Текст книги "Русское общество и наука при Петре Великом"

IV

Вот несколько фактов, взятых нами из биографии Петра за время его первой поездки за границу в 1697 и 1698 годах, в достаточной мере свидетельствующих о том интересе, который проявлен был им к науке и ученым. Этот интерес не только не ослабевает, но еще усиливается за время следующих его заграничных поездок. В путешествие 1711 года он встретился и беседовал с Лейбницем, с которым завел переговоры о принятии его на русскую службу, а затем стал давать ему различные поручения, касавшиеся устройства просвещения в России. Так Ньютон и Лейбниц, эти величайшие мыслители-теоретики оказались лично знакомы с гениальным практиком-организатором, каким был Петр. В 1717 году в Париже Петр был принят в число членов Французской академии наук, и он, действительно, ценил это звание, потому что ценил вообще науку и хорошо понимал ее значение. Понятие о значении научного знания, о его непосредственной пользе, о его влиянии на устройство жизни он усвоил с самой ранней молодости, гораздо ранее, чем для него стало ясно и понятно значение другой великой области человеческого творчества – искусства. Рассказывают, что в бытность в Лондоне в 1698 году при посещении Кенсингтонского королевского дворца он не обратил никакого внимания на собранные там сокровища искусства, но весь отдался рассматриванию замеченного им там инструмента, определявшего направление ветра. Позже с годами, – когда он осматривал Кенсингтонский дворец, ему шел только 26-й год от роду – вкусы его развились, он стал ценить и искусство, покупая за границей немало художественных произведений, и положил основание коллекциям голландской школы Эрмитажа. Его ум отличался свойством, требовавшим во всем точности, фактов, цифр и измерений. Раз в Голландии, когда его везли в карете из Амстердама в Гаагу, вечером, когда уже совсем стемнело, при переправе на пароме он испытал небольшой толчок при въезде кареты на паром. «Что это такое?» Ему ответили, что переезжают реку на пароме. «Хочу видеть!» – ему подают фонарь. Он начинает измерять дюймомером длину, ширину и глубину парома и продолжает это делать до тех пор, пока порыв ветра не погасил фонаря[9]9
  Scheltema J. Peter de Groote. Vol. I. S. 175–179.


[Закрыть]. Точное математическое знание стало интересовать Петра ранее других отраслей знания; оно привлекало его к себе своею приложимостью к делу и, в особенности, к любимому делу. Без математических вычислений нельзя было обойтись ни в военном деле, особенно в столь любимой им артиллерии, ни в мореплавании и кораблестроении.

В следующую по времени очередь симпатии Петра обращаются к естествознанию; его начинают занимать мир растений и животных и главным образом устройство человеческого организма, и эти отрасли знания также влекут его своей приложимостью к жизни, например, во врачебном искусстве, в разных отраслях промышленности. Наконец, пришла очередь и тех областей знания, которые мы называем гуманитарными науками. И к этой области Петр питал большой интерес, и прежде всего также, конечно, интерес утилитарного свойства. Юридические и политические науки были ему нужны как хорошее средство для подготовки государственных деятелей, администраторов и судей, – и он приказывает переводить сочинения Пуффендорфа. История рассматривалась как полезное знание для воспитания граждан вообще, а при случае можно было сослаться на исторические факты как на прецеденты. Так, в предисловии к указу о престолонаследии 5 февраля 1722 года, им самим написанном или продиктованном, Петр, обнаруживая начитанность в русских летописях, ссылается в качестве исторического прецедента для издаваемой им нормы на распоряжения о престолонаследии великого князя Ивана III, который сначала назначил себе наследником внука Дмитрия в обход сына Василия, а потом этого назначенного и уже венчанного наследника отставил и отдал наследство сыну. Особенный интерес питал Петр к отечественной истории, и это выразилось, во-первых, в указах о собирании и сохранении рукописных памятников старины, а затем и в заботах о составлении истории российской в литературной обработке. В 1716 году, будучи в Кенигсберге и найдя там один из списков древней русской летописи – Кенигсбергский, он приказал снять с него копию. В 1720-х годах издавались указы о собирании старинных рукописей, подобные указам о собирании монстров и раритетов для естественнонаучных коллекций. Так, в одном из таких указов от 10 января 1722 года читаем, что царь, будучи в Преображенском на Генеральном дворе, указал «из всех епархий и монастырей, где о чем куриозные, т. е. древних лет рукописанные на хартиях (пергамине) и на бумаге церковные и гражданские летописцы, степенные, хронографы и прочие сим подобные, что где таковых обретается, взять в Москву»; в Москве с них снять копии, возвратив затем оригиналы их владельцам. Литературная обработка русской истории предпринималась неоднократно. Еще в 1708 году она была поручена справщику Московской типографии, ученику знаменитых основателей Славяно-греко-латинской академии братьев Лихудов, а потом и преподавателю той же академии Федору Поликарпову, который должен был составить русскую историю до начала царствования Петра, причем написать ее в двух редакциях: краткой и пространной. Петр внимательно следил за ходом этого труда. Поликарпов, по-видимому, задался слишком широкими планами, хотел связать русскую историю со всемирной и начать изложение русской истории слишком издалека. Управляющий Монастырским приказом, также человек ученый, воспитанник Славяно-греко-латинской академии – Мусин-Пушкин, через посредство которого Петр вел сношения с Поликарповым, торопя последнего и сообщая ему о великом желании царя видеть его работу оконченной, по поручению Петра, конечно, ставил его книге более узкие рамки и рекомендовал более упрощенные методы. «Понеже, – писал он ему, – его царское величество желает ведать Российского государства историю и о сем первее трудиться надобно, а не о начале света и других государствах, понеже о сем много писано. И того ради надобно тебе из русских летописцев выбирать и в согласие приводить прилежно[10]10
  Так впоследствии и будет работать Татищев.


[Закрыть]. О сем имей старание, да имаши получить не малую милость, от гнева же да сохранит тебя Боже!» В этих наставлениях виден практический смысл Петра. К чему плохо подготовленному русскому автору излагать историю иноземных государств, когда для этого можно воспользоваться обильной западной литературой? Нужна прежде всего русская история, которой в литературе еще нет. И в русской истории Петра более всего интересует не «начало света» и не гипотезы о древнейших покрытых туманом дали временах, а последние два века – XVI и XVII, начиная с княжения Василия III (с 1505 года), т. е. новая и новейшая история, как бы мы теперь сказали. Такое историческое сочинение должно было познакомить его с недавней стариной, изложить ему события, с близкими последствиями которых ему самому приходилось иметь дело, объяснить ему происхождение тех окружавших его явлений русской жизни, на которые он сам стремился воздействовать своею волей преобразователя. Одновременно с мыслью об истории России за два последних века Петра занимала мысль о составлении истории его собственного царствования, и для составления такой истории был сделан ряд попыток при его личном ближайшем участии и сотрудничестве. В этом стремлении движущей силой мог быть публицистический интерес: дать объяснение своей деятельности, указать на ее разумность и полезность. Но, наряду с этими столь ясно просвечивающими утилитарными соображениями и целями в отношении Петра к различным отраслям знания, нельзя отрицать у него также и более бессознательного влечения, инстинктивной любознательности, присущей ему от природы. На знание он смотрел как на полезное приобретение, и старался, как и в чем только мог, воспользоваться им и использовать его; но отличавшая его любовь к знанию как чувство, не могла быть, разумеется, вызвана только этими разумными, сознательными соображениями; она, составляя его душевное свойство, вложена была в него от природы. В науке он более всего ценил прикладное и понимал фактическое; теоретическое и отвлеченное давалось ему труднее. Но иногда он мог блеснуть способностью вдруг подняться на вершину отвлеченной теории, схватить и высказать самое отвлеченное и обобщенное философское положение. Однажды, смотря на Готторпский глобус, в котором могло поместиться до десяти человек, он будто бы сказал доктору Блументросту: «Мы теперь в большом мире; этот мир есть в нас; тако миры суть в мире». «Трудно решить, – замечает по этому поводу академик Лаппо-Данилевский, – находился ли в данном случае царь под влиянием идей Лейбница о монадах, припоминал ли рассуждения Фонтенеля о множестве миров, имел ли в виду «книгу мирозрения» Гюйгенса или какую-либо другую систему»[11]11
  Лаппо-Данилевский А. С. Петр Великий основатель Императорской Академии наук в С.-Петербурге. СПб., 1914. С. 8–9.


[Закрыть]. В личной библиотеке Петра находились и философские книги голландского издания.

V

Но Петр при всей исключительности его дарований не был все-таки исключением для своего времени и для своего общества. Он был только представителем, самым видным и ярким представителем той общественной среды, в которой он жил и действовал. Жажда к знанию и стремление к свету проявлялись не у него одного среди русских людей его эпохи. На фоне той темноты, в которую русское непросвещенное общество было погружено, то здесь, то там с большею или меньшею силой вспыхивают и светятся искры любознательности. Это отдельные имена и немногие лица. Вот современник Петра, старший его возрастом крестьянин Иван Тихонович Посошков, умница-самородок, большой начетчик в церковной литературе, но вместе с тем техник-изобретатель, с увлечением предающийся разысканиям в области производительных сил в России, открывающий залежи нефти, серы и других естественных богатств, и оригинальный писатель по политической экономии, упреждавший идеи западноевропейских мыслителей политикоэкономов. Вот младший сотрудник Петра, Василий Никитич Татищев, историк, осуществивший ту громадную историческую работу по разысканию и собиранию летописей и сводке летописных известий, которую проектировал Петр. А в последнее десятилетие царствования Петра в далекой холмогорской деревне Двинского края подрастает крестьянский мальчик, будущий Ломоносов, такого калибра работник в сфере научной мысли, каким был Петр в сфере государственной деятельности. Уже одни эти имена служат показателями, что то темное общество, откуда они происходят и из которого они возникают, не мертво и не инертно, не лишено богатых духовных залежей, больших производительных сил. Впрочем, и число этих современников Петра, как и он тянувшихся к свету знания, можно умножить, называя, кроме только что приведенных всем известных и ярких имен, еще другие имена более скромных и менее известных деятелей.

Вот перед нами упоминавшийся уже неоднократно выше доктор Петр Васильевич Посников, первый из подданных Московского государства, носитель ученой степени доктора. Сын видного дьяка Посольского приказа Василия Тимофеевича Посникова, он был отдан отцом для науки в учрежденную в Москве в 1685 году Славяно-греко-латинскую академию братьев Лихудов. В этой школе он обучился греческому и латинскому языкам. Сохранились записи, из которых видно, как юноша Посников с каждым годом своего пребывания в этой школе успевал в науках. Записи свидетельствуют, что Посников на праздники Рождества и Пасхи в 1687 – 91 годах бывал в составе той группы студентов академии, которая во главе с своими начальниками Лихудами приходила поздравлять патриарха, произносила речи на греческом и латинском языках и получала в благодарность золотые. Посникова видим в этой группе вместе с студентами А. Б. Голицыным, И. Мусиным-Пушкиным, Т. и П. Савеловыми, Федором Поликарповым. Последовательно он получает от патриарха 1, 2 и 3 золотых, значит, переходит с курса на курс[12]12
  Цветаев Д. В. Медики в Московской России и первый русский доктор. Варшава, 1896. Прил.


[Закрыть]. По окончании курса в академии, он в 1692 году был послан отцом для высшего образования в Италию в Падуанский университет, воспитанниками которого были сами Лихуды. В Падуанском университете он получил степень доктора философии и медицины, «показан есмь, – писал он о себе царю, – падванскими училищами доктором философии и врачевства и простираюся трудолюбно в медицыне». По получении докторского диплома в Падуе он отправляется в Париж, «для большего совершения в медицине», а затем из Парижа переезжает в Лейден, где слушает лекции в тамошнем университете. Это была, видимо, деятельная натура, энергичное стремление к знанию и неутомимое рвение к научной работе, человек, не знающий праздности и не терпевший ее. В одном из писем к царю находим следующий рассказ, приводимый им для своей автохарактеристики: «Остроумнейший оный из всех философов авдирийский Демокрит, беседуя с учителем нашея школы врачевские Иппократом древле под деревом платаном о богатой и всех доволне кормительнице натуре, сицевая произносяше словеса: не бо ко праздности человека натура роди». Так и его, Посникова, Москва «издаде в свет не к праздному и бездельному житию». Быть праздным ему и не приходилось, так как вместо одной на его долю выпала двойная работа. Хорошо владея несколькими иностранными языками: греческим, латинским, итальянским и французским, Посников, обучаясь за границей медицине, в то же время следил за политическими событиями и международными отношениями, к чему, может быть, усвоил склонность в отцовском доме, и писал о своих наблюдениях лично Петру. Это знание языков и осведомленность Посникова в международных отношениях побуждали Петра отрывать доктора от его прямых научных занятий, давать ему разного рода требующие знания иностранных языков поручения и привлекать к дипломатической службе. В Амстердаме Посников состоял при Петре, и через него, вероятно, шли закупки естественнонаучных коллекций, а также огромной партии лекарств для московских аптек, приобретенной тогда в Голландии, царь брал его с собою в Англию и дал ему там поручение, как мы уже видели выше, обозреть английские академии. Но затем от этих научных поручений он был оторван и послан в Венецию вести переговоры с венецианским правительством об обучении мореплаванию командированных туда русских молодых людей и наблюдать за ними. Исполнив это дело, Посников задумывал поездку из Венеции в Неаполь, по всей вероятности, в Неаполитанский университет, но был вытребован русским представителем на Карловицком конгрессе Прокофьем Богдановичем Возницыным, для которого Посников казался благодаря знанию языков наилучшим сотрудником. В Посникове шла борьба. Он рвался в Неаполь к науке, не слушался Возницына, не ехал на конгресс, куда тот его звал, и шутливо отписывался, что едет в Неаполь «живых собак мертвить, а мертвых живить», т. е. производить какие-то естественно-научные опыты. Возницын, не придававший значения физиологическим опытам и считавший их бездельем, грозил пожаловаться Петру на такое ослушание, и только эти угрозы заставили доктора покинуть на время науку, отказаться от поездки в Неаполь и приехать на конгресс. «Петр Васильевич, здравствуй, – писал ему Возницын. – По указу великого государя писал я к тебе многажды, чтоб ты из Венеции для его государева дела ехал ко мне в Вену немедленно. И августа в 14 день писал ты ко мне, что ты хочешь ехать в Неаполь и то ты чинишь ослушно, понеже довелось было тебе со всяким тщанием и страхом его государево повеление сохранять и предпочтенной его монаршеской указ радетельно соблюдать. А ты, пренебрегая то и мое письмо ни во что поставя, поехал для безделья, как в твоем письме написано, живых собак мертвить, а мертвых живить и сие дело негораздо нам нужно. Отечески тебя наказую… а болыии сего я к тебе, яко презирателю, писать не буду, а отпишу туда, где будет тебе не к пользе». Посников принял самое деятельное участие в конгрессе и по окончании его был отпущен в Амстердам для научных занятий[13]13
  Шмурло Е. Ф. П. В. Посников, несколько данных для его биографии. Юрьев, 1894; Цветаев Д. В. Указ. соч.; Бычков И. А. Новые материалы для биографии первого русского доктора П. В. Посникова // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1911. Кн. 4, смесь. С. 41–51; Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. СПб., 1868. Т. IX. С. 87 и cл.; РГАДА. Ф. 32. Оп. 1. № 66 (1698 г.).


[Закрыть].

Заслуживает внимания и отец Петра Васильевича, Василий Тимофеевич Посников, видный дьяк Посольского приказа, побывавший за границей с дипломатическими поручениями, ездивший в 1687 году в качестве посланника к Бранденбургскому курфюрсту, в Голландию, в Англию и во Флоренцию с объявлением о заключении вечного мира с Польшей. Быть может, это знакомство с Западной Европой расширило его кругозор и сообщило ему склонность к западноевропейской культуре и уважение к науке, и, отправив в 1692 году старшего сына в Италию, он через несколько лет, в 1701 году отправил за границу и младшего сына для обучения наукам[14]14
  Шмурло Е. Ф. Указ. соч. С. 6.


[Закрыть]. Понятно, что тяготение к западноевропейской науке проявляется всего прежде и наиболее часто в дипломатическом ведомстве, в кругах Посольского приказа при его соприкосновении с западноевропейским миром. Случай в семье Посниковых – не единственный. Один из подьячих приказа, Михаил Ларионов, входивший в состав великого посольства, подал за границей челобитную царю, в которой просил о выдаче ему средств для обучения его сына Петра, ездившего с ним за границу, латинскому языку, бывшему тогда ключом ко всякой науке. Просьба была уважена, и в расходной книге посольства значится выдача состоявшему при посольстве «реформатскому пастору Илье Федорову за учение подьячего Михайлова сына Ларионова Петра и на покупку ему латинских книг 15 золотых»[15]15
  РГАДА. Ф. 32. Оп. 1. No. 47. Л. 30; Памятники дипломатических сношений. Т. IX. С. 966.


[Закрыть]. Западноевропейское просвещение ценилось в семье второго великого посла, со времени великого посольства ставшего фактически, а вскоре по возвращении посольства и формально во главе дипломатического ведомства, боярина Федора Алексеевича Головина. Знаменитый автор Нерчинского договора с Китаем при Софье, со второй половины 1690-х годов становится особенно близок к Петру и отправляет разнообразные и ответственные должности: был обер-комиссариусом войск, осаждавших Азов, затем занял место второго посла в великом посольстве 1697 года и фактически направлял все дела посольства, как дипломатические, ведя переговоры с иностранными правительствами, так и военно-хозяйственные, нанимая на русскую службу иноземных моряков и покупая предметы снаряжения для русского флота. После смерти Лефорта он получил звание генерал-адмирала, стал первым кавалером вновь учрежденного ордена св. Андрея Первозванного и главою Посольского приказа. За границу он взял с собою своего брата Алексея Алексеевича и сына Ивана Федоровича и оставил их в Берлине, где они обучались «свободным наукам», надо полагать, в Берлинской школе[16]16
  Памятники дипломатических сношений. Т. VIII. С. 1320.


[Закрыть].

VI

Знакомство с западноевропейским миром, разумеется, не могло делать всех попадавших за границу русских людей учеными специалистами, но оно, по крайней мере, возбуждало в русском обществе интерес к науке и уважение к ней. Реформа Петра выбросила за границу множество русской молодежи ради обязательного чисто практического обучения. В 1697 году были отправлены по распоряжению Петра в Италию, Англию и Голландию 67 стольников, молодых людей, из тогдашней придворной знати для обучения навигацкой науке; при каждом из них для такого же обучения отправлялось по одному солдату из простых служилых людей, которых эти знатные стольники должны были обучить там на свой счет. Вскоре после этой партии навигаторов за границу выехало многолюдное великое посольство в составе нескольких сот человек, в котором и сам Петр в окружении близкой к нему молодежи, «волонтеров», добровольно пожелавших учиться кораблестроению, принял участие под именем Петра Михайлова. И впоследствии целыми партиями высылались русские молодые люди за границу для изучения навигации, медицины, юриспруденции, иностранных языков и разных наук. Во второй половине Северной войны несколько частей русской армии действуют на германской территории. Можно без преувеличения сказать, что не было ни одной сколько-нибудь знатной фамилии в русском обществе, хоть один из членов которой не побывал бы тогда за границей и не повидал бы западноевропейских порядков. Западная Европа не осталась без воздействия на хлынувшую в нее русскую молодежь. Сохранились памятники, позволяющие судить о тех настроениях, которые переживались попадавшими тогда на Запад, по большей части, невольными русскими путешественниками, и о тех впечатлениях, которые были ими испытаны. Это записки и дневники, оставшиеся от некоторых из них; по ним и можно судить о переживаниях их авторов. Поражала прежде всего внешность, вид европейских городов, каменные дома, столь непривычные для русского глаза, привыкшего к деревянным постройкам, величественные общественные здания. Первые мимолетные впечатления сменялись при более продолжительном знакомстве с Западом дальнейшими более пристальными наблюдениями; внимание привлекали к себе черты западноевропейского быта, отличные от домашних: чистота, порядок и благоустройство в городах, вежливость и обходительность жителей; затем разные «плезиры» западноевропейской жизни, неведомые на родине: для простых навигаторов – театральные зрелища, кофейные дома и австерии, для нашего дипломатического персонала, кроме того, еще «ассамблеи» и «фестины» в тех аристократических домах, куда им случалось попадать. Конечно, весьма многие и, может быть, большинство кроме этих внешних сторон западноевропейской жизни и, в особенности, удовольствий и развлечений, до которых они оказались очень падки, ничего другого и не заметили и вернулись домой, мало что усвоив и приобретя кроме, может быть, иностранных слов и привычки к западноевропейскому платью. Но некоторые были наблюдательнее, вникали в новую обстановку шире и глубже, интересовались общественным укладом, нравами, положением женщины, политическим порядком. Среди этих явлений от зоркого и наблюдательного русского глаза не могло ускользнуть то положение, какое в западноевропейской жизни занимала наука, значение, какое ей придавали, средства, которые на нее жертвовали. Университеты, академии, музеи, ученые общества, все это начинает входить в круг внимания и возбуждать интерес. Неизвестный, знатный путешественник, выехавший за границу во время пребывания там великого посольства, оставил после себя записную книжку, из которой видно, какие учреждения он за границей посещал и чем интересовался. Естественно-исторические музеи привлекали, как будто, его особенное внимание. Он также, может быть, даже вместе с царем побывал в анатомическом кабинете доктора Рюйша и, как гласит запись в книжке: «Видел у доктора анатомии кости, жилы, мозг человеческий, телеса младенческие, и как зачинается во чреве и родится… видел пятьдесят телес младенческих в спиртусах от многих лет нетленны» и т. д. Посетив заседание какого-то ученого общества, он записывает, что «был, где собираются дважды на неделе ученые люди и диспутуют промежду собою о разных вещах богословских и философских»[17]17
  Веневитинов М. Л. Русские в Голландии: Великое посольство 1697–1698 г. М., 1897. Прил. IV; Пекарский П. П. Наука и литература в России при Петре Великом. СПб., 1862. Т. I. С. 149.


[Закрыть]. Князь Борис Иванович Куракин, видный дипломат эпохи Петра и писатель, при проезде через Кенигсберг, описывая город, отмечает: «Академия велика, бывает студентов человек 1000». Видимо, университеты его особенно интересуют, и он, приводя сведения о городе Галле (Halle), сравнивает его университет с Лейпцигским. «Галле – город не меньше Лейпцига, только строением хуже, короля прусского, в котором Академия наук. Сказывают, будто ныне лучше Лейпцига стала, только, как я могу видеть, сподеваюся, не так, для того, что студентов и половины нет пред Лейпцигом». Начав рассуждать о преимуществах Лейпцигского университета перед Галльским и оспаривая противоположное мнение, Куракин заканчивает это рассуждение восклицанием: «А наилучшие академии в Праге, и наук всех больше и справедливее!» Значит, он думал о высшей школе, интересовался ею, справлялся и сравнивал. Курбатов, дворецкий боярина Б. П. Шереметева, побывавший с своим боярином за границей, по возвращении домой выдвинувшийся известным проектом введения гербовой бумаги, пожалованный за этот проект в дьяки Оружейной палаты, позже обер-инспектор Ратуши и, наконец, архангельский вице-губернатор, интересуется статистикой университетов в Европе и приводит неизвестно откуда почерпнутые следующие их цифры: «В иностранных христианских государствах не точию школы многие содержатся, но и академии, а именно о академиях пишут: в Гишпании – 17, в Италии – 13, во Франции – 9, в Германии вышней – 29, в Германии нижней – 3». Этот интерес к науке стал тогда же при Петре давать результаты. В 1697 году в Венецию в числе прочих навигаторов был послан стольник кн. Дмитрий Михайлович Голицын, будущий верховник. По возвращении он занимал виднейшие посты на государственной службе. Это был магнат, проникнутый глубоким уважением к науке и старавшийся о ее распространении в России. Будучи киевским генерал-губернатором, он оказывал большое внимание Киевской академии, приглашая к себе ее студентов, и заказывал им переводы иностранных сочинений. Он собрал у себя в подмосковной вотчине селе Архангельском огромную по тому времени библиотеку, в которой считалось до 6000 томов и в которой находилось немало русских рукописей исторического и литературного содержания: летописей, хронографов, сборников и т. д., а также в подлинниках и переводах были представлены произведения западноевропейских мыслителей: Макиавелли, Гроция, Локка, Пуффендорфа, Томазия и др.

Всего сильнее и ярче сознание пользы и значения науки сказывается в проявляемом русскими людьми стремлении перенести западноевропейские науки в Россию и создать здесь такие же научные учреждения, с какими русские наблюдатели знакомились тогда за границей. Виденное на Западе возбуждало интерес, который не замыкался только в пассивном внимании, а порождал активное стремление приобщиться к знанию, принять деятельное участие в его достижении наряду с культурными народами. Стремление к распространению грамотности и к учреждению школ издавна было заметно в русском народе, оно всегда было ему присуще, начиная со времени Ярослава Мудрого, заводившего школы и распространявшего грамотность. Вопрос этот подымался при Грозном и при Борисе Годунове, замышлявшем основать университет в Москве и посылавшем молодых людей за границу. Наконец, в 1685 году в Москве учреждена была и первая высшая школа, по проекту – род университета, в действительности богословско-философское училищу – Славяно-греко-латинская академия братьев Лихудов. Вспоминая деятелей просвещения и людей, обнаруживавших стремление к науке в эпоху Петра, следует отметить также ту особую струю гуманитарного просвещения, которая шла в русское общество с юго-запада из Киевской академии и которая стала особенно сильно давать себя знать после присоединения Киева к Московскому государству по Андрусовскому перемирию 1667 года. При Петре целый ряд архиерейских кафедр был занят воспитанниками Киевской академии, широко образованными по своему времени людьми, которые помимо своих непосредственных церковных обязанностей, развивали самую разнообразную деятельность, были основателями училищ, публицистами-проповедниками и политическими писателями, переводчиками западноевропейской литературы и ревностными распространителями просвещения. Таковы: Дмитрий Ростовский, Феофан Прокопович, Стефан Яворский, Гавриил Бужинский, Феофилакт Лопатинский. При всей схоластичности пройденной ими школы, эти воспитанники Киевской академии несли с собою в русское общество знание классических языков, идеи современной им западноевропейской философии и знакомили это общество с западноевропейскими мыслителями и писателями, между прочим, переводя их произведения на русский язык. Так, Гавриил Бужинский по поручению Петра переводил «Эразмовы дружеские разговоры» (Colloquia familiaria), «Введение в историю европейскую через Самуила Пуффендорфа на немецком языке сложенное» (СПб., 1718), того же Пуффендорфа «О должностях человека и гражданина по закону естественному» (СПб., 1724) и др. К этим малорусским именам присоединим и великоросса Иова Новгородского, основателя школ в Новгороде и Новгородской епархии, давшего у себя приют удаленным из Москвы ученым грекам братьям Лихудам, поставившим новгородскую школу Иова на уровень высшего учебного заведения.

Но в русском обществе при Петре под влиянием знакомства с Западом проявилось стремление насаждать в России математические, естественные, а также юридические и вообще гуманитарные науки светского направления и создавать научные учреждения западноевропейского типа. Увлеченная решением задачи о перенесении наук в Россию молодая мысль отличается смелым полетом и создает проекты, поражающие широтою размаха, с которыми и выступает перед преобразователем. Иногда она решает дело быстро и одним приемом. Сын дьяка Никиты Моисеевича Зотова, учителя Петра Великого, Конон Зотов, проживавший в Париже по разным поручениям, советует Петру устроить брак царевича Алексея с французской принцессой в тех видах, что через эту принцессу царь мог бы все науки перенести в Россию. Построения этих проектов – грандиозны. Вот, например, проект того же названного нами выше Курбатова, бывшего дворецкого боярина Шереметева. Курбатов пишет записку о необходимости устройства в государстве особого органа, поставленного над Сенатом, которому он дает название Кабинет-коллегиума. В круг обязанностей этого верховного учреждения он вводит «наряд и старание усердное о учинении в государстве, а именно в Санкт-Петербурге и в Москве академий свободных разных наук», также и «о приуготовлении библиотек». Для вящего воздействия это положение в проекте мотивируется соображениями славы русского монарха и пользы, какая проистекает для государства от наук. Российский монарх, пишет он, уже так много сделавший для смягчения и улучшения нравов своего народа, прославившийся «во многом добром переполировании российского народа, наипаче прославится в расширении богоугодных наук и во всенародном оных обучении, из которого обучения израстает людей много премудрых, достойных мудрого правления государственного, воины и вожди преславные». От наук исходит правда, любовь к отечеству, истребление злых нравов и насаждение истины. Для еще большего подкрепления силы своих рассуждений Курбатов ссылается на исторические примеры, на прежних христианских монархов, каковы Константин Великий, Юстиниан, Карлус Великий, и на языческих цесарей, как Александр Великий, Юлий, Август, «которые имели великое рачение о размножении наук, ученых в великой милости и любви имели и за это от историков и географов, описывавших их дела, посмертную славу восприяли».

Быть может, наибольшею широтою и смелостью замысла отличается проект насаждения наук в России, с которым выступил один из молодых сотрудников Петра Федор Салтыков, проживавший в Англии, куда он был послан с поручением закупить корабли. Проекты Салтыкова вообще были необыкновенно широки и разносторонни; они касались решительно всех областей русской государственной и общественной жизни, и во всех этих областях он предлагал перестроить русскую жизнь по иностранным, преимущественно английским образцам. В частности же, что касается наук в России, он проектирует ни много ни мало, как устроить в каждой из восьми тогдашних губерний по академии и при этих академиях библиотеки наподобие оксфордских и кембриджских. Он идет даже, пожалуй, и дальше английских образцов, предлагает также устройство и женского образования, чего тогда еще в Англии не было, желает в каждой губернии учредить женские училища, воспользоваться для этих училищ зданиями и средствами женских монастырей. Если бы все это было сделано, тогда, высказывает уверенность Салтыков, «мы по сему образу сравняемся в краткое время во всех свободных науках со всеми лучшими европейскими государствами».