Текст книги "Московские сцены"

Михаил Афанасьевич Булгаков
МОСКОВСКИЕ СЦЕНЫ
на передовых позициях

– Ну-с, господа, прошу вас, – любезно сказал хозяин и царственным жестом указал на стол.

Мы, не заставив себя просить вторично, уселись и развернули стоящие дыбом крахмальные салфетки.

Село нас четверо: хозяин – бывший присяжный поверенный, кузен его – бывший присяжный поверенный же, кузина, бывшая вдова действительного статского советника, впоследствии служащая в Совнархозе, а ныне просто Зинаида Ивановна, и гость – я – бывший... впрочем, это все равно... ныне человек с занятиями, называемыми неопределенными.

Первоапрельское солнце ударило в окно и заиграло в рюмках.

– Вот и весна, слава Богу; измучились с этой зимой, – сказал хозяин и нежно взялся за горлышко графинчика.

– И не говорите! – воскликнул я и, вытащив из коробки кильку, вмиг ободрал с нее шкуру, затем намазал на кусок батона сливочного масла, прикрыл его килечным растерзанным телом и, любезно оскалив зубы в сторону Зинаиды Ивановны, добавил: – Ваше здоровье!

И затем мы глотнули.

– Не слабо ли... кхм... разбавил? – заботливо осведомился хозяин.

– Самый раз, – ответил я, переводя дух.

– Немножко как будто слабовато, – отозвалась Зинаида Ивановна.

Мужчины хором запротестовали, и мы выпили по второй. Горничная внесла миску с супом.

После второй рюмки божественная теплота разлилась у меня внутри и благодушие приняло меня в свои объятия. Я мгновенно полюбил хозяина, его кузена и нашел, что Зинаида Ивановна, несмотря на свои 38 лет, еще очень и очень недурна и борода Карла Маркса, помещавшаяся прямо против меня рядом с картой железных дорог на стене, вовсе не так уж чудовищно огромна, как это принято думать. История появления Карла Маркса в квартире поверенного, ненавидевшего его всей душой, – такова. Хозяин мой – один из самых сообразительных людей в Москве, если не самый сообразительный. Он едва ли не первый почувствовал, что происходящее – штука серьезная и долгая, и поэтому окопался в своей квартире не кое-как, кустарным способом, а основательно. Первым долгом он призвал Терентия, и Терентий изгадил ему всю квартиру, соорудив в столовой нечто вроде глиняного гроба. Тот же Терентий проковырял во всех стенах громадные дыры, сквозь которые просунул толстые черные трубы. После этого хозяин, полюбовавшись работой Терентия, сказал:

– Могут не топить парового, бандиты, – и поехал на Плющиху. С Плющихи он привез Зинаиду Ивановну и поселил ее в бывшей спальне, комнате на солнечной стороне. Кузен приехал через три дня из Минска. Он кузена охотно и быстро приютил в бывшей приемной (из передней направо) и поставил ему черную печечку. Затем пятнадцать пудов муки он всунул в библиотеку (прямо по коридору), запер дверь на ключ, повесил на дверь ковер, к ковру приставил этажерку, на этажерку пустые бутылки и какие-то старые газеты, и библиотека словно сгинула – сам черт не нашел бы в нее хода. Таким образом, из шести комнат осталось три. В одной он поселился сам, с удостоверением, что у него порок сердца, а между оставшимися двумя комнатами (гостиная и кабинет) снял двери, превратив их в странное двойное помещение.

Это не была одна комната, потому что их было две, но и жить в них, как в двух, было невозможно, тем более что в первой (гостиной) непосредственно под статуей голой женщины и рядом с пианино поставил кровать и, призвав из кухни Сашу, сказал ей:

– Тут будут приходить эти. Так скажешь, что спишь здесь.

Саша заговорщически усмехнулась и ответила:

– Хорошо, барин.

Дверь кабинета он облепил мандатами, из которых явствовало, что ему – юрисконсульту такого-то учреждения – полагается «добавочная площадь». На добавочной площади он устроил такие баррикады из двух полок с книгами, старого велосипеда без шин, стульев с гвоздями и трех карнизов, что даже я, отлично знакомый с его квартирой, в первый же визит после приведения квартиры в боевой вид разбил себе оба колена, лицо и руки и разорвал сзади и спереди пиджак по живому месту.

На пианино он налепил удостоверение, что Зинаида Ивановна – учительница музыки, на двери ее комнаты удостоверение, что она служит в Совнархозе, на двери кузена, что тот секретарь. Двери он стал отворять сам после третьего звонка, а Саша в это время лежала на кровати возле пианино.

Три года люди в серых шинелях и черных пальто, объеденных молью, и девицы с портфелями и в дождевых брезентовых плащах рвались в квартиру, как пехота на проволочные заграждения, и ни черта не добились. Вернувшись через три года в Москву, из которой я легкомысленно уехал, я застал все на прежнем месте. Хозяин только немного похудел и жаловался, что его совершенно замучили.

Тогда же он и купил четыре портрета. Луначарского он пристроил в гостиной на самом видном месте, так что нарком стал виден решительно со всех точек в комнате. В столовой он повесил портрет Маркса, а в комнате кузена над великолепным зеркальным желтым шкафом кнопками прикрепил Л. Троцкого. Троцкий был изображен en face, в пенсне, как полагается, и с достаточно благодушной улыбкой на губах. Но лишь хозяин впился четырьмя кнопками в фотографию, мне показалось, что председатель Реввоенсовета нахмурился. Так хмурым он и остался. Затем хозяин вынул из папки Карла Либкнехта и направился в комнату кузины. Та встретила его на пороге и, ударив себя по бедрам, обтянутым полосатой юбкой, вскричала:

– Эт-того недоставало! Пока я жива, Александр Палыч, никаких Маратов и Дантонов в моей комнате не будет!

– Зин... при чем здесь Мара... – начал было хозяин, но энергичная женщина повернула его за плечи и выпихнула вон. Хозяин задумчиво повертел в руках цветную фотографию и сдал ее в архив.

Ровно через полчаса последовала очередная атака. После третьего звонка и стука кулаками в цветные волнистые стекла парадной двери хозяин, накинув вместо пиджака измызганный френч, впустил трех. Двое были в сером, один в черном, с рыжим портфелем.

– У вас тут комнаты... – начал первый серый и ошеломленно окинул переднюю взором. Хозяин предусмотрительно не зажег электричества, и зеркала, вешалки, дорогие кожаные стулья и оленьи рога расплылись во мгле.

– Что вы, товарищи! – ахнул хозяин и всплеснул руками, – какие тут комнаты?! Верите ли, шесть комиссий до вас было на этой неделе. Хоть и не смотрите! Не только лишней комнаты нет, но еще мне не хватает. Извольте видеть, – хозяин вытащил из кармана бумажку, – мне полагается 16 аршин добавочных, а у меня 13 1/2. Да-с. Где я, спрашивается, возьму 2 1/2 аршина?

– Ну, мы посмотрим, – мрачно сказал второй серый.

– П-пожалуйста, товарищи!..

И тотчас перед ними предстал А. В. Луначарский. Трое, открыв рты, посмотрели на наркомпроса.

– Тут кто? – спросил первый серый, указывая на кровать.

– Товарищ Епишина Александра Ивановна.

– Она кто?

– Техническая работница, – сладко улыбаясь, ответил хозяин, – стиркой занимается.

– А не прислуга она у вас? – подозрительно спросил черный.

В ответ хозяин судорожно засмеялся.

– Да что вы, товарищ! Что я, буржуй какой-нибудь, чтобы прислугу держать! Тут на еду не хватает, а вы «прислуга»! Хи-хи!

– Тут? – лаконически спросил черный, указывая на дыру в кабинет.

– Добавочная, 13 1/2, под конторой моего учреждения, – скороговоркой ответил хозяин.

Черный немедленно шагнул в полутемный кабинет. Через секунду в кабинете с грохотом рухнул таз, и я слышал, как черный, падая, ударился головой об велосипедную цепь.

– Вот видите, товарищи, – зловеще сказал хозяин, – я предупреждал: чертова теснота.

Черный выбрался из волчьей ямы с искаженным лицом. Оба колена у него были разорваны.

– Не ушиблись ли вы? – испуганно спросил хозяин.

– А... бу... бу... ту... ту... ма... – невнятно пробурчал что-то черный.

– Тут товарищ Настурцына, – водил и показывал хозяин, – тут я, – и хозяин широко показал на Карла Маркса. Изумление нарастало на лицах трех. – А тут товарищ Щербовский, – и торжественно он махнул рукой на Л. Д. Троцкого.

Трое в ужасе глядели на портрет.

– Да он что, партийный, что ли? – спросил второй серый.

– Он не партийный, – сладко ухмыльнулся хозяин, – но он сочувствующий. Коммунист в душе. Как и я сам. Тут у нас все ответственные работники живут, товарищи.

– Ответственные, сочувствующие, – хмуро забубнил черный, потирая колено, – а шкафы зеркальные. Предметы роскоши.

– Рос-ко-ши?! – укоризненно ахнул хозяин, – что вы, товарищ?! Белье тут лежит последнее, рваное. Белье, товарищ, предмет необходимости. – Тут хозяин полез в карман за ключом и мгновенно остановился, побледнев, потому что вспомнил, что как раз вчера шесть серебряных подстаканников заложил между рваными наволочками.

– Белье, товарищи, – предмет чистоты. И наши дорогие вожди, – хозяин обеими руками указал на портреты, – все время указывают пролетариату на необходимость держать себя в чистоте. Эпидемические заболевания... тиф, чума и холера, все оттого, что мы, товарищи, еще недостаточно осознали, что единственным спасением, товарищи, является содержание себя в чистоте. Наш вождь...

Тут мне совершенно явственно показалось, что судорога прошла по лицу фотографического Троцкого и губы его расклеились, как будто он что-то хотел сказать. То же самое, вероятно, почудилось и хозяину, потому что он смолк внезапно и быстро перевел речь:

– Тут, товарищи, уборная, тут ванна, но, конечно, испорченная, видите, в ней ящик с тряпками лежит, не до ванн теперь... вот кухня – холодная. Не до кухонь теперь. На примусе готовим. Александра Ивановна, вы чего здесь в кухне? Там вам письмо есть в вашей комнате. Вот, товарищи, и все! Я думаю просить себе еще дополнительную комнату, а то, знаете, каждый день себе коленки разбивать – эт-то, знаете ли, слишком накладно. Куда это нужно обратиться, чтобы мне еще одну комнату дали в этом доме? Под контору.

– Идем, Степан, – безнадежно махнув рукой, сказал первый серый, и все трое направились, стуча сапогами, в переднюю.

Когда шаги смолкли на лестнице, хозяин рухнул на стул.

– Вот, любуйтесь, – вскричал он, – и это каждый Божий день! Честное вам даю слово, что они меня доконают.

– Ну, знаете ли, – ответил я, – это неизвестно, кто кого доконает!

– Хи-хи! – хихикнул хозяин и весело грянул: – Саша! Давай самовар!..

Такова была история портретов, и в частности Маркса. Но возвращаюсь к рассказу.

...После супа мы съели бефстроганов, выпили по стаканчику белого «Ай-Даниля» винделправления, и Саша внесла кофе. И тут в кабинете грянул рассыпчатый телефонный звонок.

– Маргарита Михална, наверно, – приятно улыбнулся хозяин и полетел в кабинет.

– Да... да... – послышалось из кабинета, но через три мгновения донесся вопль:

– Как?!

Глухо заквакала трубка, и опять вопль:

– Владимир Иванович! Я же просил! Все служащие! Как же так?!

– А-а! – ахнула кузина, – уж не обложили ли его?!

Загремела с размаху трубка, и хозяин появился в дверях.

– Обложили? – крикнула кузина.

– Поздравляю, – бешено ответил хозяин, – обложили вас, дорогая!

– Как?! – кузина встала вся в пятнах, – они не имеют права! Я же говорила, что в то время я служила!

– «Говорила», «говорила»! – передразнил хозяин, – не говорить нужно было, а самой посмотреть, что этот мерзавец домовой в списке пишет! А все ты! – повернулся он к кузену, – просил ведь, сходи, сходи! А теперь, не угодно ли: он нас всех трех пометил!

– Ду-рак ты, – ответил кузен, наливаясь кровью, – при чем здесь я? Я два раза говорил этой каналье, чтоб отметил как служащих! Ты сам виноват! Он твой знакомый. Сам бы и просил!

– Сволочь он, а не знакомый! – загремел хозяин. – Называется приятель! Трус несчастный. Ему лишь бы с себя ответственность снять!

– На сколько? – крикнула кузина.

– На пять-с!

– А почему только меня? – спросила кузина.

– Не беспокойся! – саркастически ответил хозяин, – дойдет и до меня и до него. Буква, видно, не дошла. Но только если тебя на пять, то на сколько же они меня шарахнут?! Ну, вот что – рассиживаться тут нечего. Одевайтесь, поезжайте к районному инспектору – объясните, что ошибка. Я тоже поеду. Живо, живо!

Кузина полетела из комнаты.

– Что ж это такое? – горестно завопил хозяин, – ведь это ни отдыху, ни сроку не дают. Не в дверь, так по телефону! От реквизиций отбрились, теперь налог. Доколе это будет продолжаться? Что они еще придумают?!

Он взвел глаза на Карла Маркса, но тот сидел неподвижно и безмолвно. Выражение лица у него было такое, как будто он хотел сказать:

– Это меня не касается!

Край его бороды золотило апрельское солнце.

Комментарии. В. И. Лосев

Московские сцены

Впервые – «Литературное приложение» к газете «Накануне». 1923. 6 мая. С подписью: «Булгаков Мих». Перепечатаны с разночтениями в сб.: Булгаков М. Трактат о жилище. М.; Л., 1926. С. 17—24, под названием «Четыре портрета».

Печатается по тексту «Литературного приложения» (№ 51) к газете «Накануне».

Булгаков довольно часто в своих рассказах и фельетонах описывал обстановку и «жанровые сценки» из жизни своих приятелей, знакомых и даже родственников. После этого нередко возникали всевозможные неприятности и даже ссоры, так как «герои» его были очень легко узнаваемы. И в «Московских сценах» описана обстановка квартиры Владимира Евгеньевича Коморского и его жены Зинаиды Васильевны, с которыми автор был хорошо знаком. Именно на этой квартире Булгаков и другие московские писатели устроили встречу Алексею Толстому, приехавшему из Берлина. Т. Н. Лаппа поддерживала дружеские связи с Коморскими и после развода с Булгаковым. Хорошо она помнила и первые годы знакомства с этой семьей. Вот некоторые ее короткие заметки: «Он (Коморский. – В. Л.) адвокат был. Тоже хорошо знал литературу. За его женой, Зиной, Булгаков тоже ухаживал. Как-то он позвонил Зине, назначил ей свидание на Патриаршем, потом приходят вместе, он говорит: „Вот, шел, случайно Зину встретил..." Это мне Коморский рассказывал. Они жили в Малом Козихинском переулке, дом 12, квартира 12. Это около Патриаршего пруда. Квартира у них прекрасная была... Когда из-за границы Алексей Толстой вернулся, то Булгаков с ним познакомился и устроил ужин. У нас было мало места, и Михаил договорился с Коморским, чтобы в их квартире это устроить... Но Зина заболела... и они решили меня позвать, потому что нужна была какая-то хозяйка, угощать этих писателей. Народу пришло много... я так наклюкалась, что не могла по лестнице подняться. Михаил меня взвалил на плечи и отнес на пятый этаж, домой...» (Запись Л. К. Паршина).

Выбор «четырех портретов» не случаен. Будучи превосходнейшим и тонким политиком, Булгаков превратил «бытовую сценку» в великолепнейший политический фарс, насыщенный изумительными ироническими намеками («Трое в ужасе глядели на портрет...» Троцкого). Этот рассказ-фельетон по содержанию и стилю своему близок к будущим сатирическим повестям – знаменитым «Роковым яйцам» и «Собачьему сердцу».