Текст книги "Вечная переменная"

Лина Сальникова
Вечная переменная

1

[Тексты Лины Сальниковой | @tatkalina]

[Фото на обложке Дины Беленко | @dinabelenko]

Остается любовь

 
Нити солнца ложатся косо на циферблат,
ветер косы плетет занавесочным тонким лентам.
 
 
Я храню в себе сонмы историй, дорог, заплат,
мира теплую мирру и пару минут до лета.
Все мы – несколько слов, пыль докуренных сигарет,
поспеши рассказать себя – может быть, кто услышит.
 
 
Только если всё лишнее в нас и о нас стереть —
остается любовь. Так устроено чем-то свыше.
 

Взаимность несовпадений

Это всё, что тебе обязательно знать о людях:

 
у тебя к ним что-нибудь будет, у них не будет —
 
 
и такие несовпадения совершенны,
потому что без них не сбывается притяжений.
Не совпасть бы один в один, и душой, и телом —
потому что так ты словно проходишь стену,
так проходишь насквозь, будто штору косое солнце.
Ничего и ни в ком от такого не остается.
Хоть зазубринка, хоть какая-то непохожесть,
несогласие среди сотни согласных множеств
между вами пусть однажды, но существует.
Только так и можно увидеть себя живую.
Только так и можно услышать в другом живого,
а не эхо, повторенное слово в слово.
Только так не становятся отзвуком, чьей-то тенью.
 
 
Обоюдность различий.
Взаимность несовпадений.
 

Гербарий

 
Ходишь странной, как будто душа без тела.
По щепотке от мира кладешь в гербарий.
 
 
Я о чём-то тебе рассказать хотела,
только громкость мне кто-то теперь убавил.
Замечаешь все шорохи, запах тонкий —
это сердце под листьями бьется сухо.
Столько листьев насыпалось, жизней столько —
только кто-то лишил половины слуха.
Я хотела сказать тебе об огромном,
только громкость мне кто-то теперь убавил.
Запах тонкий по узкой сушеной кромке,
травы судеб, сплетения их, гербарий.
В пожелтевшей сердечной моей коробке —
я хотела сказать, кто-то звук убавил —
я людей, как цветы, оживляю, робко
прикасаясь по памяти к ним губами.
 

Имя твое

 
Имя твое бы высечь на сердце загодя —
не страшно тогда и в жизнь, и в другие странствия.
 
 
Солнце дрожит в небесных весенних заводях,
и дрожь эта требует чуткости и участия.
Имя твое шифровать бы татуировками —
деревом Тургора, пятой стихией – в памяти.
Солнце сегодня робкое, небо робкое,
тихо дрожат от легкого ветра заводи.
 
 
Загодя, вырезать имя на сердце загодя,
чтобы не страшно ни в омут, ни в жизнь, ни в заводи.
Чтоб на изнанке, твердой рукой записано,
пульсировало и вело за дрожащей высью нас.
 
 
И в свете счастливого, и среди мрака лютого —
чтоб помнить, как я, несмотря ни на что, люблю тебя.
 

Она обожает летать

 
Она обожает летать, но не в этом дело.
Февраль превращается в джунгли: жара и звезды.
 
 
Хорошая книга – история совпадений:
читаешь про запах, и запах щекочет ноздри.
Она остывает от города, привыкает
к бескрайней свободе, где больше не давят стены.
И город становится скомканными клочками,
пока льется свет через листья, сливаясь с тенью.
Пока о ней варят кофе и пьют ночами,
скучают, по дому её собирая вещи,
она растворяется в местности, изучает
и чувствует счастье, огромное, человечье.
Хорошая книга – страницы пересечений:
на каждой сердца́, как созвездия, бьются ближе.
 
 
Ей боги небесные карту полета чертят,
и гаснет надолго февральский огонь вечерний.
 
 
Зажжется, когда она книгу свою допишет.
 

Та, что

 
Та, что тебя не ждет, выключает звук.
Та, что тебе не нужна, зажигает свет.
 
 
Первая – жуткая сказочка наяву.
Вторая же – самая грустная из невест.
У первой твой омерзительно гордый нрав,
во власти второй – вся нежность, что ты искал.
И жизнь твоя – снова и снова – одна игра,
где ты тянешь руки и бьешь себя по рукам.
 
 
В одну ты втянулся, как нитка в веретено.
С другой ты, как звенья цепи, насовсем разъят.
 
 
Пока ты гадаешь, какая могла быть мной,
и та, и другая всегда – неизбежно я.
 

Черное сердце

 
Мое черное сердце с извечной изнанкой солнечной
манит силой любви, обжигает холодной полночью.
 
 
Что мне мрак, если в нем и светлое есть, и темное?
Надо только разматывать, видеть, искать укромное.
Надо только, фонарь оставив, идти сквозь марево,
наступать осторожно, доверчиво разговаривать.
И открыто любить больное за едкой горечью.
Всё осветит мне черное сердце с изнанкой солнечной.
Я давно так живу, мне не стоит усилий ощупью
находить то, что спрятано, но показать мне хочешь ты.
Я давно уже знаю, как грубое просит нежности,
как отмечен судьбой тот, кто, нежность вскрывая, режется.
Ничего в этом мраке не страшно и не разрушено —
свет умеет его объяснять и обезоруживать.
 
 
И с тех пор ты идешь ко мне, лунный, наполнен полночью.
За моим черным сердцем с извечной изнанкой солнечной.
 

Море космоса

 
А глаза её – два кита, рот – шкатулка нот,
то ли музыка, то ли море внутри звенит.
 
 
Осень сузит зрачки так, как будто ей всё равно,
жизнь замкнется в себе, будет слушать её в тени.
Море космоса, космос моря, откройте шлюз,
этот город – почти корабль и телепорт.
Надышаться бы этим «я счастлив, но я боюсь»,
как душа просочившимся, вышедшим в ночь из пор.
Два кита, два хвоста, две мелодии в тишине.
Жизнь стоит у подмостков и смотрит в сердца волнам.
Осень делает вид, что ей всё равно, только – нет,
только музыка сердце сжигает ей докрасна.
Город, словно корабль, дает свой последний крен,
бьют хвостами киты, растворяются в синеве.
 
 
Море космоса, космос музыки в ноябре.
Телепорт, из которого падают души вверх.
 

У каждой пристани

 
У каждой пристани словно по рукаву – в них дышат ожившие, тени к ветрам плывут. И дети хохочут, и стайкой несутся к маме.
И в этом вселенском, вмещающем всех кармане весна окунается золотом в синеву. У писем воздушно-капельные пути: глотаешь
по фразе, стремишься не пропустить. И если размыты буквы – попало море. Мы живы, мы руки раскинули на просторе: шуты, моряки, открыватели новых птиц.
Толкай меня в спину, рискуй со мной, балагурь – в кармане
Вселенной нам хватит и слов, и бурь. И нежности хватит,
и паруса, и объятий.
 
 
И смелости – главное, смелости – тоже хватит
прижаться к соленой влаге любимых губ.
 

Причальные души

 
Что мы вспомним, когда будет нужно себя наполнить?
По каким адресам разошлем пару длинных писем? Где-то там, далеко, на гранит набегают волны, где-то здесь ты от города полностью независим. Мы – вода, наши души причальные укачало, унесло к берегам, где казалось, что принимали. Но теперь, когда всё уже можно начать сначала, мы сумели понять, что простых притяжений мало.
Наши души причальные слишком сухи от счастья, слишком сильно бумага впитала в себя чернила.
 
 
И теперь недостаточно где-нибудь повстречаться.
Нужно, чтобы нас большее что-то объединило.
 

После боли

 
Иногда в боли больше света, чем во Вселенной.
Если спросят, то я люблю свою боль за это.
 
 
Столько жизней сидеть и думать, обняв колени,
постигать мироздание сквозь череду ответов.
Быть источником, окончанием нервным, точкой
болевой на карте галактики, жить без кожи.
Иногда, на боли сердце сосредоточив,
понимаешь, что воскреснешь и снова сможешь.
Столько жизней – стиснув зубы, ища ответы,
поражённый, обездвиженный, не готовый.
 
 
Если спросят, то я люблю свою боль за это.
За рождение после боли моих сверхновых.
 

Затихать

 
У января привычка затихать. Настенные часы молчат весь день, и нет ни слов, ни мыслей, ни людей – ни в памяти, ни в жизни, ни в стихах. Так начинает новая глава писать себя с большого ничего, чтобы вернуть сначала Рождество, а после – дать нам вновь существовать. И первый лист пока остался бел, и буквы не касаются страниц. Воскреснут все, кто остается с ним: январь – дорога от себя к себе.
 
 
Вот год заходит в новую петлю,
так тихо, что немного страшно жить.
До Рождества листов не ворошить —
искать себя и заново сложить.
 
 
Я мало что настолько же люблю.
 

Ностальгический

 
Всё какие-то глупости, нежности неуклюжие,
всё навязчивый сплин, осенний и ностальгический.
 
 
Что еще у нас обнаружить, обезоруживать,
что еще нам осталось опять пережить стоически?
В этой старой романтике молча любить по-прежнему
что-то есть от щемящего, детского, просветленного.
Что нам ждать друг от друга, что снова начать отслеживать,
если это останется прежней простой влюбленностью?
В твоём северном сердце тоска превратилась в вежливость.
Невозможность меня не помнить – в игру с привычками.
 
 
Эта ласковая неуклюжесть, неловкость нежности.
Неотвязчивый сплин, осенний и ностальгический.
 

Общее небо

 
Ты послушай, ведь я люблю тебя, и неважно,
кем мы станем друг другу, если когда-то станем.
 
 
Наше небо – всё время общее. День вчерашний
с днем сегодняшним никогда не менять местами
и понять, что живут не в прошлом, не сном о прошлых,
а сегодня – бегут за движением узкой стрелки.
Успевать в настоящем – главное, мой хороший,
даже если оно нашим общим бывает редко.
 
 
И сегодня не день – коридор от весны до лета:
сделал шаг, и весь город в ответ отозвался гулко.
 
 
Я вхожу к тебе распрямившейся и согретой,
нахожу тебя по влюбленности или звукам
бесконечно родного голоса, что разрушил
всё границы, которые прежде существовали.
 
 
Вспоминая меня, выйди в город и просто слушай
это общее небо над нашими головами.
 

В теплую среду

 
В теплую среду на грани чистого четверга
выходить на улицу, как на берег большой реки,
видеть мачты высоток и бордюрные берега,
и машины, вдали снующие, как мальки.
Все наши пристани через годы срослись в одну,
все наши сказки сбросили цепи и чужаков.
Смотри в меня так, как будто нам выпало утонуть,
но смерть передумала, выстрелив в молоко.
В теплую среду, такую теплую, что июль —
пеплом ли тонким, пухом ли тополиным —
я тебя слышу таким, как вечности не споют,
и улицы тянутся ввысь фонариным клином.
В это теплое время суток, и лет, и слов,
застывая от счастья, я возникаю на берегу.
 
 
Радость моя, нам, кажется, дьявольски повезло
читать по движению дней, облаков и губ.
 

И такая проснется

 
И такая проснется боль, развернется даль,
что не каждый скиталец сумеет преодолеть.
 
 
Проходить бы в твоих ладонях по городам,
оставаться у колоколен покатых плеч.
Краем губ собирать у виска твой соленый пот,
видеть солнце, скользящее косо к твоей спине.
И на миг замирать, если всхлипнет скрипучий пол
под ногами в студеной утренней тишине,
в час, когда ты забылся, подушки коснувшись лбом,
беззащитен и чуток, наполнил теплом кровать.
 
 
И такие в уходе щемящие даль и боль,
что идти, но по памяти всё еще целовать.
 

Заговор

 
У меня будет не история, будет заговор.
Будет время ложиться в мокрый асфальт зигзагами.
 
 
Я пишу, я спешу, пролагаю маршруты пешие через тернии и предсердия, там, где смешаны одиночество, гордость, дичания и венчания. Откликаются светлые, сумрачные печалятся. А история длится, вяжет узлы и режет их, чтобы стать для кого-то правдой, зубовным скрежетом или счастьем практически полного совпадения. Это заговор, в нём предусмотрены наваждения. Это заговор – в нём предусмотрены повторения: сила тяжести, сила легкости, сила трения. Кто согласен, тот именем собственным в ней окажется. Кто откажется, тот не сдастся страничным стражницам.
 
 
Я бессменная книга: прочел, начинаешь заново.
Не история.
Тьмы и света сердечных заговор.
 

В уме

 
Ты держишь меня в уме, я иду с ума —
в поток городской, где время опять спешит.
 
 
Отмаялся май, что был мал и не обнимал
достаточно перед тем, как наступит жизнь.
Ты держишь меня в уме, а хотел – в руках,
в отсутствии слов, в наступлении тишины.
Я снова иду с ума, ты идешь искать,
но образы временем были искажены.
Осталось молчание – слишком простая смерть
для тех, кто не может слова подобрать внутри.
 
 
Ты держишь меня в уме, ты всегда умел.
Но не научился мне этого говорить.
 

Двое

 
Тени теперь длиннее, а ночи дымчаты.
Город пустеет, словно гнездо кукушечье.
 
 
Город – как детонатор со смесью взрывчатой:
перед нажатием кнопки замри, прислушайся.
Вспомни, какие летние, желторотые
по дому лучи скакали, пока не выросли.
Город встречает новыми поворотами,
дымчатый вечер пахнет студеной сыростью.
Первый костер в груди твоей робко теплится —
первые встречные тихо приходят греться им.
Кто-нибудь непременно в тебе поселится,
в кожаной куртке скрипучей; ладошкой детскою,
пахнущей грецким орехом, прижмется к важному.
Глянешь – а счастье свернулось в клубок, освоилось.
 
 
И перед взрывом осенним уже не страшно вам.
Теперь-то на свете двое вас.
 

Запомни

 
Февраль разрывает овациями слова —
услышан лишь тот, кто знает дорогу к сердцу.
 
 
Запомни, как нужно до одури целовать,
как надо гореть мною, если ты хочешь греться.
Я бешеный пульс, я стучу у тебя в висках,
я делаю так, что ты дышишь быстрей и глубже.
Запомни, как нужно взгляд мой в толпе искать,
как нужно хотеть меня дико, но безоружно.
Февраль разрывает овациями слова:
кто в сердце – тот выживет, тот зазвучит иначе.
 
 
Я – та, которую х о ч е т с я целовать.
И бог мой – любовь.
Будь же силой её отдачи.
 

Бессонница

 
Тишина, которую бережно ворожу, собираю пыльцой на пальцы, держу внутри, превращается в одночасье в дорожный шум, городской неуемный ритм.
 
 
Город ярко горит – осень ест его до зари. Тишину мою кто-то опять превращает в звон. Ровно за полночь город часто похож на крик – шум и ярость его обступают со всех сторон.
 
 
Тишину мою кто-то опять превращает в стук: сердца, старых дверей, механизма часов, шагов. Ровно к полночи я создаю себе немоту, ровно за полночь в ней обязательно есть другой.
 
 
Я так долго сижу и усидчиво ворожу, потому что умею молчанием врачевать. Мир шумит: звук машин, в заоконье – упрямый жук, непростые слова и простые совсем слова.
 

Возвращенный себе

 
Открывая портал в настоящее, как сундук,
разбирая уже устаревшее барахло,
через тернии я нахожу себя, как звезду,
обретаю себя, чтобы снова гореть светло.
Шорох писем бумажных, цепочки и серебро,
рой оживших мгновений, десятки сменённых лун —
в сундуке моем много добра, но мое добро,
пережитое мной, превратится теперь в золу.
Разбирая сундук, мне пора опустеть на треть,
чтоб наполниться новым, когда я пройду портал.
 
 
Превращенный в золу знает, как же светло гореть.
 
 
Возвращенный себе знает, в чем его высота.
 

Марфинька

 
Марфинька,
это чертовски несправедливо:
вот я тебе навстречу сорвался ливнем.
Лил, целовал, ласкал тебя и лелеял —
тикало тихо время, меня жалея.
 
 
Как я молчал тебе, лаял тебе печалью —
кто меня, глупого, так тобой припечатал?
Кто меня ласково плёл по твоим коленям,
чтобы в пути в паутину попался пленник?
 
 
Любишь ли ты меня? Именем правду выменял —
стал черепком, очерствелым отбитком глиняным.
 
 
Это ли ты,
эта ли ты,
не эта ли?
 
 
Из паутины тянусь к тебе за ответами.
 
 
Марфинька, несправедливо.
Чертовски.
Каторжно.
Вырваться из телесного на бумажное.
Стать тебе скрежетом, режущей слух фонетикой,
фонетикой стать тебе, режущей слух, и скрежетом.
Вырваться из телесного на бумажное.
Это несправедливо.
Чертовски.
Каторжно.
 
 
Марфинька…
 

*из писем Цинцинната*

Целебное

 
Целебное чувство безбрежности и тоски —
кто носит на сердце многих, тот знает это.
 
 
К воде приникают ветер и моряки, сколько бы футов ни выдержал этот киль, все равно маяки его встретят где-то.
Как я люблю через север идти на юг, пьяной моряцкой нежностью борт качая. Как я люблю, когда горечь моя крепчает, сводит моих с ума или жмет в плечах им, когда их сердца обо мне уже не поют.
Север всегда принимает холодный вид: давай, преступи, осади меня, словно крепость. Теплые встречи – такая большая редкость, но в каждой так много желания и любви.
Как я умею раскинуться и пылать, как мне мелки любые преграды чьи-то, светлой, нагой, неминуемой и открытой, сердца раскаляющей медленно добела.
Целебное чувство светло выносить печаль, льдом разбавляя истории, что покрепче. Память лечить одиночеством, время – вечным, свободу – умением честно по ним скучать.
Упорство мое зажигало в них маяки, упорство их не сдавалось и ожидало.
 
 
Север и юг любви. Обоюдность. Дао.
Целебное чувство безбрежности и тоски.
 

Распахивая рубашку

 
Ловя руками скорбь,
распахивая, как небо,
голубые свои глаза, голубую свою рубашку,
она похожа на птицу, и в сердце ее горел бы
любой, кто хотел гореть, любой, кому было страшно.
И скорбь ей дана легко —
всего лишь на лбу две складки.
Распахивая рубашку, распахивая ресницы,
она остается светом. И в пепельной тонкой прядке
уложено много жизней, способных в ней поместиться.
 
 
И кровь её – молоко,
дорога под облаками.
Распахивая рубашку, распахивая рубашку,
она похожа на птицу, и между ее руками
зияет сплошное небо, в котором светло разбиться.
 

Цунами

 
Неизменная тяга наземная между нами.
Так рождаются наваждения и цунами.
 
 
С неизбежным созвучным становится слово «нежность».
Ни огня, ни земли и ни воздуха больше – между
нами, это «нами» идет волнами,
надрывает сердце, заходится от стенаний,
оседает пеной часов, проведенных порознь.
Нами, нами – и эхо воздух взрывает ором.
 
 
Мы, бегущие по волнам, беглецами станем,
изменив хоть однажды законам моряцкой стаи,
дезертирами брызг соленых, шальной стихии —
нам нельзя из такой любви выходить сухими.
Неизменная тяга, могучая неизбежность,
ни земли, ни огня и не воздуха больше – между.
 
 
Так срывают последний вдох под крылом цунами.
Сумасшедше глухими от нежности нами.
Нами.
 

Громче

 
У нее – тонкий чувственный рот, в рукаве – рок-н-ролл. Пыльный город спускается вечером в низкий бас. Это лето – язычество, в жилах вскипает кровь, разномастными языками наполнен бар. Выбирай себе верные путь, города и пульс, чей-то хрупкий запястный звон на лету лови. Тонкий рот её сипло поет, что пропал ты – пусть, ведь любая из песен, конечно же, о любви. Вечер сед, словно в дыме сигарном идет ко дну, пальцы входят под струны, под сердце и до нутра.
Это лето – вдыхать с тобой общую тишину, опускаясь на простынь в четыре часа утра.
 
 
Терпкий голос поет – словно в чьем-то бокале лед, оплавляясь губами, ласкает стеклянный край. Это лето я угадаю с двух первых нот.
 
 
Делай громче меня.
Прикасайся ко мне.
Играй.
 

Как будто ребенку

 
Так трогательно, как будто совсем ребенку
объяснять, что нежность – простая основа мира.
 
 
Любовь между нами всегда была слишком тонкой,
но все-таки крепкой, чтоб ей выживать хватило.
Как будто учить ходить: сделай шаг, не бойся,
смотреть, как ты неуверенно тянешь пальцы.
Любовь между нами всё время была, да бог с ней,
когда чем-то большим способен в другом остаться.
Как будто ребенка, учить тебя, как ребенка —
за крепостью внешней всегда остается хрупкость.
Слова не слышны, если страх в груди бьется громко.
Но есть мои руки.
 

Первый закон земли

 
А совсем без тоски нельзя —
это первый закон земли.
 
 
По небесной воде скользят белокрылые корабли.
Я была бы тебе сестрой, клятвой шепотом – горячо.
Но крыло корабля остро, режет – синяя кровь течет.
 
 
Нечет – чёт,
нечет – чёт,
и вот
небо вспорото на куски.
 
 
Киль врезается в небосвод, плачут звездные моряки.
От тоски ли, от счастья – всё ноет нежностью под ребром.
Столько радости мне несет право быть тебе здесь сестрой,
что оно посильнее клятв, мироточит теплом из пор.
 
 
Птицей белою корабля
приплывай в мой воздушный порт.
 

Отголосок

 
Он подходит к дому, мнется, звенит ключами,
звук случаен и, кажется, слышен за три квартала,
словно выпавшие из кармана звенят отчаянно
по брусчатке монеты; проулок гудит металлом,
солнце падает узкой полоской, ложится косо.
Звон ключей отдается в пальцах, дрожит и гаснет.
Он стоит на улице, словно с немым вопросом
на душе, и ответ на этот вопрос неясен.
Все неловко и однобоко, нелепо, плоско,
словно вскрылось его неприглядное всем, кто слышал.
Он почти добегает к соседнему перекрестку,
переводит дыхание, но тяжелее дышит.
Словно что-то нелепое выдалось – слабость, жалость —
и звенит, и звенит, и звенит, привлекая взгляды.
И ни дома уже практически не осталось,
и ни сердца, ни смысла, ни прочего звукоряда.
 
 
Словно мелочь, случайно выпавшая на плоскость,
по рубцам брусчатки танцующая опасно —
теплый всполох любви или нежности отголосок…
 
 
И звенит,
и звенит,
а потом в одночасье гаснет.
 

Ведьма

 
Ведьма темная, сердце светлое, в нем любовь —
только так и меняют местами огонь и тень.
 
 
Лес, костер, голубое марево; выйди, боль,
заколдуй меня, чтобы словами касалась тел.
Ведьма светлая, сердце темное, день и ночь.
Дай мне силы земной, только любящим выжить тут.
Пепел, вьюжная пыль, зимний сон над моей весной,
дай им сердце мое отыскивать за версту.
Отведи, как дожди, от них беды в урочный час
и венчай нас на самом краю, где еловый дым.
В сердце темном моем голоса их всегда стучат,
сердце светлое чертит во мраке для них следы.
Чтобы лютое стало уютом горячих тел.
Чтобы в слове заветном, коснувшись, ожил любой.
 
 
Напои их свободой, ведьма, вели лететь.
Пусть ничто их не держит. Только одна любовь.
 

Запах рук твоих

 
А у мира для нас будет сотня своих вопросов.
Переменных и непременных полей и фишек.
 
 
Пахнут руки твои сандалом и абрикосом,
колкой солнечной пылью в ложбинках кедровых шишек.
В нас поместится, слишком сильных и слишком юных,
катастрофа и счастье колючих противоречий.
Посмотри, эти новые вёсны уже поют нас —
значит, скоро нам будет светлее, теплей и легче.
 
 
Старый мастер нас выреза́л из древесной кожи.
Бросил семя в поля снеговые – оно воскресло.
Абрикосовый цвет ловит солнце у бездорожья —
и оно розовеет, закатом укрыв окрестность.
В нас так много души – обжигаться, что мир прекрасен.
В нас так много всего нерассказанного копилось —
что теперь целый мир восхищает нас буйством красок,
жарким счастьем в груди разливается нестерпимо.
 
 
Мастер пел о любви, покрывая фигурки лаком,
чтобы сердце древесное, песню впитав, рыдало.
 
 
Мы ожили весной. Абрикос лил закат над лавкой.
 
 
Запах рук твоих – кедр и солнце в слезе сандала.