Текст книги "Метроном"

Тёмные фокусы

1

 
Приоткроешь дверцу в моей груди
и увидишь: зеркало, шкаф, стена.
На высоком стуле старик сидит,
смотрит с удивлением на тебя.
Он сидит и курит большой косяк,
поднимает смутные паруса.
На полу, ворочаясь так и сяк,
тень его часами лежит без сна.
Стул плывет по воздуху, воздух сер.
На комоде – слоники-шатуны.
А в окне распахнутом виден сквер.
А над сквером – крапчатый шар луны…
Ты прикрыл бы дверцу-то от греха —
голова закружится и кранты:
превратишься в ветхого старика,
пленника покинутой комнаты.
 

2

 
Фокусник открывает багровый рот,
и изо рта его тянется серпантин
изумрудных змей. И миниатюрный рог
венчает их королеву. И снег летит,
расставляя точки над вереницей «и».
Фокусник проводит рукой по лбу,
и над эстрадой вспыхивают огни,
а меж рядами кресел растёт бамбук.
Миг – и зайдется в хохоте старый лис,
глядя как содрогаясь, молясь, крича,
зрители умирают, в буквальном смыс —
ле сражены ловкостью трюкача.
 

3

 
Перед тем как лечь, Чарльз выходит на задний двор,
на передний план, на последний участок сна.
И тогда над ним нависает угрюмый дом,
на кривом крыльце – красная полоса.
И в одном окне виден сосновый бор,
а в другом окне – фабричной трубы цилиндр.
То ли это бред, то ли программный сбой;
то ли автор врёт, но кто его исцелит?
Он и сам не рад, что на сцену выходит Чарльз,
что огонь во рту и дрожь не унять в руках,
что один из них, верно, умрёт сейчас,
но какой из двух, и почему, и как?
Замолчи, прошу, рану не береди!
Не смотри назад, можешь лишиться сна.
Там всё тот же дом с окнами на груди.
На кривом крыльце – красная полоса.
 

Новый год

 
Сперва из текста выпадает снег,
а вслед за ним – герой и героиня.
Всё это происходит не во сне —
они как раз о смерти говорили
в шестой главе, и на тебе – летят;
вокруг – снежинки, ангелы и галки…
И дикторша в вечерних новостях
тот самый текст читает из-под палки.
Она доходит до шестой главы.
А студия тем временем пустеет,
хотя по ней расхаживают львы,
застав киномехаников в постелях;
читай «врасплох» и сразу отвернись,
ведь ты же не выносишь вида крови…
В студийных окнах только тёмный низ
ночных небес и кадры старых хроник:
отец народов на трибуне ли,
лиловый негр, линчуемый толпою;
пришельцы на другом конце Земли,
идущие на этот за тобою.
Они спешат, их душит нервный смех,
в их сумках – новогодние подарки.
А с неба продолжает падать снег,
протагонисты, ангелы и галки.
 

Новый год-2

 
Уже зажигаются лампы голов
на всех площадях городских.
И зимнее небо – разваренный плов,
посыпанный перцем тоски —
становится ближе, как этот поёт:
две буквы, последняя – «г».
И словно на лыжах, скользит самолёт
в густой новогодней пурге.
И в том самолёте сидит пассажир,
и кажется, даже живой.
Считает воздушные он этажи,
соседку считает женой.
И пусть эта фифа ему не чета —
накрасила рот и молчит,
но кто-то же должен платить по счетам
за тех, кого не приручил.
А город внизу уменьшается всё;
глазами похлопал и лёг.
И только в эфире, забитом попсой,
горит голубой огонёк…
Астральный трансформер вздымает Ковши.
И, рухнув на Землю с небес,
волхвы вспоминают, куда они шли
и кто их кураторы здесь.
 

«Снег начинает падать не раньше, чем ты…»

 
Снег начинает падать не раньше, чем ты
грузно садишься в кресло и замерзаешь.
Время несогласованно и плачевно,
если смотреть на вещи его глазами.
Всё налицо: неровности, швы, помарки.
Люди вообще скомканы и приплюснуты.
Над головой проносятся вихри кварков,
а под ногами лопаются моллюски…
Стены покрыты инеем и сквозь них ты
видишь дворы в неверном, коварном свете.
Спину шоссе перебегают пихты.
В дальнем окне пляшет линялый свитер.
Прямо под ним – окаменевший мамонт.
И дикари кухонными ножами
режут его и впопыхах ломают
лезвия.
И когда, раздувая жабры,
за гаражом, по крышу ушедшим в землю,
штопором входит в воздух косяк салаки,
время становится чем-то совсем музейным:
мумией, ископаемым, рощей статуй.
 

«После Нового года у них продолжается старый…»

 
После Нового года у них продолжается старый.
Снега нет. Ветра нет. День похож на футляр от гитары;
он слегка залоснился и замер в медвежьем углу.
Персонажи скучают. А что им ещё остаётся?
Головами качают. Включают подсветку эмоций.
Диалог состоит из «ага», «огого» и «угу».
 
 
Огого – это «сильно». Ага и угу – «как обычно».
Чёрно-белая фильма: субтитры, цензура, кавычки.
Это Мёбиус с лентой зашёл погостить и отжёг.
Персонажи, вставая, роняют слова и запчасти.
И под треск киноплёнки дрожат на клеёнке две чашки.
И под каждой из них образуется липкий кружок.
 
 
Начинается снег. Дышит в спину разбуженный ветер.
По экрану ползёт что-то среднее между медведем
и бастардом гориллы… Дублёр, задушив двойника,
говорит в микрофон о превратностях киноискусства.
После Нового года у них обостряются чувства,
но дождавшись финала, мы видим одни облака.
 

Отражения

 
Зеркало смотрит в зеркало. В каждом из них стоит
некий субъект, лет 50 на вид,
может, и 90, черты-то стёрты.
Есть вероятность – юноша он ещё.
Зеркало смотрит в зеркало, всё течёт.
Трудно сказать, кто тут живой, кто мёртвый.
 
 
В сдвоенных отражениях, в дублях дней
город в своём скольжении всё бледней,
и сквозь него проступает такое нечто —
впору бежать и прятаться, ибо скатившись за,
не уберечь сознание и глаза,
ежели ты нуждаешься в них, конечно.
 
 
Зеркало смотрит в зеркало, сделав скрин —
шот оплетающей всякий предмет тоски,
жажды чего-то большего или даже
меньшего, чем дано тебе, а дано:
зеркало смотрит в зеркало, видит дно
чёрной дыры в отверстой груди пейзажа.
 

«Я забыл, к чему снится янтарный буйвол…»

 
Я забыл, к чему снится янтарный буйвол.
Он лежит во тьме на стёганом одеяле.
И могучий бес в пепельных крыльях бури
голубые кольца в ноздри его вдевает.
 
 
Ведьмы плетут венки и нанизывают на рога его.
Если ты не евнух, любая раздвинет ноги.
«Практикующий магию практикует и полигамию», —
смотрим книгу Еноха.
 
 
Ты, конечно, можешь бежать, но я тебе не советую,
ведь куда бы ты ни бежал, все дороги ведут к погибели:
мы едим своих стариков, чтобы ночь оставалась светлой,
те закалывают детей, чтоб дожди наконец-то выпали.
 
 
Покажи язык из погребальной урны.
Что за дело им, как ты здесь оказался?
Вспоминай же – У Лао-цзы был янтарный буйвол
(для профанов – чёрный, в апокрифах пишут: красный).
 

«Ты смотришь, как бабочки замертво падают на пол…»

 
Ты смотришь, как бабочки замертво падают на пол.
Ты слышишь оркестр: он играет то Баха, то Франка.
Выходишь из комнаты и на негнущихся лапах
идёшь параллельно покрытому саваном парку.
 
 
В передних конечностях – тельце зверька. И, вгрызаясь
в дрожащую плоть, ты опять перепачкался красным…
Разводят костры существа с ледяными глазами
у смутных порталов, на площади круглой и грязной.
 
 
Ты силишься вспомнить, откуда всё это взялось, и
летишь без страховки в какие-то чёрные дыры,
где в кожаных креслах сидят здоровенные лоси,
сидят и хохочут, что старые, что молодые.
 
 
На их мониторах ты словно вращаешься в танце,
становишься вихрем, несёшься сквозь эры ли, яти,
сперва искривляя, потом распрямляя пространство,
пока не проснёшься, что бабушка надвое, кстати.
 

«На первом канале, в прямом эфире…»

 
На первом канале, в прямом эфире
Бог говорит, что Бога не существует.
Кто же тогда снимает эти смешные фильмы,
где плохие парни тупо сидят на стульях,
на глазах у зрителя хорошея?
Вот они поднимаются, покидают бар, но
наливаются кровью их бычьи шеи,
и все вспоминают, что это плохие парни.
Положительные герои не дремлют тоже.
Начинается перебранка и перестрелка.
Если хочешь спать, пуля тебя уложит…
Между тем на город нацеливаются тарелки
инопланетян, похожих на что-то вроде
абрикосового желе с сиреневыми глазами.
Ты идёшь на кухню. Рухнув, лежишь в проходе.
Изо рта с шипением выползают
титры – это что ещё за сюрпризы?
Бог раскрывает зонт, говорит, всё идёт по плану.
Срочно звони любовнице, делай визы.
На ковчег позволено только парам.
 

«Развернувшись, пуля летит в материнский ствол…»

 
Развернувшись, пуля летит в материнский ствол.
Человек открывает глаза, закрывает рот.
Или наоборот.
Садится за шаткий стол…
И убийца выходит в двери спиной вперёд.
Человек, нареку его Немо, уйдёт и сам,
но не сразу, а где-то, может быть, через час.
Вот он мчится с предельной скоростью на вокзал.
Всё высматривает кого-то – судью, врача,
друга детства или ту женщину в голубом,
что опаздывает на поезд «Прости-прощай»?
Передёрнет она плечами – и вся любовь,
растекутся стальные волосы по плечам.
А потом (или было б правильней – «до того»?)
он закажет (а в прочих версиях – «заказал»)
два мартини, и всё представится трын-травой:
и разлука, и этот чёртов базар-вокзал.
Вот сидят они изваяньями падших душ.
А меж ними плитой могильною чёрный стол…
И когда в его номер вбежит разъярённый муж,
Немо даже не попытается выбить ствол.
 

«Небо светлеет в проёме между двумя…»

 
Небо светлеет в проёме между двумя
зданиями, похожими на печальных
старых слонов. И в одном из них нет меня,
если в другом свистит на конфорке чайник.
Скажем, в квартире номер 126.
Это ещё не значит, что я там есть.
Все совпадения, по существу, случайны,
лица размыты, факты искажены;
вместо имён игреки или зеты.
Часто, вернувшись, не узнаёшь жену.
Счастье, что можешь спрятаться за газету.
Небо светлеет. Рыба гниёт с горы
мусора. Чародеи пасут дворы,
топчут дары, ненароком попав в апокриф.
Сизая крыса, выскочив из норы,
изображает бегающий «апофиг».
 
 
Выпив свой кофе, я подхожу к окну,
вижу себя в таком же окне напротив.
Всматриваясь друг в друга, мы жадно ку —
рим, говорим жестами о погоде.
 

«видишь дачи ты зрением периферийным…»

 
видишь дачи ты зрением периферийным
но откуда им взяться, скажи
в толчее небоскрёбов
вдоль которых, подобные зомби, бредут грибники
в предвкушенье добычи, с корзинами и ножами
 
 
может, ты извращенец, что видишь такое?
или принял чего
или ловишь чужую волну?
эй, да с кем я вообще говорю? ты – химера! химера…
 
 
утыкан высотками сити
белый ленточный червь извивается в небе, оставлен
самолётом, спешащим в Мадрид
эвкалипт напрягает зелёные бицепсы веток
но не в силах на месте сияющий шар удержать…
 
 
ничего необычного
разве только взволнованный гремлин
с красной розой в руке на свидание что ли бежит
да в тени эвкалипта, закончив ворочаться, дремлет
тощий квантовый кот, бирюзовые крылья сложив
да ведут грибники небоскрёб на цепи по деревне
 

«В понедельник, восьмого июля…»

 
В понедельник, восьмого июля, прогуливаясь по Фридрихштрассе,
Жан – турист из Лиона – холодеет, осознав себя Фридрихом —
преподавателем англистики в Берлинском университете,
автором нашумевшей книги «Иероглиф фазана».
(Собственно, название улицы и послужило толчком,
но как это работает – мы не знаем.)
Студентки, бегающие за тобой по пятам,
внушительный счёт в банке, просторная квартира с видом на Темзу…
Кажется, жизнь удалась и всё-таки Чарльз несчастен.
Когда антидепрессанты не помогают и становится совсем тяжело,
Чарльз выходит из дому и наматывает километр за километром вдоль набережной.
А бывает, садится за руль и часами кружит по городу,
пока не приедет на Виллу Боргезе.
Есть там одна скамейка… Но с этим лучше бы к Марко;
вот он устраивается поудобнее, в одной руке дымящаяся сигарета,
другая покоится на бедре Клаудии
или Софи… Марко уже и не вспомнит.
 
 
Солнце будто вибрирует. Над искрящейся зеленью
пролетают александрийские попугаи.
Проносятся с криками над головами зевак,
обступивших исчезающее прямо на глазах тело Жана.
 

«Аккурат на углу улиц короля Фердинанда…»

1

 
Аккурат на углу улиц Короля Фердинанда
и Малой Львиной
Эд, жуликоватый афроамериканец,
продавец сомнительных снадобий,
способствующих омоложению организма,
начинает чувствовать дурноту.
Пульс Эда учащается, голова кружится,
но это ещё полбеды.
Лица прохожих становятся гладкими —
ни ртов, ни носов, одни только глаза —
вот что действительно неприятно.
Ледяная звёздочка в животе превращается в айсберг,
в заснеженный материк,
населённый окоченевшими трупами первопроходцев.
Может быть, это сон?
Но почему же ему никак не удаётся проснуться?
Эд прислоняется к фонарному столбу,
пытается взять себя в руки.
В двух шагах от него
останавливается женщина в серебристом плаще.
Обнимает себя за плечи. Ждёт.
Глаза у женщины синие.
Синие-синие глаза,
испускающие рентгеновские лучи.
Эд для неё прозрачен —
так, человек-аквариум, разве что вода мутновата.
 

2

 
Просыпается Эд в больнице.
Выглядит он неважно:
голова забинтована, щека исцарапана.
«Вы действительно ничего не помните?» —
допытывается врач.
«Ничего», – говорит Эд.
Глаза терапевта большие, карие.
Удивительные глаза.
Кажется, они видят тебя насквозь.
Носа нет. Ни малейших признаков рта.
Эда передёргивает. Он отворачивается к окну,
смотрит, как над верхушками тополей,
в подсвеченные солнцем облака
въезжают щеголеватые автомобили.
 

«Александр молод (ещё и 120 не исполнилось)…»

 
Александр молод (ещё и 120 не исполнилось)
и, может быть, оттого импульсивен.
Вот он вгоняет в потолок железный крюк,
привязывает к нему верёвку,
проверяет эту нехитрую конструкцию на прочность.
Что подталкивает Александра к самоубийству?
Этого мы не знаем.
До сих пор изображение было размытым,
более того – недостоверным,
но сейчас – другое дело.
Объём, цвет, окружающие Александра предметы, сам Александр —
всё это теперь доступно нашему восприятию.
Забавно, но верёвочная петля
оказывается петлёй времени.
Мы видим, как два Александра сучат ногами,
пытаются ослабить узел
и, наконец, с глухим стуком падают на пол.
Александр А приземляется на левый бок,
Александр Б – на правый.
Они лежат, уставившись друг на друга,
и кричат от ужаса.
Потом один из них исчезает.
Трудно сказать, какой именно.
Оставшийся в комнате поднимается на ноги,
толкает дверь,
выходит в залитый лунным сиянием сад.
Исчезнувший, весь в росе, муравьях
и прилипших к одежде травинках,
возвращается в комнату.
Каким чудом они разминулись?
Ответа у нас нет.
 
 
Начинаются помехи.
По экрану проплывают длинные пульсирующие полосы —
белые, чёрные, голубоватые.
«Сестра, мы его теряем!» —
прорывается сквозь нарастающий шум.
Собственно, это последнее,
что нам удаётся услышать.
Кого теряем? Что ещё за сестра?
Боюсь, этого мы никогда не узнаем.
 

«Работая духом по вызову…»

1

 
Работая духом по вызову, Чак (с его скверным характером)
устроил дебош на одном особенно скучном спиритическом сеансе,
загнав в могилу синеволосую старушку-медиума.
В результате Чака разжаловали и отправили в бюро инкубов.
Следующие полгода Чак ублажал женщин бальзаковского возраста,
чьи эротические сны становились всё пикантнее,
а физические тела всё отзывчивей.
Чак барахтался в этой трясине сладострастия, доходя до полного изнеможения.
Как-то ночью, балансируя на грани нервного срыва, он покусал клиентку.
Состоялся суд.
Чака лишили жилплощади и вселили в Андроника —
впечатлительного молодого человека, задремавшего над книгой по демонологии.
Удивительно, но бес и юноша подружились —
возможно, это лучшее, что они могли сделать.
 

2

 
От водителя сбившей Андроника «Тойоты»
остался только забрызганный кровью рукав куртки:
разъярившийся бес не слишком-то церемонился.
 
 
Чака снова судили, но на этот раз оправдали,
назначили полтергейстом
и даже предоставили в его распоряжение квартиру Андроника.
Тук-тук-тук – слышит теперь по ночам новый жилец.
Тук-тук-тук – стучится Андроник в оглохшее сердце Чака.
 

Рождество

 
Виноградные листья свернулись в священные свитки.
На газоне скворцы, раскричавшись, затеяли драку.
Шумный ливень промчался, да сам же и вымок до нитки.
Шли волхвы, да забыли, куда подевали подарки.
Первый волхв был, как рыба на гибких чешуйчатых ножках,
а второй, словно ящер средиземноморского типа;
а последний – всех краше – пятнистая дикая кошка…
Увязавшись за ними, отстало, и тикало тихо
на белёной стене, за притворенной дверцею время.
Мы сидели под ним, замерзали и кутались в тени.
А в кристалле окна виноградные листья горели,
суетились скворцы, и один (самый бойкий) был тенор,
а другой – баритон. Остальные, довольствуясь свистом,
занимали места на зелёной галерке древесной,
чтоб увидеть волхвов, выходящих бок о бок на пристань:
ягуар, латимерия, ящер с лицом басилевса.
Надо сесть на корабль и отплыть за три моря отсюда
в царство гипербореев, покрытое снегом и мраком.
Ни на что не надеясь, не веря ни в слово, ни в чудо,
стать зловонным дымком над заснеженным грязным бараком.
И, возможно, тогда ты услышишь, как плачет Младенец,
что легко объяснить абстинентным синдромом и стрессом…
В этом Новом году тебе попросту нечего делать;
мене, текел… Но ты не имеешь ни формы, ни веса.
 

Чёрная линия
Пустая комната

«Детектив прибывает на место убийства…»

 
Детектив прибывает на место убийства,
не находит ни трупа, ни даже улик.
Что-то здесь, помрачнев, говорит он, нечисто,
будто хакеры стёрли единственный линк,
отсылающий нас к обстоятельствам квеста
или действия, в терминах я не силён…
Он даёт интервью, производит аресты
и, со всею страной поднимаясь с колен,
продолжает ходить в туалет и на службу,
выезжать на природу, карьерно расти.
И за ним остаются кровавые лужи.
Что ж… У каждого свой узнаваемый стиль.
Мы и сами, дружок, крепостные сюжета,
не суди его строго, иди и смотри,
как за барною стойкой убийца и жертва
заливают текилой огонь изнутри;
как под пошлый шансон на разбитом рояле,
в киноварных лучах, формирующих Икс,
эти двое встают, поменявшись ролями,
и выходят из бара, из памяти, из
наработанных образов. Слышится выстрел.
Всполошившийся голубь взлетает. И вот
детектив прибывает на место убийства
в положении лёжа, ногами вперёд.
 

«мистер Трикстер, мастер краплёных душ…»

 
мистер Трикстер, мастер краплёных душ
смотрит в небо: дождь, говорит, антракт
мистер Трикстер, змееподобный муж —
лучший juggler в Готэме, это факт
 
 
римский профиль, скифский анфас
альфонс
в прошлой жизни
в этой…
о‘кей, о‘кей —
замолкаю
 
 
с Капитолиной Фрост
в экипаже – глянец, резьба, лакей —
мистер Трикстер едет в элитный club
где играют на поворот винта
спрятав лица за веерами карт
кандидаты на переход в портал
выводящий через базар-вокзал
богадельню, бойню, бордель, погост
в освещённый синею сферой зал —
льдистый кокон Капитолины Фрост
 
 
победитель, ты на холодный стол
ляжешь с синей сферою на груди
мистер Трикстер, выстрелив в ночь зонтом
за руками – скажет тебе – следи
 

Дом на улице вязов

 
Всё смешалось в старинном доме – том, который построил Джек —
потрошитель (его ладони постоянно в крови от роз).
И дизайнер он, и садовник – положительный человек;
ну а то, что Джек убивает, так ведь это же не всерьёз.
 
 
Дом стоит на улице Вязов, упираясь в семейный склеп.
Там привратником Фредди Крюгер, горничной – полевая мышь.
Слаб владелец на оба глаза, а на третий и вовсе слеп;
вот и снятся ему кошмары, будто мыслит в окне камыш,
 
 
лезет в спальню, пронзает тело.
Джек приходит и потрошит.
Нависает привратник тенью.
Мышь летает во тьме, oh shit!
И так далее… Но проснётся,
успокоится и уже
не боится он, а смеётся:
«Ну приснится же! Надо же!»
 
 
Волновая природа света размывает его черты.
Что вы сделали прошлым летом, если всё ещё не мертвы?
 

«На банановых листьях банальности…»

 
На банановых листьях банальности
Вера Павловна пишет письмо:
«Я лишаюсь последней витальности,
выбиваюсь из статуса-кво.
Беспокоит прострел в пояснице и
постоянно немеет рука…
Это снится мне или не снится мне?
Кто ответил бы наверняка».
 
 
Скрутит листья в зелёную трубочку,
начиняя бутылку из-под
бормотухи. И, выкурив трубочку,
в мировой океан зашвырнёт.
(А какие ещё развлечения
могут быть у живых мертвецов?)
И прибьёт ту бутылку течением
(сам увидишь в конце-то концов)
то ли к берегу, то ли не к берегу,
но похоже на шаткий причал;
чайки ссорятся с аборигенами
и мешают уснуть по ночам.
 
 
Рыбаки прочитают послание
и составят короткий ответ:
«Вера Павловна, ты это самое…
Если честно, тебя больше нет.
Больше нет. Начинаем с абзаца, но
разве это не полный абзац?»
Вот и всё, что имеют сказать они
и уже не сумеют сказать.
 
 
Щёлк да щёлк непослушными пальцами
на постелях из жёлтых костей…
Пожелай же им не просыпаться ты
от лица земляных крепостей.
 

«Мельник молол капусту…»

 
Мельник молол капусту.
Всадник пришпорил лес.
Сыщик поймал мангуста,
мог обойтись и без.
 
 
Старенький синтезатор
смешивает вино.
Если наступит завтра,
что принесёт оно
 
 
в пыльном мешке заплечном —
квантового кота?
Сядет ли на крылечко
праздная школота
 
 
или пойдёт на рынок,
где над любым лотком —
сонм говорящих рыбок,
кроющих матерком
 
 
мать рыбака, а также
мать её и т. п.
Господи, это я же
в комнатной скорлупе
 
 
виршами начиняю
хищную тьму – ну смех!
Белые начинают.
Чёрные кончат всех.
 
 
Помнишь, у Пастернака? —
Мельника бил озноб,
всадник сгорел от рака,
сыщика выдал зоб.
 

«Человек в Пустоту отправляет письмо…»

 
Человек в Пустоту отправляет письмо.
Ждёт ответа, срывается с крыши.
Тут и сказке конец. На асфальте пятно.
И едва ли становится ближе
заповедное небо. Приходят менты,
очевидцам внимают рутинно.
Человек едет в морг, и глаза Пустоты
наблюдают за этой картиной.
Засыпай же, дружок, на железном столе.
Всё равно твоя песенка спета.
Пусть уносят тебя к параллельной Земле
волны потустороннего света.
Там узнаешь, дружок, существует ли Бог
или души становятся дымом;
вылетают в трубу в сизых перьях клубов,
кувыркаются в чёрные дыры.
Словно соты и сети сплетаются, ты
говоришь. И сквозь заросли дыма
Бледный Конь поспешает с письмом Пустоты
и всё время проносится мимо.