Текст книги "Сны о России"

* * *

– Такого не бывает, – говорит подвыпивший господин в пальто с меховым воротником, – такого не бывает, а если и бывает, то все равно не бывает.

Неожиданно распахивается резная дверь за его спиной, и чья-то рука затаскивает его за ворот в подъезд. Раздаются удары, крики и господин уже без пальто вылетает на улицу с порванным сюртуком и шляпой, надвинутой на шею.

– А вот такое, – указывает он на дверь, – а вот такое бывает.

Импровизаторы

– Фамилия моя Немноговздоров, вернее Невздоров, а вы, стало быть, и есть тот самый Неблагодаров, коего ваши родители при рождении на меня подменили в трактире своем?

– Что за вздор вы несете?

– Вот-вот? Вздор-с получается. Вы в хоромах господских пребываете, а я в трактире всю жизнь прозябаю. Несправедливость!

– Да что вы несете, милейший? Да, вы кто такой?

– Я – Неблагодаров на самом деле, а вы, как оказалось, – Невздоров. Взгляните на портрет вашего папеньки. Сходство с вами весьма отдаленное. Ну, а теперь на меня поглядите, сходство разительное.

– Да, известное сходство с вами имеется. Папенька мой был большим охотником до трактирных красоток.

– Вот вы уже и папеньку моего оскорбляете. Я оскорблять его не позволю.

– Помилуйте, да какой же он вам папенька? Он мой па-пень-ка?

– Я на вас в суд подам за кражу моего доброго имени и состояния.

– Вот она, где собака зарыта! Состояние мое подавай ему на тарелочке.

– Посмотрим, что вы запоете на суде, когда с портретом предстану папеньки нашего. Что Мария Антоновна скажет? Как на вас дочка ее поглядит?

– Да вы шантажировать меня вздумали, милейший? Вас, мерзавца, нарочно подыскали похожего на папеньку. За сколько портрет уступить собираетесь?

– От моих родителей за тридцать тысяч серебряников предлагаете отречься?

– Ну, тридцать, пожалуй, для такого прохвоста, как ты, многовато, а вот за триста рублей ассигнациями, полагаю, согласишься портрет уступить.

– За триста согласен.

– Эх! Кабы не подловил меня перед свадьбой портретом, я тебе, мерзавцу, и гроша ломаного не дал бы. На вот тебе триста рублей, и исчезни с глаз долой. Провались!

* * *

– Стало быть, вы Событин?

– Фамилия моя от матушки моей Событиной, а могла быть ваша, к примеру.

– На что это вы намекаете? Вам деньги понадобились дармовые, должно быть?

– Нет, деньги мне не нужны. Я сам вам деньги привез. Матушка на смертном одре повелела: отвези своему отцу пять тысяч наличными на память от рабы божьей Елизаветы. Вот, подтвержденье в письме.

– Да вы – образец добродетели! Иные все из дому норовят утащить, а вы так все в дом. К тому же вы, как я понял, наш сын. Как вырос, не узнать, а похож, как похож! Что из наследства осталось тебе?

– Да я своим капиталом владею изрядным. К чему мне мамашины крохи?

– Ну, так уж и крохи? Пять тысяч наличными!

– Я потому задержался, чтобы к поездке к вам дело одно приурочить. Вы уж меня за задержку простите, отец, если позволите так называть.

– Ты меня, сынок, тоже прости. Не припомню я твоей матери. Сколько было всего! Позабыл! Лизавета? Кто такая?

– Лизавета Матвеевна, актриса, царство ей небесное.

– Да, да, царствие небесное, да? Хорошая женщина, должно быть, была, хотя и актриса. Что ты сказывал насчет какого-то дела?

– Помещик Кукуев продает свою землю за сто пятьдесят. Хочу прикупить.

– Да ты что! Землица его поганая и пятидесяти не стоит.

– Может быть, и не стоит, а ежели посмотреть с другой стороны, так и стоит.

– Да с какой стороны ни смотри, не стоит! Обмануть тебя вздумал старик.

– Та землица была – пятьдесят», стала – сто пятьдесят», а будет все – триста.

– Это как же: была, стала, будет? Что-то я совсем запутался.

– Немец недавно сыскал в сей землице руду. Мало того: через землю сию будут проложены рельсы. Смекаете?

– Сме-ка-ю. Еще как смекаю!

– Я вот пятьдесят тысяч привез, да немец проболтался, должно быть, вот Кукуев и загнул втридорога. Вот только про завод, коей здесь собираются строить, еще не узнал.

– Еще и завод! Нужно срочно землицу у него прикупить, покуда не помер, а то наследнички набегут, а они молодые, смекалистые.

– Да вот только придется за деньгами ехать в Москву. Можно было бы вступить в пай с человеком каким-нибудь честным, да, где их возьмешь, честных-то?

– Да, как же нет честных? Я-то на что? Вот, что, любезный мой сын. Мы прямо сейчас отвезем ему деньги, у меня они дома. Он, конечно, будет нахваливать свою землицу никчемную, а ты поторгуйся, авось сбросит тысяч пять, а то и все десять.

– Сомневаюсь, однако, попробовать надобно. Чем черт не шутит?

* * *

– Что мне твои пардоны, Афанасий? Ты вот стань предо мною вместо ступеньки, а я на коляску взойду.

– Это что же вы, Агафон Степанович, басурманский обычай в христианской стране возрождать вздумали? Где это видано, чтобы по живой спине прохаживались, аки по тротуару? Как бы вам не прослыть ретроградом.

– Так ты меня, милейший, ретроградом вздумал обзывать!

– Ваше превосходительство, ни в коем случае. Только вот, приватно, не при всех бы. Эх, была, ни была! Становись, Агафон Степанович, только не на почки. За такое страдание к жалованью прибавить бы надобно.

– Ну, ты – нахал, Афанасий? Я тебя выгонять собираюсь, ты у меня прощенье вымаливаешь, а сам под шумок ангельских крыл моего всепрощения аферу вздумал провернуть!

– Ваше превосходительство, Агафон Степанович, да разве мы не в одном полку служили, не одну девку делили, вспомните?

– Вот, Афанасий, ты меня и – вашим превосходительством» выучился называть, а то Агафоном все обзывался.

– Нешто христианским именем называть оскорбительно?

– Не-по-чину-с?

– Аспид однорогий, Агафоша, вот, кто ты?

– Бунт на коленях, мятеж! Эдак ты меня на дуэль завтра вызовешь.

– Знаешь, не вызову, вот и издеваешься.

– Ладно, пошутил, не нагибайся. Верность твою собачью проверял. Молодец, выдержал – экзаман. Аспид однорогий – это смешно. Да только почему, милый Афанасий Сергеевич, однорогий? Ну, ладно, прощаю. Выдумает, шельма! Пожалуй, завтра Ивана Феодосиевича эдак обзову.

* * *

– Ба-а! Мысль созрела в черепной шкатулке, аки плод заморский.

– Кладезь мудрости вы у нас, Спиридон Порфирьевич! Что за плод?

– Плод познания добра и… справедливости. По справедливости, мне бы велеть тебя выпороть, а по доброте душевной не могу.

– Ну уж так и выпороть! Не те нынче времена.

– Да уж не те, а жаль…

– Токмо из любопытства праздного спрашиваю, за что?

– Пожалуй, за услужливость, вот за што!

– Помилуйте, да кто же за услужливость наказует? Наоборот – поощряют.

– Так ты, наглец, еще и награду требуешь?

– Сапогом хотя бы не бросались в меня по утрам.

– Чем же тебе мой сапог не понравился?

– Шпорою, ваше благородие.

– Да, чем ты, наглец, таким отличился, чтобы сапогом в тебя не бросать, хоть и со шпорою?

– Ну, уже тем, что вы, ваше благородие, должны мне триста рублей.

– Должен, согласен, да ты пойди, получи у меня.

– Только за эти триста рублей не я у вас, а вы у меня служите, как медведь на ярмарке.

– Ах ты, наглец, да как ты осмелился такое произнесть?

– Не вы ли, ваше благородие, казачка станцевали не далее, как вчера? За полсотни рублей.

– Ну, я! Не вставая с одра моего безденежья временного. Символически, можно сказать. Однако, в накладе не остался.

– Как же не остались? Остались! А дворянская честь?

– Честь, она со мною осталась и пятьдесят рублей тоже.

– А, проиграете? Что же вы, и перед господами казачка спляшите?

– Вот за это я велю тебя бросить на съедение… львам или голодным котам!

– Ну, вы, ваше благородие, – прожектер.

– Не-с-ка-жи! В начале нашей беседы я сообщил о созревшем плоде добра и справедливости. Вынимаю краеугольную косточку из плода, горькую косточку справедливости, из коей следует выпороть тебя, но… поручая это дело тебе, я предусматриваю, что ты, мошенник, сам себя не накажешь, и вот в этом-то и есть, мякоть плода, так сказать. А посему давай мне взаймы еще сто рублей, да и дело с концом!

* * *

– Милостивый государь, разрешите задать вам вопрос деликатного свойства?

– Деликатного свойству? Задайте!

– Имеется ли у вас какое-нибудь желание, искушение, так сказать, коего вы не в состоянии побороть?

– Да, пожалуй, и нету.

– Ну, а у меня так имеется.

– Любопытно было бы узнать, какое. Поведайте, не стыдитесь.

– Дать вам в рожу, милейший.

– Мы как будто с вами незнакомы. Нет повода, можно сказать.

– В том-то и повод, милостивый государь, что вы уже битых две минуты сидите тут рядом со мной и выпить мне не предлагаете.

– Ну, а ежели я предложу вам мадеры?

– Тогда мы с вами друзья до гроба.

– Эй, человек, налейте-ка рюмку вина, да плесни энтой особи в рожу. Я заплачу.

– Ваше благородие, оне только того и добиваются, чтобы их оскорбили, а оне с вас откупные затребуют.

– Че-рез-суд! Не примите за оскорбление, а сочтите за шутку. В прежние времена подобными шутками развлекался, признаюсь, а нынче иными.

– Чем же вы занимаетесь нынче, милейший?

– Памфлетирую злейших врагов человечества.

– Враги человечества? Кто такие? Масоны?

– Человек сам себе враг. Вы, к примеру, сам себе враг наизлейший. Ибо не только плоть, но и душу сгубить свою надобно, сказано. Я помогу. Пропамфлетирую так, что родная жена не признает.

– Зачем же мне худыми словами себя поносить?

– Вам не надобно, я сам все за вас сделаю, а вы мне – гонорар.

– За что же, милейший? За оскорбления?

– Нет, не за оскорбления, а за то, что вы все про себя разузнаете.

– Да я вас на дуэль за оскорбление вызову!

– Ну тогда выбор оружия за мной. Будем кусаться, согласны?

– Да вы… да вы… вы, милостивый государь…

– Я – да, а вы, стало быть, – нет, ежели я вас правильно понял. Не желаете кусаться, давайте лбами сшибаться. Однако заранее предупреждаю: я твердолобый. Дверь прошибаю с разбега насквозь.

– Вы – мерзавец, каких еще свет не видывал.

– Вот вы меня и оскорбляете, милейший, а я, может быть, цесаревич: хожу по ресторанам и все задеваю, а затем изумляю открытьем себя. Вы внимательней всмотритесь в меня. Разве простой чиновник эдакое позволит себе? Я – великий князь, но и вы тоже князь – в своем роде. Этот, как его… Мышкин.

– Ваше сиятельство, простите меня. Я не князь, извините, я – чиновник простой, а, впрочем, что это я горожу? Какой из вас князь?! Прощелыга, прохвост и нахал! Ах, мошенник: обманул, разыграл!

– Нас, любезный нанял вон тот господин за соседним столом. Нанял меня, ну, а вы подыграли прекрасно. С него гонорар за двоих.

* * *

– Господин импровизатор, как это у вас здорово выходит? Вы что же: учились или от Бога талант имеете?

– Да хоть и учится человек, а все от Бога.

– Не хотите ли выпить с нами?

– Почему бы не выпить? На дармовщину даже медведи на ярмарке пьют. В Казани, к примеру, медведи Прошка и Прокруст… водочки тяпнут, попляшут и – спать до утра. Да что там медведи! Вот я вам – хотите – золотой проглочу, а то и два?

– Ну, золотые и мы горазды глотать. Вы лучше сымпровизируйте нам что-нибудь.

– На любую тему, господа. Вы только назовите.

– Скажем, я беден, но горд, и за копейку не нагнусь.

– Ну, а за десять?

– На сцене вы отвечали пространней.

– Задайте еще что-нибудь.

– Честность, скажем… не помеха. Да, честность не помеха.

– Кристальной честности мошенник! Ужаснейший пройдоха! Прохвост первостатейнейший! Взятки берет после того, как встанешь перед ним на колени да заумоляешь его, каналью, до седьмого поту.

– Ну, вы нашему начальнику не в бровь, а в глаз попали.

– Я в любом трактире ужин смогу заработать – за час. Цены мне бы не было, если б копил, а так пропиваю с друзьями-коллегами. Я ведь – дурак, провизатор гороховый. Шут, господа!

– Пожалуй, ты заработал у нас золотой, да вот только у нас его нет у самих. Вы бы заняли нам или буфетчику… дрянь человечишко… заплатили бы. А, провизатор?

– Ну что ж, господа, я вижу, коллеги мы с вами.

– Коллеги, коллеги, милейший. Чиновники мы, а мундиры гусарские – это для форсу. Чтобы начальству назавтра доложили: видели в опере нас, а мы скажем: то братья родные, похожи на нас, близнецы. Почет, уважение, боязнь!

– Я вас угощаю! Буфетчик, шампанское нам! Кутить до утра! Наше актерское счастье в вине, господа!

– Наше чиновничье счастье, пожалуй, в другом.

– Счастье от бесчестья, господа. Пока ты несчастен, ты – честен, а как подфартило – мошенник. Счастье не ловят, его отнимают. Вам для полного счастья чего не хватает?

– Орденок бы в петлицу, да тайного советничка…

– Ну, орденок – это просто! Нищему дайте полтинник, а затем заберите назад, да и мелочь его всю заставьте отдать. На завтра вам – орден в петлицу. Нежданно!

– Всего-то? Ну, нищему от сего не убудет.

– Действительно. Можно его другим днем одарить.

– Ну, это уже лишнее.

– Вы делаете успехи. Вам сейчас уже можно орден давать.

– Ну, а тайного… тайного-то советника как получить?

– За тайного нужно сиротку обидеть.

– Сиротку оби… да-как-же-так?

– А вот так – взять, да и обидеть.

– Нет, сиротку нельзя обижать, никак нельзя! Так что же – на всю жизнь оставаться без тайного?

– А вы послужите примерно по чести и совести – лет эдак тридцать.

– Ну, уж нет! Сиротку! А нельзя ли чиновника какого-нибудь нахального обидеть вместо дитяти невинного? Приятеля моего, например!

– Это что же ты, мон ами, на меня указуешь?

– Да ты погоди со своими обидами. Это я в шутку. Лучше послушай, что умный человек посоветует нам.

– Нет, только сиротку. Чиновника всякий обидит. Приятеля – тем более.

– Экая жалость! Какую сиротку, а то бывают такие сиротки! Сто очков вперед дадут любой столичной конфузнице. И все-таки: как можно обижать?

– Да обижать-то не вы будете, другие. Обидеть всегда найдется кому. Вам лишь согласие надобно дать.

– Ах, другие! И кто такие?

– Да родственники ейные.

– Родственники, говорите? Ну, из любопытствия праздного только: как обидят, кто обидит?

– Наследство отымут после смерти родителя.

– А кто таков родитель? Какого звания?

– Вы будете родителем сим несчастным.

– Да у меня не только детей, а и жены не имеется. Я только собираюсь жениться.

– Ну вот, женитесь, через годик дочку родите, а еще через пару лет помрет ваша жена. Вы еще пару годков протяните да за нею последуете. Родственники сиротку и обидят – наследство отымут.

– Я лучше жениться и вовсе не буду.

– Правильно, дольше проживете.

– Нельзя ли без вредительства тайного заполучить?

– Ну как же нельзя, – можно. Еще как можно! Да только побоитесь.

– Да вы уж поведайте.

– На днях к вам сановник прибудет из Санкта с ревизией. Ваш начальник закатит обед в ресторации для всех в его честь. Вы поднимитесь с бокалом для тоста, да и выльете начальнику вашему красное вино за воротник, а затем провозгласите, что будете лить вино за воротник до тех пор, пока он не перестанет с вашей невестой в коляске раскатывать.

– Да меня от ваших слов холодным потом прошибло.

– А вы что думали, – тайного советника легко получить?

– Что: и взаправду разъезжает в коляске с мерзавцем?

– Для дела разочек прокатится. Ничто с нею не станется.

– Это как же: не станется! Еще как станется! У Тимофея Харлампиевича коляска для сих целей приспособлена. Дом свиданий, можно сказать, на колесах. Сколько уже пострадало порядочных женщин на ней.

– Вот вы и отомстите за всех разом.

– За всех страдать не желаю. За тайного, разве что!

– За тайного, разумеется. После сего сказанного вы поведаете ревизору о прочих прегрешениях вашего начальника.

– Да неужто ревизор меня выслушивать станет?

– Еще как станет! У него самого жена в колясках разъезжает, как невеста ваша неверная.

– Далась вам эта коляска проклятая! Неужели нельзя без нее обойтись?

– Никак нельзя! Сами напросились. Кто вас тянул за язык правду о невесте своей сообщать. Зато ревизор вас за правду сию наградит Петербургом, со временем тайным, да и место подыщет получше.

– Да нешто в самом Петербурге сподоблюсь служить?

– Сподобитесь, а как же! Главное не оробеть. Ну, а коли боитесь…

– Боязно, весьма!

– Тогда имущество свое распродайте, экипажик перед ресторацией придержите, да и деру.

– Так что же это – не выйдет?

– Может и не выйдет, так деру, а коли верите мне, то и выйдет. Так вы на этом экипаже в Петербург вместе с ревизором и ука-ти-те. Начальника вашего снимут с должности, вас – в Петербург, а за вами – слушок. Так, мол, и так, ничего не боится – правду режет в глаза, будто с самим царем на брудершафты пивал. Входите вы в присутствие эдаким лихарем. Начальство переводит вас станет с повышением, чтобы избавиться.

– Уу-умно, ой, как умно! Ну, а как в обществе умным прослыть? Еще более.

– Для поумнения необходимо…

– Обидеть кого?

– Да, пожалуй, обидеть.

– Близкого человека?

– Да уж ближе и не придумаешь. Самого себя выпороть следует.

– Да как же я сам себя выпорю?

– Зачем же самому? Цыганка вас за трешку не токмо выпорет, а и в саже вымажет с ног до головы. Враз поумнеете!

– На всякого небитого у нас приходится по десять битых дураков. Что же они не умнеют?

– Дураки, они разве что еще более не глупеют, а умному человеку все впрок. К тому же цыганка искусница великая, так что и удовольствие получите от нее. Нежданное.

– Ну, а… дальше? Дальше как жить? Кому вино за воротник лить?

– А дальше не жить.

– Как так, не жить?!

– А вот так: умирать.

– Это зачем же?

– Время пришпеет.

– Что еще за пирог такой время? Пришпеет! А нельзя, чтоб не пришпело? Годочков бы на сорок отсрочку получить.

– Почему нельзя? Можно! Да только нужно сиротку обидеть.

– Опять сиротку?!

– Другую сиротку, чужую.

– И что же: наследства лишить?

– Нет, снасильничать.

– Да что же это такое?! Так и преступать всю жизнь законы божьи?

– Поздно вспомнили. Чем нищий от сиротки богатой отличается?

– Ну, нищий – мерзавец чумазый, ему поделом. А сиротку за что же?

– За удовольствие.

– Какое же тут удовольствие: деток малых растлевать?

– Ну, так уж и малых! Сиротка осьмнадцати лет.

– Осьмнадцати, говорите? Ну, это другое дело. Да чем же она жизнь мою продлит?

– Своею жизнью. Она-то вскорости зачахнет, а вы проживете. Да только влюбитесь в нее и всю оставшуюся жизнь горевать по ней будете.

– А без горя нельзя?

– Без горя нельзя, никак нельзя. Зато кубарем по жизни прокатитесь, не хуже кометы разгульной.

– Ой, больно! Душа вся горит: как подступится, как вылить вино? Неужели нельзя без страданий прожить?

– Нет, без страданий нельзя!

– Я бы еще раз женился.

– Напрасно! Я бы на вашем месте подумал, прежде чем на молодой жениться. Еще раз.

– Считаете: изменит?

– Изменит! Это еще мягко сказано.

– Да как же сию препакость пресечь?

– А никак! Вот Иван Сергеевич нанял меня однажды прогипнотировать свою жену, так она в таких вольностях напризнавалась во сне гипнотичном, что и меня, видавшего виды человека, изумила, а уж у Ивана Сергеевича волосы и вовсе встали дубом. Он, вместо того чтобы за плеть, да жену свою по дому погонять, бросился к обидчику – мстить. «Помилуйте, – говорит ему Кузьма Платонович, – у меня с Верой Ефимовной ангажман, не отрицаю, да вы то тут причем?» – «Какая такая Вера Ефимовна? – орет Иван Сергеевич. – Мою жену зовут Анфисой!» – «Правильно, вашу жену зовут Анфисой Васильевной, у меня грандплезьир с Верой Ефимовной, а вы-то тут причем?» Едва разобрались что к чему. Оказывается, Вера Ефимовна приезжала за день до того к жене Ивана Сергеевича да ей наболтала подробностей, а та, другая, тоже хороша: слушала, шельма, и запоминала. Вот и гипнотируй после этого дам!

– Все-таки любопытно было бы прогипнотировать будущую супругу. Да вдруг вас не окажется на месте в Петербурге.

– Я вам адресочек оставлю гишпанской гадалки. У нее книга имеется с зеркальными текстами. Вы посмотрите и все про свою супругу неверную разузнаете. Не в рассказе услышите, а уви-ди-те со всеми подробностями, словно сквозь решетку в серале.

– Так и буду мучатся от сего?

– По малейшему поводу будете бегать к гадалке да изводить себя картинами ейной неверности.

– А…

– Наказать ее не посмеете. Уж больно знатна будет ваша супруга и богата.

– Бо-га-та! Какая сладость в слове сем заключена!

– В слове, может быть, а в жизни – все наоборот.

Путешествие из Петербурга в Пекин

– Где это я, господа?

– Как это где? В почтовой карете, в омнибусе, можно сказать.

– Куда направляется сей экипаж?

– Я лично еду в Париж, а другие не знаю куда. Может, в Пекин.

– А я куда направляюсь?

– Вам лучше знать.

– А… откуда мы едем?

– Из Пятигорска в Пекин.

– Из Пятигорска, говорите? Должно быть, я тоже оттуда. Вот только как звать позабыл.

– Кого позабыли, любезный?

– Себя позабыл.

– Да это со сна. Вы проснулись и никак не придете в себя, а может быть, все еще спите. Давайте мы будем звать вас Николаем.

– Да нет, господа, меня звать Алексеем, как будто.

– Стало быть, Алексис.

– Может быть, может быть, ну а кто я, не помню. Местный помещик, должно быть.

– Какой местности, уважаемый?

– Ставропольской губернии, кажется. Вспомнил!

– Далековато заехали: подъезжаем к Пергаму. Взгляните в оконце.

– Батюшки свет! Что творится! Не видно ничего. Да я сплю, господа.

– Вы – может быть, ну а мы так и нет.

– Я, господа, – генеральская лошадь, пардон… Я – генеральскую лошадь в отставке… нет, лошадь на службе, а генерал в отставке. Я с ним на спор… она у него, подлеца, лошадь, то есть, шампанское ведрами пьет. Я ее перепил.

– Вот вы и вспомнили о себе кое-что.

– Все ничего, только кто я?

– Вы, должно быть – актер.

– Позабытого театра.

– Вы играете в пьесе Крамольника.

– Что за пьеса, не помню.

– Ну как же, известная пьеса «Путешествие из Петербурга в Пекин».

– Господа, здесь что-то не то. Ежели мы играем на сцене, то зрители где?

– Темно за окном, не видать.

– И то верно, да только на сцене как будто бы нету четвертой стены, а у нас все четыре на месте.

– Вы наблюдательны, сударь, зело. Карета на сцене стоит, понимаете?

– Да, понимаю, то есть, нет, не совсем.

– Мы в ней сидим и беседуем, а спектакль идет своим ходом, как верблюд по пустыне.

– Куда направляется сей… э…

– … кипаж?

– Нет, верблюд.

– В Багдад, разумеется. Ну а мы из Парижа, как сказано в пьесе, в Пекин.

– Стало быть, в пьесе Крамольника все про нас сказано. Может, там что-нибудь есть про меня?

– Может быть.

– Какой-нибудь помещик, который не помнит себя.

– Может, вы вовсе и не помещик.

– А… кто же тогда?

– Пустяк-с какой-нибудь, перекати поле, мошенник и вор. Впрочем, там есть истуар про гусара. Некий гусар по пути из Перми в Пятигорск обвенчался в нетрезвом состоянии души с дочерью местного помещика. Просыпаются утром молодые, и тут-то гусар вспоминает, что он вовсе не гусар, а актер. Гусар, мол, остался в трактире доигрывать лошадь. Трое суток играет ее по частям: то круп выиграет, то голову, а то и копыта – никак не может выиграть ее целиком. Что делать? Фамилия же у жениха одна, а в наличности другой. Кого считать мужем? Конфуз.

– Ваш Крамольник прочувственно пишет. Все как в жизни. Похоже… весьма. Может, я тоже гусар в своем роде? Надо бы вспомнить себя.

– Давно бы пора.

– Пожалуй, я больше похож на гусара. Чем закончился сей истуар? Что случилось с невестой?

– Актера прогнали в три шеи, гусар от себя отказался, и невеста осталась ни с чем. Духовник велел в монастырь удалиться. Она удалилась в Париж и приняла католичество в каком-то тамошнем монастыре. Все, что было у нее в православии, отменилось само собой, и она вновь венчалась.

– Прочувственная пьеса, господа. Ну, а что же случилось с актером?

– От судьбы не уйдешь: обвенчали его еще раз.

– Вот не везет человеку.

– На сцене. Напоили попа, подменили на актера и обвенчали нашего героя с актрисой, которая была от него на сносях по сюжету той пьесы, в которой он спьяну сыграл.

– Душевная пьеса, весьма. Ну, а дальше-то что?

– А что дальше? Спектакль закончился, зрители разошлись, свет погасили, потому и темно.

– А с нами-то что?

– Мы как сидели в карете на сцене, так и сидим.

– Мы как будто бы едем куда-то.

– Помещик Ермилов после свадьбы своей дочери посадил гостей в экипаж и велел дворне раскачивать. Всю ночь гости тряслись в экипаже и весь следующий день, а к вечеру говорят: «Что-то пейзаж за окном не меняется». То-то тут хохоту было.

– Господа, вот объясненье всему! Не только что я ничего не припомню, но и вы, господа, не можете вспомнить меня. Сами-то кто вы, к примеру?

– Нам неизвестно про то.

– Помилуйте, и вы тоже не помните?!

– У автора сказано, куда мы направляемся и откуда, а вот кто мы, не сказано.

– Что ж это получается? Нас посадили в карету: поезжайте, мол, куда глаза глядят, а там будь что будет. Нет, так дело не пойдет. Давайте-ка выйдем на первой же станции и заявим в полицию на этого самого Крамольника. Пускай на суде объяснит, кто мы, куда и зачем!