Бобин. Ну, вот однажды приходят они всем отделом с перерыва – кто где был, как водится. А Фира Хованская достала вымя.

– Откуда? – поразился Исак Менделевич.

– Почему откуда? В буфете купила. Коровье вымя достала в буфете по случаю.

Полкило взяла, очередь выстояла дикую. С продуктами тогда была напряжёнка, а тут как раз вымя выбросили прикопчёненное. Она его принесла в отдел и положила в окно между стёклами, а сама пошла в машинный зал, у неё по графику было полчаса машинного времени.

А Либерштейн, как обычно, голодный был как волк.

Смотрел он на это вымя, смотрел, потом не выдержал, достал из окна и принялся отрезать крохотным таким перочинным ножичком тонюсенькие ломтики и есть. Причём что интересно: вымя-то было фактически сырое, только чуть-чуть прикопчёненное. А так – резина резиной.

Я ему говорю:

– Ты что, обалдел – сырое мясо жрать?

А он мне:

– Ничего ты не понимаешь. Вкуснейшая вещь!

Так за полчаса всё вымя и уплёл.

Тем временем возвращается Фира, смотрит – а вымени нет. Она побагровела – я такого в жизни не видел, вообще-то она очень выдержанная была, интеллигентная, – и как закричит, ну просто не своим голосом:

– Где моё вымя?! Чем мне теперь ребёнка кормить?!

Мы боялись – убьёт Либерштейна. Обошлось, правда. Но другая на Фирином месте точно убила бы.

Дождь так и не собрался. Выглянуло солнце, защебетали птички, и Аркадий Ильич предложил прогуляться. Погода была чудесная, народу на улице мало, рабочий день начался совсем недавно.

– Вот вы рассказывали про поезд, – проговорил Аркадий Ильич. – Поезд, я вам скажу, это те же кагаты.

– В каком смысле? – удивился Исак Менделевич.

– Понимаете, наш поезд – это тоже особый мир.

– Государство в государстве?

– Вот именно! Сколько я накатался в поездах – это представить себе невозможно. Вообще, я вам скажу: кто в наших поездах с моё не поездил, тот России не знает.

– Ну, это вы немного преувеличиваете.

– Нет-нет, вот послушайте.

Кадрик 4

В поездах вы узнаёте людей лучше, чем на большой земле. И закаляетесь физически как нигде. А каких личностей встречаете!

Помню, возвращался я из Ленинграда, с предварительной защиты диссертации. Решил сначала к вам заехать, а потом уже домой. Прибежал на вокзал, билета нет. Смотрю – поезд отходить собирается. Подбегаю к последнему вагону, к проводнице. Говорю со столичным акцентом, для правдивости:

– Девушка, пустите, пожалуйста, без билета: у меня в Москве дядя умер.

Придёт же такое в голову.

Она говорит:

– Предъявите телеграмму.

А я ей:

– Да полчаса назад по телефону позвонили, я прямо из дому на вокзал.

Ну, в общем, договорились, что она меня берёт за десятку, я постою в тамбуре, а когда все улягутся – приткнусь, где будет место. Вагон-то плацкартный.

До часу ночи простоял в тамбуре, смотрел, как говорят лирики, на уходящие вдаль рельсы.

Народ в поезде разложил кур, яйца, огурцы и принялся закусывать. Я, кстати, давно заметил, что в плацкартных вагонах люди первым делом плотно закусывают, как будто не из дому пришли. Причём едят именно яйца, курицу и огурцы.

Ну, вот. Поели, переоделись, постелили и улеглись. Вышел я из своего тамбура, смотрю – в вагоне темень кромешная, храп стоит, и доеденными яйцами пахнет. Все первые и вторые полки заняты, пришлось на третью лезть – это с моим-то ростом!

Лезу я, лезу и думаю: «Вот жизнь так жизнь. Никакой справедливости. Хорошо тем, кто на нижних полках, да подальше от туалета! Спят себе и горя не знают. А каково остальным? Карабкайся тут под самый потолок…»

Пролезаю через вторую полку, а там солдат спит.

– Стой! – говорит. – Кто идёт?

Я немножко струхнул, и таким елейным голоском отвечаю:

– Хороший человек.

А он мне в ответ строго:

– Хорошие люди по ночам на третьи полки не лазят.

Скажете, не обидно?

Долез я, наконец. В три погибели свернулся, заснул кое-как.

Рано утром проснулся, Многие ещё спали. Полез обратно. Когда снова до второй полки долез, не рассчитал и свалился вниз. Стукнулся, конечно, да и шуму наделал. Но самое обидное даже не это, а то, что женщина на первой полке проснулась и недовольно так говорит:

– Падают тут всякие.

Тогда я ушёл обратно в тамбур и до самой Москвы простоял.

Кадрик 5

Но в том поезде, правда, тепло было.

А вот помню – ехал я с конференции поездом Трускавец – Харьков. Зима была, мороз, да ещё и ветер со снежком. В поезде не то что не топили – окна толком не закрывались, а ехать-то – почти сутки.

Заснуть невозможно: по лицу ветер гуляет, и снег падает. Да ещё и туалет не открывается и не закрывается: дверь задубела, щель – сантиметров тридцать. Кто влезет – проникнет в туалет, ну, а обратно уже проще. А на полу там воды по щиколотки, только она замёрзла, и если не наступать, то лёд не проломится.

Так и едем – не раздеваясь, не разговаривая, вообще ртов не открывая, чтобы последнее тепло не выходило.

Поздно вечером подъехали к Виннице. Смотрим – бежит по перрону женщина. Бальзаковского возраста, интересная, с двумя огромными чемоданами – я таких здоровенных никогда не видел. Влетела в вагон, сияет от счастья, что не опоздала, и собой явно гордится.

Вообще, я заметил, что нашему человеку для счастья совсем немного нужно. Правда, правда, – я это серьёзно говорю. На поезд не опоздал – счастлив. Свет не отключили – счастлив. А если ещё и горячую воду дали, то вообще – именины сердца. Скажете, нет? Приучили нас радоваться.

Ну, и эта женщина: довольна, улыбается, энергичная, бодрая, полная жизни. А главное – после такого забега ей жарко стало: разрумянилась, помолодела. Мы все сидим в жутком холоде, нахохлились, молчим и ждём, как дело обернётся.

Она шубу сняла, шапку, сапоги, переобулась в чешки, взяла спортивный костюм и пошла в тот самый туалет – переодеваться.

У нас у всех глаза широко открылись и на лоб полезли. Хотим остановить её, не допустить погибели, предупредить, чтоб не шла в туалет в тапочках, – но слова произнести не можем: за полдня такой поездки и полного молчания потеряли дар речи. Только и можем – дрожать и глаза выпячивать. А она на это ни малейшего внимания не обратила.

Тихо-тихо стало в вагоне. Проводили мы бедную женщину взглядами как на последний бой и ждём – вернётся ли.

Через несколько минут, в полной, жуткой тишине и мерцающем свете, выходит наша героиня: грустная, одинокая и мокрая почти по колено.

Все легли спать, и всем – я это чувствовал – было стыдно, что не предупредили новую нашу боевую подругу, не сказали, чтобы не ходила в гиблое место… Одно оправдание, хоть и слабое: она бы на нашем месте тоже не сказала. Просто не смогла бы.

Кадрик 6

А бывает и тепло в поезде, и в купе едешь, и на нижней полке, – и всё равно опасность тут как тут.

Возвращался я как-то из Минска, со всесоюзной конференции. Сначала вообще один в купе ехал, ни одного попутчика. И вдруг, уже под вечер, открывается дверь и входит, точнее, вваливается, здоровенный-прездоровенный детина в чёрном потёртом пальто, чёрной шапке, заросший чёрной щетиной, потный, а в руках у него – то ли мешок, то ли баул, немыслимых размеров.

«Ну, думаю, не суждено мне сегодня детектив дочитать. Этот – точно компанейский».

А я, честно говоря, опасаюсь компанейских, особенно в поезде. Сам-то я человек общительный, но бывает, что общаться не хочется, особенно если детектив интересный, да ещё и на самом захватывающем месте.

Но хуже другое. Компанейские всё время угощают и страшно обижаются, если не угощаешься. Ну, вроде как я его не уважаю, если отказываюсь есть и пить. Прямо досадно! Выходит, если я откажусь, значит, не уважаю его, а он, если удавливает меня насильно выпить и закусить – значит, уважает.

Ну, так вот. Новый мой сосед пальто с шапкой снял, сел напротив и представился:

– Додик.

Вы себе можете такое представить? С баулом, заросший, в протёртом пальто – и вдруг Додик.

– Аркадий, – говорю и улыбаюсь дружелюбно и приветливо. Может, думаю, обойдётся.

Он тут же лезет в мешок-баул и достаёт бутыль жутких размеров, заткнутую газетой, а внутри – мутная жидкость. Но это ещё не всё. Сразу же за выпивкой вынимает закуску – шмат какого-то грязно-желтоватого вроде бы сала, как палец у курильщика. Додик, называется.

Вы знаете, как я отношусь к салу, поэтому такое надругательство с трудом перенёс. Какая-то грязная, думаю, была свинья. А вода в бутылке, наверно, из лужи, в которой она отдыхала.

Разливает он самогон по гранёным стаканам, отхватывает два куска от исходного и бодро говорит:

– Ну что, Аркаша, за знакомство?

«Всё, думаю, конец мой подкрался. А ведь всё было так хорошо! На конференции выступил на ура, обратный билет достал без очереди, в купе никого не было, детектив интересный, домой еду… Сколько раз себе говорил: ни в коем случае нельзя расслабляться! Расслабишься – будешь наказан».

И тут, от близости смертельной опасности (кто не видел того самогона, не говоря уже о сале, вряд ли поймёт, что мне угрожало), я выдал тихо, с грустью в голосе:

– Нельзя мне, с операции еду.

Додик опешил.

– Да ты что? – говорит. – Как же так?

– Порезали всего, – продолжаю, – и еле зашили. Говорят: если хочешь жить – никаких спиртных напитков. И тяжёлую пищу чтоб не употреблял. Ну, там мясо, сало, колбасу, солёные огурцы… «Чем, думаю, он ещё угостить может?» Рыбу, – говорю, – тоже нельзя.

Додик вообще-то оказался очень приятным человеком. Посочувствовал, расспросил, а потом выпил за моё здоровье. Стакан в себя вылил одним махом, закусил и принялся мне рассказывать о своей жизни.

Говорил он долго, обстоятельно. Про семью, про работу – он грузчиком, оказывается, работал.

А я тем временем всё сильнее хотел есть. Но пришлось слушать, заинтересованно поддакивать, вставлять реплики – а иначе он бы обиделся.

В этих беседах прошло часа четыре. Проголодался я за это время так, что не чувствовал уже ни страха, ни желания узнать имя убийцы, – ничего, кроме тупого, отчаянного голода.

И вот, когда Додик сделал секундную паузу, я поднялся со своей полки и произнёс слабым голосом:

– Пойду поем в вагон-ресторан.

Додик изменился в лице – так испугался за моё здоровье:

– Да ты что! Тебе ж лежать надо!!!

– Рекомендовали, – говорю, – морковный сок в малых дозах каждые десять часов. Пойду приму очередную малую дозу.

– А может, тебя проводить? Видишь, как трясёт поезд?

– Нет-нет, – говорю, – сам дойду, не беспокойся.

Пошёл и думаю:

«Человек-то он очень хороший, только вот если бы не угощал этим своим самогоном и салом. А так – приходится конспирироваться».

Добрался я до вагона-ресторана, заказал харчо и шницель с гречневой кашей, а на закуску – томатный сок. Он, между прочим, похож на морковный. Ем и всё на дверь оглядываюсь: вдруг Додик придёт проверить, как у меня дела, а я тут харчо уплетаю.

Когда до шницеля дошёл, от страха совсем голову потерял: «Сейчас Додик войдёт, – думаю, – и увидит, что я его обманывал всё это время».

Откусываю от шницеля кусок и вдруг слышу – дверь открывается. Я так перепугался, что схватил шницель (а он здоровенный такой) и в один присест весь его проглотил. Вы только представьте себе: целый шницель сглотнул. Стакан с томатным соком схватил – мол, морковный сок пью, оглядываюсь из последних сил – а это не Додик, оказывается.

Приплёлся обратно в купе, лёг на полку, а Додик говорит сочувственно:

– Совсем ослабел. Отдыхай, а завтра ещё стакан морковного соку выпьешь. Раз нужно, значит нужно.

Полным гадом я себя почувствовал…