Текст книги "Жизнь замечательных"

Михаил Чевега
Жизнь замечательных

Когда я открываю очередную книгу или собираюсь прочесть отдельное новое стихотворение Чевеги, я всегда предвкушаю счастье, и это предвкушение сбывается, причём всегда – неожиданным каким-то образом. Это род наркотического привыкания, и лично я подсел с первой дозы, думаю, как и многие. Я привык разнимать стихи на составляющие (каждый композитор – лингвист в каком-то смысле), и поэтика Михаила Чевеги, вроде бы легко поддаётся анализу – но суммарное действие образующих её элементов так сильно, что становится ясно: самый главный ингредиент никакому анализу не поддаётся. Попытка как-то его обозначить немедленно требует каких-то громких слов, которых я обычно стесняюсь, по крайней мере, до третьего тоста, но я попробую и на трезвую голову: любовь, радость, сочувствие жизни, снова любовь. Но штука в том, что любовь-то у всех, а такие стихи только у Чевеги – такой точности, такого гемоглобина зашкаливающего, такой мужской нежности я больше ни у каких других поэтов не встречал. Именно поэтому я очень часто в разговоре с приятным мне собеседником вдруг ору: «Чевега! вы не читали! сейчас!» – и тут же лезу в телефон, и декламирую. Книга «Жизнь замечательных», мне кажется, должна была бы всё время подрагивать и даже лопаться, не удерживаемая оковами обложки, если бы живая сила стихотворений выражалась на бумаге как-то физически, непосредственно; это книга для долгого чтения – в том смысле, что с каждым стихотворением, по прочтении, лично мне нужно как-то пожить, не знаю, выйти в темень немотивированно и без шапки, выпить рюмку, взять семью на ручки. Чего и вам желаю, дорогие читатели.

Александр Маноцков, композитор

жизнь замечательных
(2007–2014)

алла

 
– как же все замотало! —
вздыхает алла, —
а хочется карнавала!
 
 
чтобы я волновала!
к себе влекла!
чтобы бусины из стекла!
 
 
а то совсем как свекла
стала я.
 
 
точно старая.
 
 
дорогие братья и сёстры!
сделайте же мне дни пёстры!
чтобы на юбке – астры!
а в волосах – трава!
 
 
как же хочется карнава —
ла!
 
 
алла.
 

кубань

 
из кубани кубани чтобы работать на джип
потому что без джипа мужик вроде как и не жив
и принцесса иного пошиба
не сбросит с себя пошива
если ты принц без джипа
 
 
но губами губами обратно шепчу кубань
где позволили мне за край заглянуть за грань
а там тишина клубами
овраги в опавшем дыме
обмелевшей тамани.
 

бабоньки

 
у одной – мейлафон-айфон, самохват-изумруд.
у другой – макияж-невидимка и маникюр-кладенец.
рядом срывают погоны, бегут, орут,
что конец.
 
 
вот уже шестой занимается и горит.
 
 
но когда становятся ясно, что взяли седьмой редут —
что-то важное начинает течь из сердец.
и одна останавливается.
говорит:
 
 
– Все поляжем, но здесь они не пройдут!
Заслоним-ка, бабоньки, царь-дворец!
 

рашит

 
выходи за меня, – теребит бахрому фарит, —
без тебя я словно карман оторван,
точно кусок отбит.
все слова о тебе: горло голо.
– я люблю тебя, лола!
 
 
– не скреби, – отвечает, – не сыпь напрасно пшено.
не всё про меня расчёсано,
не всё об мне решено.
каблучки мои не подбиты,
платье не перешито, —
говорит.
а сама глядит на рашита.
 

мурка

 
говорила «люблю»,
но сама не любила.
врала.
электронные письма рвала.
смс не хранила.
лишь меха, да каменья брала,
в темны бары стремила.
 
 
душу заледенила.
голову обожгла.
 

ринат

 
– вот и огни погасли, —
выдыхает во тьму ринат, —
и парад закончился
(шоколад, лимонад).
и а д
недоступен.
по-прежнему недоступен.
 
 
может быть, даже и вовсе недостижим.
 
 
– зря мы таскали вышку на арарат, —
отвечает из тьмы комбат,
ничего мы там не решим.
 

жека

 
– раньше была дискотека,
а теперь ипотека, —
улыбается жека:
то еще техно.
куркино-бирюлёво.
вполне себе доставляет.
 
 
помню, снимали однушку в районе ордынки
за двадцать пять тысяч —
пешком ходил на работу.
хрущёвка,
а полчаса – и таганка:
огни,
каналы,
вечные неформалы
на яузской,
вечные проживалы
у фабри́ка[1]1
  Fabrique – ночной клуб на Космодамианской набережной.


[Закрыть].
и река.
река.
 
 
сейчас тоже грех жаловаться,
если только на пробки.
ведь как ни крути, а двушка.
евроремонт,
две дочки,
велосипеды,
фирма своя,
машина,
жена-поручитель,
всё
всё
нормально.
 

вольный стиль (киносценка)

«Октябрь уж наступил – уж роща отряхает»

Пушкин

1.

 
осенью, в октябре,
когда пляжи пустеют, и считается: не сезон
(почему-то мало кто знает,
что это лучшее время, чтобы ехать на море), —
аквапарк закрывают.
 
 
ещё только два-три дня
будут давать напор, чтобы проверить
на зиму агрегаты,
что-то почистить, подправить…
 
 
в это славное время
григорий и панавиди зовут на праздник
прощания с летом.
и вот:
 
 
мы идем через поле,
жёлтое от жары.
пахнет сухими цветами.
вдали над морем
знойный слоёный воздух.
ласточки, самолёты.
 

2.

 
на стоянке уже машины:
белая – санина,
абрикосовая – кристины.
кабриолет бакурадзе,
 
 
а вот и он сам:
выгружает ящик сухого без этикеток
(такое нигде не купишь).
 
 
все седлают шезлонги:
очки, бейсболки.
сигарета между коричневых пальцев
кажется белоснежной.
 

3.

 
горки работают:
циклон, гидромёт, волна, —
никто не толкается,
не лезет без очереди —
катайся сколько захочешь,
но никто не спешит.
 
 
начинает смеркаться.
 

4.

 
гриша читает по громкой
какой-то рэпак.
чей-то смех.
кто-то уже целуется в детском бассейне,
куда ветер успел нанести
листья каштана
 
 
горы вдали краснеют.
 

5.

 
продолжает смеркаться.
 
 
бакурадзе на баре
делает двадцать четыре коктейля Б-52,
поджигает и запускает в воду.
 
 
как стеклянные головы,
объятые пламенем,
они плывут в темноте.
 
 
огонь
переливает из синего в жёлтый.
из жёлтого в синий.
 
 
но никто не торопится.
 

случай на ярославке

 
на мосту через Яузу залюбовался закатом и вмял бампер «королле».
из «короллы» вышли две шамаханские, закололи
глазами.
раззвонили.
сказали —
пребываем в большой печали.
на Ярославке. в начале.
 
 
подошел постовой, козырнул, улыбнулся в густые усы.
произнёс:
– Дорогие товарищи женщины, ну не всё же призы, да тузы!
вот что, Ольга, Мария и (взглянул на права) Андрей,
верьте речи моей!
Неспроста сегодня столкнулись здесь автомашины ваши.
Вдруг случится – Андрей сделает предложение Маше,
а, быть может, другое начертано вам судьбой,
и остаток жизни Андрей проведет с тобой,
Оля.
Ведь на всё Божья Воля!
 
 
завершался один из прозрачных осенних дней.
закат
скрашивал акведук.
и стоял на мосту потерявший дар речи Андрей,
выбирая из двух.
 

конечная

 
освободили вагоны, а поезд поехал дальше
к ольге, марие, даше.
 
 
туда, в прохладу тоннеля,
где катя, наташа, эля,
мохито, пинаколада.
 
 
– Вот ведь, Василий, какая у нас команда
подобралась!
Вот ведь, Вась,
какие помощницы машиниста!
И куда здесь жениться,
когда такая команда…
 
 
на голубой рубашке помада,
а ещё целоваться
возле надписей
«не прислоняться» «не прислоняться».
 

100 €

 
над проезжей частью 1-й Тверской-Ямской
летала купюра номиналом сто евро.
как человек мирской,
я с первого взгляда верно
определяю подлинность данного номинала.
 
 
а купюра кружилась, туда-сюда летала,
и на солнце блестела полосочка из металла…
 
 
100 евро. нам бы с тобой хватило
посидеть, где напиток горяч и еда чудо как хороша.
100 Ђ. не так уж мало.
 
 
но ни одна душа
из машины не выходила,
пиджаком её не сбивала,
словно бабочку в луговой полосе,
 
 
точно думали все,
что происходящее мнимо.
и проезжали мимо.
 
 
и я проехал как все.
 

галюня

 
позвонила галюня с четвертого этажа:
– нож, – сказала, – возьмите,
а то у нас нет ножа.
и давайте быстрей,
а то я уж всем разли́ла.
баланс годовой сдала,
как голову с плеч свалила!
 
 
на столе у галюни: текила,
капусточка,
банка краба.
 
 
хорошая галя баба.
 

като

 
14-го февраля 5032 года
в Эпоху Большой Воды, Эры Рыб,
Като Матцусиге,
пребывавший в состоянье «сатори» тридцать пять лет,
четыре месяца, одиннадцать дней, девять часов
и двадцать четыре минуты
очнется,
чтобы записать на крыльце, припорошенном снегом,
несколько слов:
 
 
мороз и солнце
день чудесный
ещё ты дремлешь
 
 
многие потом говорили,
что не знают
лучших слов о любви.
 

масаоко

 
в то же самое время, Масаоко из Эдо
за всю свою жизнь
записал лишь два слова:
 
 
Ты помнишь?
 
 
но,
если задуматься,
в них
умещается мирозданье.
 

ницца

Танюше

 
Поедем в Ниццу, милая, bonjour!
Там море по утрам шур-шур, шур-шур,
там бутики, там жёлтый абажур
горит в Негреско.
Смотреть как туча шкрябает о холм,
как баром на волне звенит паром,
как ржавчина вползает в хром,
и пахнет резко
 
 
платанами, духами от наяд,
(которые живут во чревах яхт,
нельзя смотреть на них, ибо их взгляд
как яд смертелен),
еще лавандой, сыром и вином.
Я там приобрету лё баритон
как у француза, чей Louis Vuitton
так неподделен.
 
 
Здесь, в общем, одно плохо, всюду – высь.
Где-то на выси, куда лень плестись,
Матисс чудил,
выдумывал свой танец.
Здесь Чехов жил.
Здесь Бунин волховал.
Здесь Маяковский море волновал.
Здесь и Шагал вполне себе шагал
как провансалец.
 
 
Когда-то здесь рябило от кокард,
теперь, кто на Симье, кто на Кокад[2]2
  Cimiez и Caucade – русские кладбища в Ницце.


[Закрыть],
а променад всё тот же, променад
лежит, искрится.
 
 
За фонарями плещет водоём.
Мы в Ницце, дорогая, вот даём!
Мы в ресторан на пляже забредём,
влюбленные, закатом насладиться…
 
 
Пусть в Ницце солнце за спину садится…
 
 
Не суть, родная.
Главное – не в нём.
 

оля

Оле Ивановой

 
Оля вернулась из Грузии, бледная как сулугуни.
 
 
– Что же случилось, Оля? Почему в краю винограда,
где, когда дождь – всегда радуга, а с неба течёт боржоми,
где мужчины с узкими лицами задевают усами двери,
где ясно не сразу, где кровь, где киндзмараули,
где сколько хозяек, столько и вкусов пхали,
где солнце проходит сквозь стены, а тени – робки,
кожа твоя отказалось от бронзы ветра?
 
 
– Князь Геловани все заслонял мне солнце.
Хват, хванчкарой кружил, чарки плескал на чакры.
Алаверды мне пел, всё вовлекал в хороводы.
Всё, говорил, гамарджоба, какие горы!
Реки какие! Небо! Сады! Долины!
Зачем выходить наружу, если внутри так счастлив?
Зачем картины на стенах, когда есть окна
разных размеров, неповторимы, как воздух!
Если есть золото в сердце – коже не нужно бронзы.
Если твой взгляд хрустален, то стекло не помеха.
Время петь песни, грустные как молитвы.
Время крылатых слов и зацветающих вишен.
 
 
Как это можно вообще описать словами…
 

афродита

 
выходила купаться
и ныряла в море с причала.
море штормило,
закручивало,
качало,
а она
бесстрашно сигала
рыбкой
с какой-то детской улыбкой.
 
 
и волна обнимала,
волна её миловала,
всю её обволакивала,
обвивала,
нежно подталкивала,
брала…
всё с неё сорвала!
одновременно
и верх,
и низ!
там и были-то ниточки,
и вот —
они порвались!
 
 
как она выходила из моря!
о! как она выходила!
у рыбаков на пирсе
аж дух весь перехватило!
у продавцов кукурузы
всё плавилось и вскипало!
чурчхелла белела!
всё в мире вдруг перестало!
 
 
как она из вод восставала!
 
 
руками не прикрываясь,
почти не касаясь
песка
(лишь поправила прядочку у виска),
вся
как будто воздушная,
полая,
выходила на пристань голая,
прекрасна и величава,
под аплодисменты причала!
 
 
полотенце взяла.
неспешно им обернулась.
улыбнулась всем.
улыбнулась…
да так!
что если и был в душе мрак,
то он разом исчез,
и, под восхищенье очес,
по набережной поплыла,
точно вся из тепла,
в неведомый свой ашрам,
оставив на сердце шрам,
ведь что-то должно остаться…
 
 
ходила просто купаться.
 

случай в метро

 
оступилась
и каблуком
мне проткнула ботинок.
 
 
стелет кровавый след.
 
 
но ведь как улыбнулась!
но ведь как извинилась!
 
 
– Вам не больно? – спросила.
– Что вы! Конечно, нет!
 
 
есть у блондинок
какая-то своя сила.
 
 
словно в тоннеле свет
 

петр

 
Петр Евгеньевич
открыл для себя, что все люди ангелы.
 
 
теща,
дети,
жена,
Оля,
Катя,
Марина Михайловна,
Елена Павловна,
Арсений Андреевич —
ангелы.
 
 
даже Ефремов, зам. генерального —
ангел.
 
 
все,
абсолютно все:
 
 
милиционеры,
соседи,
ведущие телепрограмм,
патриарх,
красавицы в балаклавах,
кавказцы,
бригада,
которая тянет ремонт уже третий месяц —
 
 
ангелы.
 
 
Петр Евгеньич не глуп.
не кричит о своем открытии на всех перекрестках,
просто ходит счастливый.
 
 
всё принимает.
как же, думает, мне повезло!
 
 
все,
все ангелы!
 
 
только Пушкин и Гоголь – нет.
эти архангелы
явно.
 

сулико

 
вот минтай искрится,
на нерест пошел минтай.
сулико моя,
далеко моя,
уже близко моя,
отдай
якоря,
заводного пускай кальмара.
водяного пугнём царя.
 
 
глубоко моя,
нелегко моя,
но возьмём живого товара,
злата-серебра, янтаря.
 

захар

 
это, захар, моря.
нечто течет слоями.
внизу – пескарь, салями,
медуза с водорослями,
да скелет вискаря.
 
 
это, захар, земля.
банка из под сокровищ,
следы сирен, чудовищ,
гоголя-моголя,
отставного нудиста.
 
 
некуда торопиться,
пятница ты моя.
 

инесса

Максиму Лившицу

 
это, инесса, город, инесса, город такой, инесса,
я ходил по нему, был молод, инесса, молод ходил, повеса.
покупал на привозе вино я, инесса, цвета пореза,
и пятном маячил на море у волнореза.
 
 
здесь бывает инесса, холод, инесса, холод такой, инесса,
что охота пойти на пересыпь сразу выпить купить шартреза,
заглянуть в ноздреватые арки, инесса, под шум железа:
в запотевших окнах мелькают голые груди, кубики пресса.
 
 
но сейчас, инесса, тепло, нынче лето у нас, инесса,
облачка перьевые висят, словно вовсе они без веса,
улочки пылевые, ниточки бельевые,
почему же, инесса, мы до сих пор на «вы»? и
 
 
это инесса, голод, инесса, голод такой, инесса,
ты чудачка, инесса, ты выглядишь как принцесса!
так пойдем на шум полонеза в кафе «У Каца»,
раз нет леса в одессе, инесса, на пляж влюбляться!
 

красотки

 
мимо высотки на Соколе пробегали красотки.
и ладно бы, там, кроссовки,
а то ведь шпильки!
я как раз читал Рильке в скверике на скамейке
(конечно, в оригинале),
когда красавицы эти мимо меня пробегали.
не пробегали даже, а быстро так семенили
по гравийной дорожке.
 
 
и у брюнетки под майкой упруго скакали дыни,
а у блондинки прыгали капитошки.
 

«будешь готов ли да…»

 
будешь готов ли да
белым гореть с утра?
вскинет бровь саида
плечом поведет зухра
 
 
стану готова и я
кипеть в городском саду
обронит бамбарбия
подмигнет киргуду
 
 
сколько нас не считай
ложись бел на бордюр
распахнет гюльчатай
разольется будур
 
 
будешь ими любим
так как не знаешь сам
кивает сим-салабим
поддакивает сезам
 
 
сыпали айлюли
и растворялась тьма
отрывала гюли
штопала фатима
 

комары

 
Там комары! О, Боже! Комары!
Вонзают свои хоботы в шары
молочных дачниц.
Раздаются стоны.
Сердец биенье, жаркие шлепки.
Но как проворны
 
 
крылатые гусары!
Как легки!
Как обходительны, как смелы, остряки!
(совсем не то, что наши мужики).
 
 
Кто еще может так желать тепла,
томясь в лесною чаще, в перелеске?
Шуршать у равнодушного стекла,
и вспеслкивать ногами как в бурлеске
заставить дам, идущих тенью лип?
 
 
Любовник тонкий, ты погиб.
Погиб.
В пик наслажденья брызнул земляникой.
Но натиск твой, твой темперамент дикой,
пример высокий чувственной игры
души красавиц, знаю, растревожит.
 
 
– Там комары! Ах, мама, комары!
Там комары! О, мама!
Боже!
Боже!
 

случай на Сущёвке

 
позвонил на Серебрянный Дождь,
сообщить – на Сущёвке, мол, пробка.
вдруг, направо – красотка: сумка, укладка, бровка,
осиная талия…
 
 
ну, бабац – и авария!
 
 
я на радио в автоответчик вещаю,
грустно так сообщаю,
что пусть мне и неловко,
хоть девушка замечательна,
но теперь уже встала Сущёвка
наверное окончательно.
 

колготки

 
пришла на работу в том же, что и вчера.
такая же как вчера: нарядная,
пахнущая духами.
 
 
только колготки другие.
 

лида

 
тихо зашли в сумрак лифта
я, николай и лида.
вкусно пахли шамнунем,
югом, морем, июнем
длинные волосы лиды.
они как солнцем облиты,
приправлены ноткой мяты…
вдыхали мы прелесть лиды
с нулевого по пятый.
 
 
а с пятого – коля-голем
душил меня алкоголем.
 

«встретил её случайно на Нижегородской, в кафе…»

 
встретил её случайно на Нижегородской, в кафе,
рядом с домом, где она когда-то жила.
мы встречались:
сколько уже назад – восемнадцать, семнадцать?
 
 
кучерявая, ладная, в шелестящей как осень юбке,
и даже – не по сезону – веснушки.
 
 
заехала с сыновьями (трое) проведать родителей.
 
 
– Не узнала тебя.
Когда подошел, – подумала, – одноклассник.
И только потом, когда засмеялся,
вспомнила по клыкам.
 
 
по клыкам.
я потом долго думал.
прям, вот так и сказала.
 
 
а когда расставались уже —
обняла.
не приличия ради, как это обычно,
а как своего.
это сложно словами.
но вы, наверно, и сами знаете, как бывает,
когда она обнимает
как своего.
 

«приходила с работы…»

 
приходила с работы
включала масляный радиатор
но пока он нагреется
холод такой
носки свитер
на кухне плиту плиту
электрическая не очень
в прошлой на войковской
газовая какая
была замечательная
руки над ней протянешь
и застываешь
 
 
весёлое
золотое
пламя
шумное
такое
родное
такое
живое
 
 
как те хризантемы.
 

оль

 
– не, с колей мы разошлись,
да не, ещё в декабре,
сразу же после кризиса:
сколько ему говорила
про ипотеку,
долбила ему, дураку, долбила..
 
 
оль,
ну сколько можно мотаться
по этим съёмным окраинам не дороже тридцатки?
ещё когда повторяла:
бери, пока предлагают!
вальцова как-то одна тянет в химках?
катя и сева в ховрино сразу двушку!
 
 
оль, да по мне хоть клетушку!
хоть в жопе мира!
но свою, понимаешь, свою!
завтра что поменялось – и на улицу с чемоданом,
а он мне про францию, блядь, про париж,
веками, мол, люди живут
на съемных квартирах.
я, оль, в париже, может быть, и согласна,
но пока в бибирево – хочется, знаешь, свою.
 
 
а потом ещё, оль, ферма блядская эта,
и кто их только придумал?
как мальчик маленький, зла не хватает,
всё выращивал репу какую-то,
рожь, овёс,
ужинаем сидим, а он всё тыкает пальцем:
сколько у него курей приросло,
сколько свинов.
ночью, ты не поверишь, проснулась, будто корова
мычит,
так этот стоит в труселях,
 
 
в экранчик светящейся
лыбу давит.
два часа ночи.
нормальный вообще человек?
 
 
сельский кооператив, говорит,
хочу создавать
наподобие «лавкалавка».
 

«зверобой продырявленный…»

 
зверобой продырявленный,
сухой экстракт
из корневищ валерианы,
на рассвете привеченной,
листья мелиссы лекарственной,
боярышник однопестичный
и колючий,
не гнущийся на ветру
стебель
пассифлоры инкарнатной,
которую после заката
зовут страстоцветом,
соплодий хмеля,
и ты,
чорная бузина,
и ты, камедь ксантановая,
и ты, магния стеарат,
и жолтый оксид железа
 
 
в таблетки овальной формы восстаньте!
 
 
двояковыпуклые!
покрытые оболочкой
бледно-зеленого цвета!
с разделяющей риской!
 
 
слышите!
обязательно!
с разделяющий риской чтобы!
 

через эстакаду

 
Шёл через Рижскую эстакаду.
Нёс на щеке помаду.
Словно награду
нёс.
Точно волшебный знак.
Молодой весёлый казах.
 
 
Электричка внизу свистела.
Тучи мялись.
А у него сердце пело,
глаза смеялись:
видимо, вспоминали
подробности как любили.
 
 
А рядом в пробке стонали
стояли автомобили.
 
 
Молодой казах налегке,
с помадою на щеке,
по эстакаде шёл мимо
в клубах осеннего дыма
куда-то в сторону Мира
Проспекта.
 
 
И казалось, что лето.
 

«из далека долго…»

 
из далека долго
течёт река Лихоборка.
течёт река Лихоборка,
ей скоро конец и край.
среди домов блочных.
среди девиц сочных.
среди парней точных.
 
 
прямо в рай.
 

букет

 
семенил по льду,
нёс в руке пакет.
во пакете том спрятан был букет:
слой газет, плюс кулёк целлофановый:
для Наташки нёс для Романовой.
 
 
тут осталось то – лишь подать рукой,
только тропка та, что по-над рекой,
да спуститься вниз с косогора,
в общем, скоро.
 
 
о чём он мечтал, ей сказать хотел,
что на спуске том он не доглядел,
нам доподлинно неизвестно.
всем потом показывали то место,
где, в руке зажав намертво кулёк,
полужив летел бледный паренёк
в мутных вод свинец,
только ахнули все: «Пиздец».
 
 
– Загребай!
– Веревку скорей неси!
 
 
а он шепчет: «Господи, упаси!
Для Наташи букет спаси!», —
с головою уже в волне,
лишь букет не.
 
 
ладно уж, не томитесь в печали.
вытащили, чего уж там,
откачали.
в заветный дом отнесли.
 
 
и даже букет спасли.
 

музыка

 
в тишине подмосковных дач
играет гриша-трубач,
вторит ему, искрист,
николай, гармонист.
душой бьётся.
хорошо им живётся
с песней в сердце.
 
 
в окне рядом
Сергей Петрович и заусенцы:
молодая жена, домработница, маладенцы,
овердрафт на пять,
плюс наличный кредит на три миллиона,
а на улице вона
тебе как поют…
во, дают!
 
 
и Сергею Петровичу хочется
не ехать-ползти в пробке, корчиться,
а прически растрёпанной, ювенильного
ветра, ограбления ювелирного
ради юбки, сбившейся набок!
и совсем не хочется бабок.
 
 
и джип у ворот огорчается.
и музыка не кончается.
 

«иногда накрывает юности теплота…»

 
иногда накрывает юности теплота,
когда худ был и беден,
но, в тоже время, когда
рассветало – бывал на пике:
те террасы скрипучие, с окнами в облепихе,
уже шумели шмели́,
занавески-плясуньи, которые шевелил
ветерок штиль – приятен,
друг шелковичных пятен.
 
 
ветер, ветер,
друг южный повесы глаз,
помогал нам увидеть то, что скрывает газ
от пузырей земли.
эти простыни вытерлись, отцвели,
но память хранит тот запах.
 
 
и теперь во внезапных
прорывах теплыни,
когда поднимает тюль,
когда словно июль
в апреле:
 
 
вспоминаю вас, шме́ли,
и эти глаза как блюдца.
 
 
и ягоды в окна бьются.
 

«этой ночью сирень шумела…»

 
этой ночью сирень шумела,
ходила сирень волной,
и забор-шатун выплясывал об одной
покосившейся банке.
 
 
словно в шапке-кубанке
загулявший казак.
 
 
в полотняных садах
запах кружил скандала,
и в чём мать родила
 
 
на небе звезда пылала,
звезда по небу плыла,
подначивала на дело.
 
 
ночь синела.
чёрною степь была.
тело бело.
 

«жимолость отжила…»

 
жимолость отжила.
как знать,
быть может, по ней
куст кипел с томшина,
нету его киней.
 
 
а может и есть,
где как рыбий мех
блестит по утру угра,
дачник один изломал орех.
а она не смогла.
 
 
останется чашка,
намокший шёлк,
нетронутая копна,
да куст, горящий по томшино,
да где теперь томшина.