Текст книги "Сны о России"

* * *

– Моя фамилия Графинов и характер у меня соответствующий. У начальства всегда на виду, как графин на столе, для нахальства прозрачен, как стеклышко…

– Господин Грифонов…

– Графинов, позволю себе заметить.

– Ну это неважно. Как ни назови, только в суп не клади.

– Вы, я вижу – острослов. Сами-то вы, поди, из народа?

– Был-с, а нынче весь вышел.

– Куда вышел, позволю спросить?

– Соблаговолите объяснить, господин Графинов, что вы под сим разумеете?

– Я говорю о персоне.

– О какой, непонятно?

– О своей, соответственно. Представьте, господа, этакого фавна из бронзы на столе у его превосходительства с презрительной миной на физиономии. Представили? Я и есть сей фавн. В голове у меня пустота с чернилами, понятно? Мое превосходительство опускает в меня перо и моей кровью чернильной приказы подписывает, а в приказах простота и прозрачность мысли. Тяпкина, скажем, рублем одарить, а Ляпкина – наказать. Вот вам и вся недолга.

– Так вы, стало быть, этот, как его…

– Фавн или сатир.

– Выпороть бы вас хорошенько, враз перестанете представляться чернильницей.

– Вот вы, господа, мне не верите, а его превосходительство велел с меня чернильницу себе отлить в виде этого самого фавна. «Найдите мне, – говорит, – чиновника с самой что ни на есть похабной физиономией в департаменте». Ну, тут все чиновники хором и заорали: «Похабней физиономии, чем у Егора Семеновича, не найти!» Егор Семенович это я, да будет вам известно. На чем-то я остановился?

– На физиономии вашей паскудной.

– Правильно, только не паскудной, а похабной. Его превосходительство велел меня в бронзе отлить и держит с тех пор на столе. Нет-нет, да и взглянет на мою физиономию, а я тоже стал служить при нем в кабинете для наглядности и надобностей разных. Перышко подам, чернильца подолью в свою голову. Его превосходительство взглянет, бывало, на меня, и говорит: «Экая у вас все же физиономия похабная!» – а затем посмотрит на Егор Семеныча, то есть фавна этого. Его все тоже Егор Семеновичем стали называть. Ювелир, кой чернильницу отлил, в моей похабности добавил еще и язвительности.

– Язвительности в вас самих хоть отбавляй!

– Вам видней. Я на свою физиономию годами в зеркало не гляжу, чтоб настроение не портить.

– Физиономия у вас действительно не того-с, а глаголете будто Златоуст.

– Его превосходительство поглядит вначале на меня, затем на Егор Семеныча, плюнет ему в рожу с досады, обмакнет перо в чернила и давай указы подписывать с наказами строгими, ибо по-другому не может. Добрейшей души человек. Я на самом себе в бронзе отлитом разбогател. Его превосходительство чернильницу велел отлить о двух фигурах. Для одной фигуры мою физиономию взяли в пример, а для другой – личико местной актрисы, к коей его превосходительство похаживает за кулисы. Но об этом нишкни! Они у нас, фигуры эти, содержались под стеклянными колпаками. Ежели проситель желал получить нужную ему подпись под прошением, он мне тридцать рублей, а кто и более, сунет за рукав и скажет непременно: «Егор Семенович, вы уж меня уважьте: откройте Марию Никитичну вместо себя. Только не ошибитесь!» Его превосходительство прежде воздушный поцелуй посылает, а затем уже в Марью Никитичну макает пером. Подписывает, а сам причмокивает: «Ах, Мари, ах, Мари!»

* * *

– Здесь цыган был недавно с кадилом престранным из бронзы с головою Горгоны на цепочке в руке. Вкушай фимиамы – кричал негодяй.

– Стало быть, мне не приснилось. Дым исходил из змеиных голов, от него голова закружилась. Невообразимость представилась мне, господа. Скажите, милостивый государь, куда девался господин, коей только что сидел на вашем месте?

– Я и есть тот самый господин, а до того был другим.

– Ой, да что же вы меняетесь, милостивый государь? Аж в глазах зарябило.

– Да, сударь, расшутились вы что-то не в меру.

– Все потому, что Протей.

– Прото-и-ерей?

– Да нет, батюшка, не протоиерей, а Протей.

– Вы часом не бес?

– Да вы перекрестите, не исчезну.

– Да как же вас перекрестишь, ежели тут же другой появляется на месте перекрещенного. Вы погодите меняться.

– Пожалуйста, могу потерпеть две минуты.

– Не исчезает от креста, ваше преподобие. Что вы на сей счет скажете? Что за феномен?

– Сие… э… неизвестно.

– Овидий создал меня, теперь существую в таком вот обличье.

– Никакого такого обличья у вас нет. Все-то вы обращаетесь в невесть знает кого. Превратились бы в человека известного. В Чичикова, скажем. Вы поглядите – похож! Сюртук красный с искрой и рожа прохвостная. Похож, ой, как похож!

– Вы, я смотрю, не лишены литературных пристрастий. Обычно просят превратиться в благодетеля, раздающего деньги, в бабенку смазливую или в начальника ненавистного, чтобы съездить ему по физиономии. Петр Петрович, желаете, чтобы я в Егора Кузьмича превратился?

– Ваше благоро…

– Да не здоровайтесь, а плюньте вы извергу в рожу, как вам и мечталось.

– Господь с вами, господин Протей.

– О-пасно шутите, господин Протеус. Власть от Бога, сказано!

– Для вас, ваше высокопреподобие, я папой римским обернусь и к вашей стопе приложусь для смирения.

– Э… э… это, пожалуй, уж слишком.

– Пожалуй, что так, однако хотелось, не так ли?

– Лучше скажите, исчезнуть вы можете?

– Могу.

– О… исчез.

– Не появляется что-то. Поймать бы прохвоста!

– Да его уже и след простыл. Господа, а кошельки-то на месте?

– Ни кошельков, ни часов…»

– Да что там – кошельки! Шпоры, каналья, вместе с подметками срезал!

– Не лишен остроумья, мошенник. Подметки! Это смешно, господа.

– Да вы на себя поглядите, поручик! На вас штаны-то босяцкие.

– Я не только штаны, все бы снял и именье в придачу отдал, чтобы такое еще испытать, что привиделось мне.

– Преконфузнейшая история, господа. Рассказать – не поверят.

– А вы и не рассказывайте, потому как ничего и не было.

– То есть, как это не было?

– А вы вот в ближайшем трактире объясните, что было, а я на вас погляжу.

Пандор и Протея

– Что вы делаете, Вера Никитична? Вы же своему мужу рот закалываете – шпилькой!

– Да что ж в том предосудительного, Илья Владимирович?

– Так ведь больно же ему!

– Да вы ему больнее делали, когда развлекались со мною в постели – недавно.

– Не верьте ей, Кузьма Петрович! Ваша супруга шутит. Да выньте шпильку, наконец! Невозможно смотреть!

– Да что ж тут невозможного, милый Илья Владимирович? Эфиопского царя гвоздями к трону прибивали, чтоб не сбежал.

– Да как такое может исходить из женских уст? Что вы говорите, сударыня, опомнитесь!

– Илья Владимирович, не вы ли промеж поцелуев обещали вызвать моего любезного на дуэль да избавить меня от супруга постылого?

– Вера Никитична, да как вы при живом-то муже осмелились такое заявлять?

– Вот именно, обещали.

– Не признаюсь вовек! Вы то, что молчите, уважаемый Кузьма Петрович?

– Сиди, мне говорят, болван, и молчи. Ну так, скажи кое-что, когда обратятся к тебе… к тебе – это значит ко мне… скажи, мол, что тебе, то есть мне, все позволено – ешь, пей, веселись, да только пробки из пупка не вытаскивай. Шампанское брызнет.

– Что-то и вы каким-то странным штилем изъясняетесь. Ну, вы подумайте, разве может приличная женщина такие вольности во всеуслышание произносить?

– Что же она такого неприличного сказала?

– Будто промеж нами роман.

– Да что ж в том предосудительного?

– Не узнаю вас, Кузьма Петрович. Вообще ничего не узнаю вокруг. Где я: у вас в гостях или в притоне каком-то?

– Где вы, я не знаю, а я лично в клубе.

– Действительно, в клубе! Я же к вам ехал, а как в клубе оказался – не могу понять.

– По рассеянности, должно быть.

– По пути, правда, туман был невиданный. Заблудились, представьте.

«Как зовут тебя, дубина, – спрашиваю извозчика, – Харон или Хирон?»

«Харитон».

Вывез меня на берег какой-то речки.

«Я, – говорит, – барин, сейчас вам чудо покажу».

Я прошелся по берегу, смотрю: человек из реки воду лакает, как собака.

«Присоединяйтесь, – говорит, – здесь на всех хватит».

«Чего, – спрашиваю, – хватит?»

«Шампанского».

«Какого шампанского?»

«В речке, – отвечает, – попробуйте».

– Это что! Недавно один мой знакомый ротмистр на шинели Неву перешел, аки посуху. Снял шинель, бросил на воду и пошел.

– Неужто одной шинели на всю Неву хватило?

– Никак нет-с, одной не хватило. Под шинелью у него еще одна шинель оказалась, а под той еще была припасена, да не одна. Вот он на них Неву и перешел и даму свою перевел – на коне.

– Вот именно это, Кузьма Петрович, вам и позволено сказать?

– Вот именно это – не позволено. Это – нет, а другое – да.

– Да вы только подумайте, Кузьма Петрович, что вы несете? Оно, конечно, смешно, да вы ли это? Не узнаю, право, не узнаю!

– Илья Владимирович, не вы ли про речку с шампанским рассказывали только что?

– Кузьма Петрович, я сам шампанское в ладошку зачерпнул и пригубил.

– Да все и позабыли.

– Клянусь, господа, все так и было! Вообще-то все стало престранно. Не узнаю Петербурга. Туман над землей и в умах, господа. «С кем вы общаетесь постоянно, несчастный?» – спрашиваю на днях у коллеги в присутствии.

«С запредельными сущностями», – подлецы отвечают..

«С какими такими сущностями?»

«С самыми, что ни есть разнообразными. С оборотнем, к примеру».

«Во что же он оборачивается?»

«Не во что, – поправляет, – а лицом своим на затылке. Иного полу!»

«Презабавно. Ну, а за мною вы что наблюдаете?»

«За вами – коридор, а вы в него – дверь».

«Ну, а в конце коридора какая энигма, милейший?»

«Туман, милостивый государь».

«Стало быть, дальше туман?»

«Да, туман».

«Убогая, однако же, у вас фантазия, милейший».

«Что вижу, – заявляет наглец, – о том и повествую».

– Илья Владимирович, вы лучше взгляните в Умную Книгу.

– Да ничего в этой книге и нету, пустые страницы. Одна белизна.

– В том-то и дело, что умная. Кто поумней, тот и в белизне провидит, а кто поглупей, вроде меня, так тот и по писаному не прочтет. Ну, а как вы?

– Позвольте! Действительно вижу: туман, господа, а в тумане – камин и в огне ледяного Гермеса. От него и исходит туман.

– Вы, я вижу, не дурак, а я ничего различить не могу. Мне, чтоб Истину увидеть, необходимо отхлебнуть хорошенько бургундского. Я тогда сквозь стены начинаю прозревать – через позорную трубу. Нашу с вами Гефестину со всеми, кто ни попадя, к примеру, наблюдаю по утрам.

– Что это вы свою супругу кузнецким именем называете?

– Потому как всякая женщина – кузнец своему счастью.

– У вас обстановка в гостиной под стать вашим шуткам сегодня.

– Да вы же в клубе, а не у нас в гостях.

– Вы, может быть, и в клубе, а я так у вас в гостях. Вы обратите внимание лучше на статую, там у стены. Рыцарь на крылатом щите, а на плечах у него амазонка.

– Чистое золото! Ценный статуй!

– Да не в этом дело, что золотая, хотя и это достаточно странно. Вы на сюжет обратите внимание. Верхом на мужчине – верх неприличия!

– Помилуйте, Илья Владимирович, не вы ли со мною не далее, как вчера, вытворяли такое…

– Да вы в своем уме, Вера Никитична? Нет, такого не может быть. Женщины так себя не ведут!

– Как себя не ведут? Как на статуе?

– Я сегодня определенно в аду нахожусь. Ничего не пойму, что происходит? Кузьма Петрович, угомоните супругу. Не вызывать же мне ее на дуэль! Что происходит, объясните?

– Прелюбодействовать вам ничего не мешало, а как отвечать, так не нравится.

– Что же это – я умер или мне снится?

– Может, вы, Илья Владимирович, и умерли, а я так живая. Взгляните.

– Вера Никитична, да что же вы юбку при всех задираете, словно кокотка французская?

– Мадам Дез Эспань! Это я в рифму. Смотрите: никто не конфузится, вы лишь одни, а неделю назад…

– Вера Никитична, умоляю, молчите!

– Компрометантнейшая особа эта Вера Никитична.

– Совершенно с вами согласен, Егор Петрович, милый.

– С чем вы согласны, милейший… забыл, как по имени-отчеству?

– Как забыли? Почему забыли? Сто лет с вами знакомы, и вы меня звать как забыли?

– Я человек без прошлого, живу настоящим. Вот сейчас пойду и ущипну Веру… забыл как по отчеству, ежели по пути не забуду, зачем подошел.

– Не рекомендую! Под кожей панцирь у нее – пальцы насадите.

– Не впервой, а, впрочем, что именно вы не рекомендуете? Уже позабыл.

– Каллистрат Тимофеевич, а вы на чем свихнулись?

– На шахматах, милостивый государь. Я – шахматный рыцарь. Мною кто-то играет, да и всеми остальными тоже. Мы, знаете ли, проваливаемся в шахматную преисподнюю. Я сейчас тоже провалюсь. Вы отвернитесь, а я провалюсь.

– Кузьма Петрович, вы обратите внимание на Василия Евграфьевича. Я нарочно за ним наблюдаю. Он уже полсотни рюмок коньяка выпил, да несколько ведер вина, двух баранов употребил и трех поросят, да закусок, да дичи. Столько всего, что и две дюжины гусаров не съедят – вместе с лошадьми.

– Чем же вы недовольны? Мечта-с!

– Вас не тревожит отсутствие смысла?

– В хорошей еде да в напитках французских? Помилуйте, Илья Владимирович! Утопия, можно сказать.

– Что-то с нашим городом стряслось. Умотрясенье, должно быть.

– Да, хоть и произошло, однако не в худшую сторону. Я в присутствие стал заходить раз в неделю. Начальник от страха залезает под стол да там и скулит. Чиновники враз оживают – бокалы на стол: пьют, веселятся и даже поют.

– Что-то в веселости этой престранное есть, вы не находите? Нет, я в кошмаре!

– Да вы на машкераде, должно быть.

– Кузьма Петрович, позвольте вас спросить, а вы тогда где?

– На машкераде.

– На каком, позволю еще раз спросить?

– На машкераде жизни.

– А мне так кажется – наоборот.

– Чему именно наоборот, Илья Владимирович?

– Мне кажется то, что вас попросту нет.

– Илья Владимирович, вам не нужно Платона читать перед сном. Я вот все больше Шекспира употребляю. Водка английская так называется. Первейшее средство от сомнений.

– Да вы на сюжет на стене изразцовый взгляните: меняется через каждые десять минут. Сейчас перед вами Персефона на коленях у Аида с головою Орфея в руке, а минутою раньше…

– Ну что вы, голубчик! Я лично вижу Семелу, пронзенную Зевсом насквозь на носу корабля Одиссея.

– Ваши фантазии переходят границы приличия.

– Это ваши фантазии, милейший. Я вам кажусь, как вы сами изволили мне заявить, и все, что мне кажется, – ваше. Не так ли?

– Господин Долговзглядов, рассудите нас, пожалуйста. Что изображено здесь на стене?

– Пседопсфейсфер, меня зовут. Прошу не перепутать с Псевдопсфейсфером, ибо «псевдо» – это некая мнимость, тогда как «пседо» означает устойчивость, закономерность и значительность. Я – тиран в своем роде, ибо не признаю никакого учения, кроме пседопсфейсферизма. В центре моего учения я сам, мои проблемы, мои взгляды. Я сам – в каком-то смысле Прометей и орел, терзающий печень свою.

– Кто же из вас, господин Псевдовзглядов, в данный момент перед нами – в большей степени – все же?

– Прометей, только что свернувший шею орлу. Иными словами, перед вами гедонист, победивший в себе аскета.

– Вам к эскулапу обратиться следует, милейший… Иван Карлович, дорогой вы мой доктор, только подумал о вас, а вы тут, как тут.

– Я всегда тук-тук-тук.

– Чем мне лечиться от напасти всеобщей, скажите?

– Какой же напасти? Вид у вас бодрый, только растерянный. Да что ж тут терять в таком изобилии?

– Разум, уважаемый Иван Карлович! Разум!

– Категория, скажу я вам, в Петербурге ненужная. В Гамбурге, разве что, или же в Риме. Лечиться советую деревенскою девкой. Бросьте вы этих жеманниц! Как сойдете с корабля, сразу принимайтесь за лечение.

– С какого корабля?

– С того самого, на котором мы с вами плывем, уважаемый Илья Владимирович. Взгляните в оконце.

– Да я же в дому был весь вечер!

– Покуда вы с Верой Никитичной развлекались, дом тронулся и поплыл.

– Весь мир тронулся, ежели даже врачи с ума посходили. Да вы посмотрите, доктор, что ваши пациенты потребляют? У Максима Григорьевича рыбка живая трепещет в бульоне, к примеру.

– Илья Владимирович, все-то вам кажется. У вас лихорадка, вы немного простужены после купанья в реке. Вера Никитична, уложите больного в постель.

– Понимаю. Я – вместо грелки…

– Убирайтесь, сударыня к черту! Коляску мне, карету! Извозчика немедля!

– Чего изволите, ваше благородие?

– Где же гостиная, милейший? Только что была, и уже нет ничего!

– Да я перед вами стою битый час, а вы все ругаетесь с кем-то.

– Ну вот, наконец, объяснение в образе простого мужика. Я был пьян, набузил, мне казалось, Бог весть что! Отвези меня срочно домой, мой спаситель.

– Не изволите беспокоиться, барин. Я вас историей повеселю. В бытность мою адмиралом…

– Что ты мелешь, простолюдина? Какой из тебя адмирал? Да ты, мерзавец, в пенсне оказывается! Внешность твоя и впрямь профессорская.

– Как вы изволили заметить, внешность у меня профессорская, а сущность…

– Ну, ежели извозчики о сущностях заговорили, то конец свету сему…

– А сущность жертвенная. Я сам себя пожертвовал народу. Из адмиральского звания в извозчики снизошел, а денег не беру – сам ссужаю тому, кто нуждается. Подобно тому, как Наполеон при Ватерлоо сдался английскому офицеру, чтобы страну избавить от себя. Я и был тем офицером. Воодушевленный примером, пошел в извозчики. Я-то сам англичанин, но возлюбил русский народ – самый несчастный на мой взгляд. Приехал в Россию, постригся в монахи и вот – человеколюбствую.

– Скажи-ка, человеколюбец, тебе не кажется, будто мы не в Петербурге находимся, а в Вавилоне каком-то?

– Петербург – самый большой город в мире. Ежели на самую окраину выехать, то можно в Москву незаметно заехать, а Москва, как известно, больше Петербурга. Ее не измерить никак.

– Да ты, я вижу, славянофилом стал, англичанин?

– До мозга костей, ваше благородие. Я коляску из-за сходства избрал с кораблем. Радость людям, потеха себе, слава императрице Елене.

– Какой такой еще Елене?

– Ныне царствующей, да и ранее тоже. Той самой, которая была, есть и будет. Я могу рассказать, как все было, к примеру…

– Остановись! Прекрати, перестань!

– Да мы уже у вашего подъезда, ваше благородие.

– Как ты дорогу нашел, негодяй? Я тебе адреса даже не дал. Признавайся, мерзавец!

– Да кто ж вас не знает, известная личность. Во всем Петербурге один лишь такой, ибо всякий человек единственный в своем роде и племени. Вас с кем-то спутать нельзя.

– Убирайся, скотина! Пшел вон, балабол! Эй, Степан, ежели и ты объявишь себя испанским королем…

– Я не король.

– Ну, слава Богу.

– Я – испанский посол, а вы, сеньор – мой секретарь.

– Почему ты забыл свою роль, негодяй? Ты же дурак! Как ты с ума смог сойти, коли у тебя его не было вовсе?

– Времена меняются, ваше благородие: вы вчера были испанским послом, я – сегодня.

– Ну, коли ты испанский король, тьфу ты, посол, скажи-ка мне, в каком городе мы находимся?

– В Пительбурге, ваше превосходительство.

– Ты, стало быть, в Петербурге, а я – в Мадриде. Французские солдаты расстреливали меня тут недавно. Я вынул из кармана томик Овидия и зачитался – забыл про расстрел. Когда спохватился, французов разбили. Искусство – спасенье всему.

– Ваше благородие, да что с вами случилось? У вас лихорадка. Я анисовой вам принесу.

– Вот ты у меня и попался! Подыгрывать вздумал, как все? Стало быть, ты тоже свихнулся. Мне тебя жаль, как и всех.

– Рад стараться, ваше благородие! Я завсегда готов того… этого, как его?

– Наконец-то слышу родные интонации. Ты мой верный слуга! Меньше всех преуспел в умствовании. Скажи-ка мне, какой у нас нынче император?

– Парламент у нас, ваше благородие.

– Боярский или босяцкий? Я-то думал, у нас все еще императрица Елена на троне.

– Императрица на орле, орел на гербе, свинья под дубом, а Вера Никитична в спальне у вас, как всегда.

– Вера Никитична, говоришь? Не удивлюсь, ничему не удивлюсь. Все возможно.

– Куда же вы пропали, милый Илья Владимирович?

– Я – испанский посол, милостивая государыня, а вы кем изволите быть?

– Да будет вам! Расшутились, словно ребенок. Вы лучше в мешок загляните, я вам врага привезла. Бейте его!

– Помилуйте, сударыня, я – посол, а не палач. Кузьма Петрович, вылезайте, я не буду вас бить. Да, кто же это?

– Да это я перепутала, кота в мешке привезла. Тигра подсунул, мошенник, вместо себя.

– Что-то вы его не больно-то боитесь.

– Да он у меня ручной. Его бросаться обучили только на мужчин.

– Я, сударыня, уже не только ничему не удивлюсь, но и не побоюсь. Не запугаете. Я за сегодня уже всего насмотрелся.

– Нет, не всего. Вы на меня не смотрели сегодня.

– Сударыня, вы находитесь на территории Гишпании…

– Илья Владимирович, миленький, помилуйте, в какой же мы Испании? Вы за окошко взгляните – там снег!

– Нет, сударыня, вам, я вижу, палец в рот не клади. Полезайте-ка лучше в мешок.

– Как вы с дамой обращаетесь?

– Стенька, принеси-ка мне палку для воспитания строптивых Галатей.

– И-ль-я Владимирович, вы с ума сошли! Но я повинуюсь.

– Степан, возьми мешок с Верой Никитичной и отвези ее к мужу.

– Илья Владимирович, пожалейте! Вспомните, как вы любили меня! Я шутить более с вами не буду. Вот вы упрекали меня за золотой статуэт, а у вас самих вон какие хоромы за дверью открываются. Взгляните.

– Действительно! Раньше каморка была, а теперь анфилада. Все сошло со своих мест: и люди, и вещи, и город. Я умер, должно быть, и мне кажется все.

– Вы может, и умерли, а я-то страдаю за что?

– Вас, сударыня, попросту нет.

– Вот, вы мне не шее веревку узлом завязали, мне больно, Илья!

– С вами, инкубами, да суккубами по-другому нельзя. Эй, Степан, выбрось мерзавку с балкона в канал и сам вслед за ней отправляйся.

– Слушаюсь, ваше благородие. Долог путь в Гвадалахару…

– Ну, коли анфилады возникли, – должно быть, и гости вскорости будут. Поведу себя так, будто все нипочем. Сергей Ефграфьевич! Иван Карлович! Кузьма Петрович! Вера Никитична, и вы здесь, как ни в чем не бывало. Вот ведь оборотень! Я же вас, мерзавку, велел утопить.

– Фи, какой стиль! Вы изменились, Илья, и не в лучшую сторону.

– Престранная история, господа, произошла со мной по пути домой только что…

– Такого не бывает!

– Чего не бывает, доктор? Я еще ничего не сказал.

– Знаем мы вас, враль известнейший! Со мною другой истуар приключился недавно…

– Не вам ли, доктор, предписано ехать на Кавказ в действующую армию? Отправляйтесь немедля!

– Помилуйте, Илья Владимирович, мы и так в Пятигорске. За окнами горы, взгляните! Вы по пути заболели, у вас лихорадка была. Вы все позабыли.

– Послушайте, доктор, а Вера Никитична и все остальные тоже по забывчивости оказались в Пятигорске?

– Илья Владимирович, милый, мы с вами летели вдвоем.

– Мы уже с вами летаем, Вера Никитична. Верхом на метле, на крылатом козле или на муже вашем, Персее Петровиче?

– Вы все позабыли – на шаре воздушном. За нами гнались, в нас стреляли, мы тоже – в ответ.

– Вера Никитична утверждает, будто мы с нею летели вдвоем, а вы, доктор, откуда явились? Третий лишний, не так ли?

– Да, я был лишним. Вы заставили спрыгнуть меня, шалуны. Мы, к счастью, летели над морем. На меня вдруг корабль несется турецкий на всех парусах – с нимфой златой на носу. Я плыву по Евфрату, ночую в Ковчеге. В Тифлисе меня похищает невеста, мы венчаемся в храме Астарты, но она каменеет. Я бегу из тюрьмы, завернувшись в ковер. Ковер продают в Тегеране эмиру и отправляют в гарем. Я… среди гурий!

– Как же вы в Пятигорске оказались, Иван Карлович?

– Верите ли…

– Верю-верю!

– Нет, вы мне не поверите! Меня загипнотизировали, и я весь вечер изображал свои приключения на потеху гостей. Представляете?

– Кто же вас загипнотизировал, доктор?

– Я сам – по нечаянности. Со мною бывало такое не раз и не два.

– Весь мир загипнотизирован, доктор, не так ли? Кузьма Петрович, вы, несмотря на всеобщее помешательство, здравомыслее всех здесь мне кажетесь. Как вы думаете, мы на каком-то ином свете оказались, или в нашем свете умопомрачение приключилось?

– Илья Владимирович, вы про себя забыли упомянуть. Может, вы сами помрачились? Заумствовались? Заумудрились? Вы вот возьмите лучше кусок мяса и… съешьте его. Пивом немецким запейте, да сыром голландским закусите. После сего умудренье исчезнет само по себе. Для немца, к примеру, или англичанина и лошадиная каша сгодится, а мне вот зажарьте оленя целиком да подайте с вином, так я оного съем. Чего и вам советую.

– Кузьма Петрович, что вы все время о бренностях мира сего глаголете? Вы о возвышенном со мной пообщайтесь. Человечество испокон века в небо взор свой обращало.

– Да что в том проку: на луну пялиться али на звезды?

– Да не пялиться, как вы изволили выразиться, что у немцев астрономией зовется, а летать, левитировать, как те же немцы теперь говорят.

– Мне гастрономия более по душе, а касательно летания, так кто вам мешает – подпрыгивайте и порхайте, аки воробей или ворона, а мы поглядим.

– Да как же я без крыльев полечу?

– Зачем вам крылья? Вы на зонтик взгляните: поднимается сам по себе… Браво, Илья Владимирович! Бис! Что же вы спускаетесь так скоро с потолка?

– Боязно, во-первых, с непривычки, а во-вторых, к жене вашей распутной потянуло нежданно.

– Я ценность, сударь, представляю, а другие – нет. Быть может, я – скупая рыцарина: дарить другим мне жаль себя. Завидую счастливцу, который обнимал меня.

– Не видывал, сударыня, порочней целомудрия, чем ваше. Я, пожалуй, передумал и вместо вас займусь банчком.

– Илья Владимирович, вы оставляете меня на произвол сией преобразины?

– Сия преобразина называется Протеем, а вы, сударыня, Пандорой.

– Илья Владимирович, вы не рыцарь. Вы обещание давали моей супругою заняться.

– Да стоит мне только к ней прикоснуться, как она панцирем мгновенно обрастает.

– Как черепаха-ха-ха-ха…

– Илья Владимирович, ну, а душа? Зачем ко мне вам прикасаться? Любовное томление дает вам женская душа.

– Душа твоя, красавица, меня не привлекала ни-ког-да, лишь облики прекрасные, к несчастью.

– Илья Владимирович, вот вы уже и стихами заговорили.

– Кузьма Петрович, не вам ли супруга шпилькой рот закалывала?

– Мне, голубчик.

– Ну, так молчите!