Текст книги "Кухтеринские бриллианты"

– Пожалуй, чаще племянник сюда приезжает – рыбак заядлый. Тебе, наверное, Торчков на Глухова наговорил? Так ты особенно не верь этому пустобреху. У Торчкова после выигрыша мания величия приключилась, чуть не со всеми колхозниками перецапался.

– А что за однорукий заготовитель у вас тут объявился? – опять спросил Антон.

– Не встречался с ним, не знаю, – Игнат Матвеевич открыл дверь. – Ну, ладно. Время для меня – золото, на зерносушилку срочно надо. Если не увидимся сегодня, прошу вас, разберитесь с торчковскими деньгами обстоятельно. – И, кивнув на прощанье, вышел из дома. Едва он сел в машину, «газик» всхрапнул мотором, развернулся и запылил вдоль деревни.

Примолкший было дед Матвей оживился.

– Однорукий заготовитель, Антоша, последнее время часто в Березовку заезжает. Люди-то уж последнее завалявшееся барахлишко ему посдавали, а он продолжает сюда ездить. Что касается Глухова, скажу тебе так: чего-то неладное со Скорпионычем в последние дни происходит. Похоже, о смерти мужик задумался. На прошлой неделе подсел ко мне на скамейку возле дома, чую – выпивши. А раньше в рот спиртного не брал. Из кержаков он, которые выпивку категорически не переносят. Спрашиваю: «Не с Кумбрыком ли снюхался?» Вздохнул Скорпионыч тяжко: «Устал, Василич, от одинокой жизни. Помирать пора, да смерть стороной обходит». И невеселый разговор повел. Мол, не так свои годы прожил, как следовало прожить. Понятно, ядрено-корень, жизнь, случается, таким фертом закрутит, что небо овчинкой кажется. Только с чего это Глухов на старости лет запаниковал? В его годах человек уже не сердцем – умом живет. По себе знаю.

– Что ж у него случилось?

– Не доложился он мне в подробностях. Повздыхал, повздыхал да и отправился домой.

Глава 7
В гостях у Кумбрыка

Как обычно, в страдную пору Березовка словно вымерла. Колхозники, пользуясь устойчивой погодой, старались не упустить ни одного погожего дня и почти все до единого были в поле. Теплую вязкую тишину, нависшую над деревней, нарушал монотонный гул комбайнов, работающих вдали за околицей, да во время школьной перемены всплескивался звонкий разнобой ребячьих голосов.

Потеряево озеро сияло огромным зеркалом, над которым, будто любуясь своим отражением, лениво кружили белогрудые чибисы. Клев был вялым. Глядя на неподвижные поплавки, Антон и Слава вполголоса разговаривали о Торчкове. Внезапно с пригорка от деревни послышалась веселая музыка. Тотчас на тропе оказался Торчков в большущих сапогах и, по-утиному спускаясь к озеру, еще издали бодро поздоровался:

– Здравия желаю, товарищи рыболовы!

– Легок на помине, – шепнул Славе Антон и, обернувшись к Торчкову, ответил: – Здравствуйте, Иван Васильевич. По-молодежному, с музыкой, ходите?

– Люблю, Игнатьич, это дело. – Торчков похлопал по висящему на ремне через плечо транзистору, подойдя к берегу, присел на борт Гайдамачихиной лодки. – С выигрыша такую музыкальную шкатулку приобрел. Теперь каждую новость прежде всех в Березовке узнаю. Даже иностранцев пробовал слушать, которые на русском языке бормочут.

– И что они говорят?

– Всякую ерунду несут! Злятся, что мы перед ними шапки не ломаем. А на хрена нам перед заморскими пузанами шапки ломать, правда? – Торчков, чуть помолчав, вздохнул: – Я, Игнатьич, по делу ведь тебя здесь отыскал. Баба мне покою не дает. Выкладывай, понимаешь, ей книжку – и баста!..

– Какую книжку? – не понял Слава Голубев.

– Не букварь, конечно. Сберегательную… – Торчков мельком взглянул на Славу и тут же снова уставился на Антона умоляющими глазами. – А где это я сберкнижку возьму, если меня до единой копейки обчистили? По моей натуре, сгори они огнем дармовые деньги, однако баба по-своему рассуждает… Председателю нажаловалась. Тот с меня крупную стружку снял, а ей все мало, шумит: «Из дому выгоню! В суд подам!» Возможно, она так для острастки заявляет, но если подаст?.. Суд как припаяет уплатить женке полную стоимость мотоцикла… Я ж без штанов останусь. На одного тебя, Игнатьич, надежда…

Антон присел рядом с Торчковым.

– Хорошо, Иван Васильевич, постараюсь вам помочь, но давайте условимся, что на мои вопросы будете говорить только правду.

Торчков, склонившись, убавил громкость транзистора.

– Перед тобой, Игнатьич, как в церкви на исповеди.

– Прежде мне надо знать: сколько вы получили денег в сберкассе?

– Тысячу домой привез.

– Я спрашиваю: сколько получили?

– Ну это… Не пересчитывал. Сколько дали, все – в карман и вместе с ведьмой Гайдамачихой покатил до дому, – Торчков, заметив пристальный взгляд Антона, опять склонился к транзистору. – За сберкассу ты, Игнатьич, не переживай. К сберкассе у меня никаких требований нет. И женка по этому поводу ровным счетом ничего не имеет – деньги ведь даром достались. Ее другое принципиально задело: что последние пятьсот рублей я профуговал. Хочешь – верь, Игнатьич, хочешь – не верь, но категорически утверждаю: это в ресторане меня облапошили. Заготовитель может подтвердить, что до ресторана все денежки при моем кармане были.

– Давно с ним знакомы?

– Какой там давно! Пару раз за компанию выпили, да на одну ночь у себя его приютил.

– Имя-то заготовителя хоть знаете?

– Спрашивал при ночевке, он ухмыльнулся: «Хоть горшком называй, только в печь не станови». Ну, думаю, и хрен с тобой…

– Не сказал, что ли, имени?

– Может, и говорил, так теперь уже не помню… – Торчков ладонью потер морщинистый лоб и вдруг резво вскочил на ноги. – Игнатьич!.. Чтоб раз и навсегда не сомневаться в моем лотерейном выигрыше, не посчитай за труд, дойдем до моей усадьбы. У женки газетная таблица должна сохраниться, по какой билет проверяли. Из нее можешь и цифры узнать моего «Урала» с люлькой. Там еще «Уралы» выигрались, а мой – аккурат в среднем столбце, чуток книзу.

– Пошли, Слава, посмотрим, – обратился к Голубеву Бирюков.

Небольшой пятистенок Торчкова рядом с приземистой, крытой проросшим дерном избушкой Гайдамаковой казался добротным домом, однако надворные постройки обветшали так, как будто у хозяина давным-давно не доходили до них руки. Просторный двор был густо перепахан свиньями. По этой «пахоте» от ворот к сеновалу тянулся свежий тележный след. Лениво вылезший из-под крыльца пушистый рыжий кот, едва завидев Торчкова, мигом вскарабкался по углу дома и пулей взлетел на самую верхушку крыши.

– Чего сдрейфил, Пушок?.. – задрав к нему голову, спросил Торчков. – Слазь, сегодня пужать не буду. Трезвый я. – И как ни в чем не бывало повернулся к Антону: – Вот отдрессировался котина! Только хозяин на порог – он на крышу.

– Боится? – поддерживая разговор, спросил Антон.

– Спиртного духу не переносит. Как в морду дыхну, у него на загривке шерсть дыбом становится.

На двери висел почти игрушечный замочек. Торчков без ключа ловко открыл его и провел Антона и Славу Голубева в небольшую, но светлую кухню, где царил особый крестьянский уют, постоянно поддерживаемый заботливыми руками хозяйки. Пол был устлан пестрыми домоткаными половиками, на окнах – ситцевые занавески, под потолком – старинный розовый абажур, на столе – ярко-цветастая новенькая клеенка. В углу, справа, напротив русской печи, стоял потемневший буфет с незатейливой посудой, а на стене слева висела большая самодельная рамка с семейными фотографиями. Среди снимков выделялся один – увеличенный, на котором около двадцати молодцов в старинных пожарных касках и брезентовых пиджаках напряженно застыли перед объективом фотоаппарата. По низу снимка белела четкая надпись: «Участники районного конкурса добровольных пожарных дружин. 1939 г.».

Заметив, что Антон заинтересовался снимком, Торчков поставил на буфет транзистор и с нескрываемой гордостью сказал:

– В молодости, Игнатьич, я Березовской пожарной дружиной руководил. На том конкурсе, когда сфотографировали, чуть было чемпионом среди пожарников района не стал. Вперед всех к условному очагу пожара прикатил. Если б заминка не вышла, как пить дать победителем оказался бы.

– Какая заминка? – спросил Антон.

– С пустой бочкой приехал. Второпях забыл, холера ее побери, воды налить.

Голубев, не сдержавшись, прыснул со смеху. Бирюков лишь улыбнулся и сказал:

– Торопиться, Иван Васильевич, надо медленно.

– Истинно так, Игнатьич. Поспешишь – людей насмешишь. – Торчков заглянул в один ящик буфета, в другой и вдруг протянул Антону медаль «За трудовую доблесть». – Во, полюбуйся, что моя Матрена Прокопьевна на ферме заслужила. Доблестная женщина!

Антон подержал медаль на ладони и, возвратив ее Торчкову, спросил:

– Где же газета с таблицей?

– Тут где-то была…

Торчков, подставив табуретку, заглянул на буфет. Затем ушел в комнату, долго шелестел там какими-то бумагами. Вернувшись, виновато развел руками:

– Нету газеты. Должно быть, женка запрятала. Если не возражаешь, Игнатьич, подожди Прокопьевну. Вот-вот она придет с фермы на обед.

В доме было душно. Все трое вышли во двор. Сбросив со скамейки, стоящей в тени у крыльца, надломленную лошадиную подкову, Торчков предложил сесть и ни с того ни с сего ополчился на Гайдамачиху, «напустившую глаз на его коровенку». Антон, недолго послушав, перебил:

– Выдумки все это, Иван Васильевич.

Торчков кулаком стукнул себя по впалой груди:

– Игнатьич! На прошлой неделе, когда гнал лошадей в ночное, собственными глазами видел ведьму возле кладбищенской городьбы.

– Что она там делала?

– Вот ты, как офицер милиции, сам ее и спроси: чего старухе в темноте на кладбище делать?.. – Торчков прищурился. – Люди старые, Игнатьич, толкуют, что на могилках растет особая трава, в которой смертельный яд имеется. Малый пучок такой травки скормишь скотине – сразу копыта отбросит.

– Не слышал, что на Березовском кладбище ядовитая трава растет, – сказал Антон.

– Так ты, считай, уже десяток лет в Березовке не живешь. За такое длительное время всякое может вырасти. – Торчков достал из кармана кисет и, свернув из махорки самокрутку толщиной в палец, повернулся к Антону: – Опять же, Игнатьич, спроси Гайдамачиху, куда это она на старости лет из Березовки лыжи навострила?

– Что в этом особенного?

– Ну как что?.. Вот, к примеру, я всю сознательную жизнь пробыл тут и вдруг собрался бы уезжать… Интересно, куда бы я поехал, если у меня в других краях сродственников нет?

– Видимо, у Гайдамаковой есть.

– Нету. Сама, ведьма, моей женке слезу пускала, что осталась одна как перст на белом свете.

Бирюков, стараясь не тратить попусту время, завел разговор о заготовителе. С большим трудом кое-как удалось узнать, что возраст заготовителя около шестидесяти, а левая рука у него от локтя протезная. Лицом смуглый, «заросший, как поп». Одет в старенькую телогрейку, сапоги кирзовые, новые. Лошадь сытая, вороной масти. Ночевать в доме Торчкова заготовитель не захотел, сказал, что переспит в телеге, которую на ночь загнал во двор.

– Это от его подводы след? – показав на вмятины от колес по взрытому свиньями двору, спросил Антон.

Торчков утвердительно кивнул и протянул руку по направлению к сеновалу.

– Вот там подвода стояла. Я лошадке сенца подбросил.

– Почему заготовитель в доме спать не стал? Ночью ведь теперь сентябрит…

– Кто его знает почему. Может, он вовсе и не спал в телеге…

– А где?..

– С вечера, Игнатьич, мы с ним столковались пораньше выехать до райцентра. У меня ж, как известно, под ответственностью колхозные лошади. Встал часиков в пять. Думаю, надо на бригадной базе порядок до отъезда навести. За ворота вышел, гляжу, будто от дома Глухова мой заготовитель топает. Дождался его, спрашиваю: «Любовь, что ли, в Березовке закрутил?» – «Рука раненая заныла, – говорит, – глаз не могу сомкнуть. Вот и хожу по деревне, чтоб скорее утра дождаться».

– Выходит, он у Глухова был? – уточнил Антон.

– Утверждать не могу. Показалось, вроде от Скорпионыча вышел.

– Ну а дальше что было?

– Ничего особенного. Только приборку на базе закончил, является Скорпионыч с бумагой от председателя, стало быть, от папаши твоего. Дескать, Игнат Матвеевич приказал конягу на целый день выделить. «Чего тебе целый день с конем делать?» – спрашиваю. «Племяшу надо мешок сахара для варенья на зиму отвезти», – говорит. Приказ есть приказ. Выделил я ему Карьку, сбрую выдал, как полагается, на том и подался домой.

Бирюков отчетливо, словно наяву, вспомнил труп обгоревшего старика, бутылку, пахнущую ацетоном, и на проселочной дороге, почти рядом с трупом, следы лошади с расковавшейся передней правой ногой. Появилась очень неуверенная, смутная догадка.

Антон спросил:

– Значит, в четверг Глухов весь день находился у племянника на железнодорожном полустанке?

– Должно быть, так.

– А вернулся он когда в Березовку?

Торчков пожал плечами.

– Не могу сказать. Сам я, как тебе известно, с четверга на пятницу заночевал в райцентровском вытрезвителе. Сменщик мой на этот счет тоже ничего определенного ответить не может, потому как Скорпионыч без него, ночью, Карьку на базу пригнал.

И еще одна внезапная мысль мелькнула у Антона.

– Иван Васильевич, помнится мне, что колхозным лошадям раньше на лето подковы срубали… – начал было он, но Торчков не дал ему договорить.

– Относительно подков, Игнатьич, могу прочитать лекцию. Деревенскую лошадь обязательно надо ковать в период гололедицы, а летом при мягком грунте ей подкова совсем ни к чему. Опять же такой секрет имеется: лошадиные копыта растут, к примеру сказать, как у человека ногти. Поэтому – хочешь не хочешь – требуется регулярная перековка, иначе может получиться так, что подковы вместо пользы принесут огромный вред и лошадь совсем обезножеет.

– Значит, Карька, на которой Глухов ездил к племяннику, не подкована? – внимательно выслушав «лекцию», спросил Антон.

– Вот как раз у нее-то и новенькие подковки!

Антон недоуменно поднял брови:

– Почему?

– Еще один секрет имеется. Карька попеременно с двумя меринами, Лютиком и Харланом, у меня занаряжена для работы на животноводческой ферме, где производится перевозка кормов и тому подобных тяжестей по мокрому настилу, на котором копыта без подков скользят, как смазанные солидолом. Меринов ковали последний раз по весне, а Карьку – на прошлой неделе.

– Она, случайно, не расковалась?

– Сегодняшним утром перед разнарядкой проверял. Все четыре подковы как припаянные. За лошадями, Игнатьич, слежу лучше, чем за собственным хозяйством. Натура у меня такая, когда вижу плохо кованную лошадь, аж сердце кровью обливается. К примеру сказать, тому же однорукому заготовителю такую взбучку дал, что вгорячах даже непечатными словами выразился. Представь себе, мотает человек кобыленку по асфальтным и гравийным райцентровским дорогам, а ковка такая хреновая, что того и гляди кобыла обезножеет.

Бирюков, наклонившись, поднял надломленную подкову, которую Торчков, перед тем как садиться, сбросил со скамейки, и, рассматривая ее, спросил:

– Это не от заготовителевой лошади?

– Нет. Вчера на дороге подобрал.

– Иван Васильевич, а вы можете определить, с какой ноги эта подкова?

Торчков повертел подкову в руках. Показывая на сильно стершиеся шипы, авторитетно заключил:

– От правой передней недавно оторвалась, потому как еще заржаветь стертая сторона не успела.

Антон мельком переглянулся со Славой Голубевым. Посмотрев на Торчкова, спросил:

– Можно ее забрать как деревенский сувенир?

– Бери, – великодушно разрешил Торчков. – Мы, Игнатьич, такие сурвениры в металлолом сплавляем.

Скрипнув калиткой, с улицы вошла в ограду пожилая женщина с обветренным лицом. Увидев ее, Торчков подскочил со скамейки.

– Матрена! Ты куда, шут побери, газету с лотерейной таблицей запрятала?

Женщина, похоже, хотела ответить что-то резкое, но, узнав Антона, приветливо поздоровалась и сразу спросила:

– Отдыхать приехали к родителям или с моим фокусником разбираться?

– Думали порыбачить, Матрена Прокопьевна, но вот у Ивана Васильевича неприятность случилась… – ответил Антон.

– Ох, наградила меня судьба Иваном Васильевичем, – сокрушенно вздохнула женщина. – Как отмочит номер – хоть стой, хоть падай. Не напрасно говорится: один дурак такое наворочает, что десять умных не разберутся.

Торчков задиристо вспылил:

– Ты давай без дураков. Куда газету дела?

– Под горячую руку на растопку печи пустила.

– Серьезно?..

– Чего шутить-то? Это только ты шутки выкамариваешь.

– Игнатьич сомневается в нашем выигрыше!

– От выигрыша один пшик остался. – Матрена Прокопьевна, опять вздохнув, печально посмотрела на Бирюкова. – Что мотоцикл на мой билет выпал, не сомневайтесь, Антон Игнатьевич, а газету я вправду сожгла.

Торчков растерянно заморгал, сердито сплюнул и, переваливаясь с боку на бок, рванулся за калитку.

Разговор с его женой еще больше озадачил Антона. Подтвердив, что муж привез из сберкассы «ровно тысячу», Матрена Прокопьевна высказала предположение, будто остальные пятьсот рублей, причитающиеся за выигранный мотоцикл, он утаил от нее – «такой грех за ним водится». Ничего нового не добавила она и о заготовителе, кроме того, что у «однорукого уголовный взгляд и глаза красные, как от бессонницы». Проговорив минут двадцать, Антон, словно разминаясь, прошелся по перерытому свиньями двору вдоль тележного следа и попрощался. Когда вышли на пустующую деревенскую улицу, Голубев спросил:

– Следы копыт смотрел? Что увидел?

Бирюков подбросил на ладони взятую у Торчкова подкову.

– Похоже, все ноги подкованы.

– Зря полдня потеряли. Надо с другого конца к Глухову подбираться…

Когда проходили мимо «Сельмага», Антон еще издали увидел на двери тетрадный листок. Объявление бабки Гайдамачихи висело на месте.

Галина Терехина была в модно расклешенных брюках и легкой белой кофточке с короткими рукавами. Последний раз Антон видел Галю лет пять назад и сейчас невольно удивился, как она похорошела с той поры. Почему-то вспомнились слова деда Матвея, что внучка кузнеца Савелия красотой похожа на молодую Гайдамачиху.

– Не бойся, не укушу, – заметив удивление Антона, весело проговорила Терехина и подала ему руку.

Антон слегка прикоснулся к ее пальцам, смущаясь, проговорил:

– Тебя прямо-таки не узнать, Галя.

Тонкие брови девушки лукаво дернулись.

– По старинной примете богатой стану или умру скоро, – улыбнувшись, сказала она.

– В твоем ли возрасте о смерти думать?

– А что мой возраст? Двадцать четыре года, – Терехина вздохнула. – Пора, как говорится…

– Лучше о замужестве подумать, – шутливо перебил Антон.

Галя засмеялась:

– Не берет никто.

– Вот уж чему не поверю…

На крыльце появился Слава Голубев в рыбачьей экипировке. За ним, столкнувшись в дверях, вывалились Сергей с Димкой.

– Ты, оказывается, здесь весело время проводишь, а мы тебя ждем, – взглянув на Антона, пошутил Голубев.

– Ой, я задерживаю, Антон… – заторопилась Галя. – Знаешь, о чем пришла тебя просить. Ну, забеги, ради бога, в школу. Тебе Полина Владимировна передавала, для чего это нужно?

– Передавала. Но, к сожалению, в понедельник, душа винтом, я должен быть с самого утра на работе.

– Антон, умоляю!.. – Галя скрестила на груди руки.

Слава Голубев, обняв мальчишек за плечи и направляясь к калитке, проговорил загробным голосом:

– Мы уходим. Соглашайся, упрямец.

Антон хлопнул его по спине, виновато посмотрел на Галю.

– Честное слово, не могу.

– Антон… Я уже объявила следопытам. Почти вся школа соберется. Знаешь, у нас активность какая?.. – Терехина бесцеремонно взяла Антона под руку. – Я сейчас пойду с тобой на рыбалку и непременно уговорю. Можно?..

– На рыбалку можно, а оставаться на понедельник в Березовке мне нельзя, – пропуская девушку впереди себя через калитку, вздохнул Антон.

– С каких пор ты таким упрямым стал? – Галя обиженно поджала губы.

Антон посмотрел на ее красивый профиль и смущенно отвел глаза. В его представлении до сегодняшнего дня Галка Терехина была младшей школьницей, бойкой хохотушкой, похожей на увеличенную резиновую куколку с косичками-вертолетиками. Сейчас же – рядом шла почти незнакомая девушка, у которой, вместо косичек-вертолетиков, были пушистые, аккуратно уложенные волосы. На его согнутой в локте руке лежала ее теплая ладонь. И ему рядом с этой девушкой было хорошо и удивительно весело.

– Галка, я обязательно встречусь с твоими следопытами, – сказал он. – Обязательно! Может быть, через день-два, перед отъездом в Новосибирск, приеду в Березовку и тогда…

– Правда, Антон, приедешь в Березовку? Не обманешь?

– Какой резон обманывать… Обязательно приеду.

– А, может, все-таки в этот раз?..

Антон посмотрел на нее умоляюще:

– Галя…

– Молчу! – она прижала ладонью губы. – Договорились, через день-два. Перед отъездом в Новосибирск.

Неторопливо вышли на пригорок, с которого узкая тропинка мимо засохшей кривой березы сбегала к Гайдамачихиной лодке. Спустились к воде. Слава Голубев уже успел поймать чуть не полукилограммового окуня, и мальчишки наперебой стали показывать пойманную рыбину. Однако окунь не заинтересовал Антона. Рыбачить вообще расхотелось.

Выбирая еще более удачливое место, Голубев пошел вдоль берега к камышам. Мальчишки хвостом потянулись за ним. Антон показал на чистое сухое сиденье в лодке и повернулся к девушке.

– Посидим?..

Галя утвердительно кивнула, первой шагнув в лодку, оглянулась по сторонам и проговорила:

– Не рассердилась бы на нас бабка, что посудину ее топчем. Задаст нам перцу.

– Что она, злой с годами стала?

– Нет. По-прежнему Божья старушка. Это я просто так сказала.

– А что Торчков на нее жалуется?

– То ли ты Торчкова не знаешь?.. – освобождая место, Галя поудобней уселась на сиденье.

– Гусака Гайдамачиха у него зарубила, что ли?..

Галя удивленно подняла брови.

– Когда у Торчкова гуси водились? Была одна коровенка, и та недавно гнилой картошки объелась. Теперь Торчков звонит по деревне, что Гайдамачиха порчу на его корову напустила. – Галя помолчала. – Вообще страшная судьба у этой бабки Гайдамаковой. И нищенкой была, и богачкой. При колчаковцах чудом от смерти ушла. Знаешь, что с ней колчаковцы делали? Зимой больше часа в проруби держали, а после этого трижды выстрелили в нее. Опоздай на несколько секунд красноармейцы – и сейчас бы только косточки на дне Потеряева озера покоились.

– Откуда такие подробности? – недоверчиво спросил Антон. – Я в Березовке вырос, но этого никогда не слышал. Другое дело, что колчаковцы хотели расстрелять Гайдамакову.

– Она сама мне рассказывала. Мой дед Савелий, оказывается, ее из проруби вытащил. Он тогда совсем молодым был, но уже служил в красноармейском отряде, который выбил из Березовки колчаковцев.

– И дед Савелий это подтверждает?

Галя молча наклонила голову. Антон покосился на нее, вроде бы в шутку спросил:

– Ты, Галка, не внучка ли Гайдамаковой?

– С чего ты взял? – Галя улыбнулась. – Наверное, от стариков слышал, будто я похожа на Елизавету Гайдамакову, какой она была в молодости?

– Точно, слышал, – Антон тоже улыбнулся, и вдруг нелепая мысль пришла ему в голову.

– Послушай, Галя… Кто твой отец? – спросил он. – Почему ты носишь фамилию матери?

Как показалось Антону, Галя испуганно взглянула на него. Лицо ее побледнело, а губы растерянно вздрогнули. Она очень долго нервно потирала ладонями коленки, поправляла на брюках остро наутюженную стрелку и наконец тихо проговорила:

– Мне почти ничего не известно об отце. Он ушел от нас, когда Димке было меньше года, – опять помолчала. – Помню только его внешность: высокий, красивый и широкоплечий. И еще помню веселый сильный голос и всегда смеющиеся черные глаза… Мама говорит, он был хорошим человеком.

– Почему же вас бросил? – уже машинально спросил Антон.

– Об этом мама никогда не говорит… Я могу только догадываться, что в разрыве с отцом была ее вина или… отец совершил что-то такое, о чем говорить нельзя.

– Вы с матерью приехали в Березовку…

– В шестьдесят третьем году, – быстро сказала Галя. – До этого жили в Новосибирске, и фамилия наша была Васильевы. А в шестьдесят третьем мама однажды пришла домой, едва сдерживая слезы, и объявила нам с Димкой, что с этого дня мы будем Терехины и уедем жить к дедушке.

Наступила затяжная пауза. Глядя, как Слава Голубев таскает одного за другим окуней, Антон проклинал себя за то, что завел этот неприятный для девушки разговор. Галя заложила ногу на ногу и, обхватив сцепленными в пальцах руками колено, будто замерла. Антон торопливо начал соображать, на какую тему лучше перевести разговор, но не успел ничего придумать, как Галя, внезапно повернувшись к нему, сказала:

– Знаешь, Антон, мой отец или авантюрист, или из той породы романтиков, которые, не задумываясь, могут на несколько лет махнуть на Колыму добывать золото, уплыть куда-нибудь в открытый океан ловить селедку или рядовым работягой податься в антарктическую экспедицию. Но кем бы он ни был, авантюристом или романтиком, знаю одно: совесть по отношению к оставленной семье у него иногда просыпается. Не могу сказать, получала ли мать от него письма, но переводы денежные до сих пор приходят. Порою год, два нет ни копейки, затем как с неба сваливается извещение на три или четыре тысячи. А один раз, помню, прислал даже пять с половиной тысяч.

– Где он сейчас живет?

– Трудно сказать. Извещения идут из разных мест. Были из Одессы, Риги, Мурманска, из Магадана и даже… с какого-то чукотского прииска «Утесики». Но дело не в этом… Скажи, скряга или подлец способен оторвать от себя такие деньги?

– Нет, конечно, – согласился Антон и виновато добавил: – Прости. Не знал, что у вас в семье такое. Думал, умер отец или там… как-то по-другому…

Терехина мельком взглянула на него:

– Признайся, неправду говоришь. Что тебя насторожило?

– Да, чепуха… Нелепая мимолетная мысль…

– Нет, ты скажи, – не отставала Галя. – За откровенность надо платить откровенностью.

– Фантазируя, представил, будто твоего отца ребенком украли у Гайдамачихи. Слышала такую легенду?

Галя изумленно открыла глаза и внезапно расхохоталась заразительно и звонко. Резко оборвав смех, она сказала:

– А что?.. Вообще-то логично. Особенно, если учесть, что воспитывался мой отец в детдоме, а возраст его теперь – уже за пятьдесят…

Расстались они перед самым рассветом, когда спящую деревню наперебой принялись будить горластые березовские петухи.

Уходя с берега, Антон машинально оглянулся. Все озеро затянул мутно-серый осенний туман. Под кривой березой одиноко скособочилась ветхая Гайдамачихина лодка.