Книга: Войны и битвы домонгольской Руси - Михаил Елисеев

Михаил Борисович Елисеев — писатель исключительно плодовитый: на сегодняшний день его книгами уже можно заполнить целую полку. Тематика их очень узкая: военная история, и ничего кроме военной истории. Зато хронологический срез огромный: тут вам и античный мир, от греко-персидских войн до Митридата, и средневековая Русь, от Олега Вещего до Московского царства... У меня такие интересы и вкусы были в подростковом возрасте. Вот точь-в-точь такие! Конечно, в дальнейшем мой кругозор существенно расширился, но прежний наивный подросток всё-таки где-то внутри меня сидит, поэтому совсем равнодушно пройти мимо творчества Елисеева не удалось. Решил ознакомиться.

Из трёх десятков книг я выбрал такую, работа над которой должна была оказаться для автора самой сложной. Название её не соответствует содержанию: рассматривается не вся домонгольская эпоха, а только столетие между 1078 и 1174 гг. Первичная информация о войнах этого периода содержится в летописях. Все они давно изданы, но работать с ними всё-таки сложно: это вам не античных авторов пересказывать, выбирая из давно опубликованных переводов самую мякотку! Древнерусский язык ранних летописей является труднопреодолимым барьером. Повесть временных лет полностью переведена и многократно комментировалась, это упрощает ситуацию, но вот для периода между 1110 и 1174 гг. основным источником информации служит Ипатьевская летопись, а её полные переводы ныне малоизвестны и труднодоступны. У Елисеева в списке источников и литературы (с. 376—380) они не значатся, следовательно, он с ними не знаком, и это обстоятельство должно было изрядно затруднить ему работу. О сложнейших источниковедческих и текстологических проблемах, возникающих при использовании летописей, даже и не говорю: дилетанты их попросту не видят. И в этом их счастье! Писать толстые книги дилетантам много проще, чем серьёзным учёным-историкам, вынужденным тратить массу времени и сил на анализ источников, в результате чего отбрасывается значительный массив информации поздних и апокрифических текстов. А ведь именно там, с точки зрения профана, «самое интересное»!

Елисеев оказался обычным трудолюбивым дилетантом: о существовании научной дисциплины «источниковедение» он даже не подозревает. Для него что ранняя Ипатьевская летопись, что поздняя Никоновская; что Ян Длугош (ум. 1480) с его «Анналами», что Василий Никитич Татищев (ум. 1750) с его «Историей Российской» — разницы никакой. Елисеев берёт заинтересовавшие его фрагменты текста отовсюду. И ведь нельзя сказать, что он совсем некритичен: он оспаривает всё неправдоподобное даже у любимого своего автора, Татищева. Только он не понимает, что «История Российская» не является историческим источником (содержащиеся там версии отражают не историческую реальность, а представление о ней историка первой половины XVIII века). Татищев неплохо имитирует летописную манеру повествования, но через 270 лет после его смерти пора бы уже осознать, что созданный им текст — апокрифический, и значение имеет только как памятник ранней историографии. Елисеев, увы, не осознал.

Зато с проблемой древнерусского языка он, в общем, справился. Хорошо видно, что ему «помогали» и Карамзин, и Соловьёв (описавшие события 1078-1174 гг. достаточно подробно, и неплохо разобравшиеся со смыслом древнерусских текстов). Иногда Елисеев даже прямо цитирует то Соловьёва, то Карамзина (с. 231), объявив чуть выше источником информации Ипатьевскую летопись (с. 230).

Историческое значение бесчисленных русских междоусобиц и русско-половецких конфликтов очень невелико, и в этом — ещё одна трудноразрешимая проблема для всякого, кто захочет об этом историческом периоде писать. Среднестатистическому читающему русскому человеку заведомо интереснее будет узнать подробности противостояния Ганнибала и Сципиона, исход которого предопределил развитие европейской цивилизации на ближайшие 2200 лет, нежели подробности противостояния какого-нибудь давно забытого всеми Изяслава Мстиславича с его долгоруким дядюшкой (даром что памятник последнему стоит в центре Москвы). Весьма многозначителен тот факт, что полные переводы Ипатьевской летописи, 1871 и 1936 гг., никогда не переиздавались. «Мы ленивы и нелюбопытны».

Сложность положения историка-литератора прекрасно сознавал уже Карамзин:

Знаю, что битвы нашего Удельного междоусобия, гремящие без умолку в пространстве пяти веков, маловажны для разума; что сей предмет не богат ни мыслями для Прагматика, ни красотами для живописца...

Для ныне живущих россиян, как и для современников Карамзина, актуальная история начинается в лучшем случае с Ивана III, государя всея Руси. А для многих только с Петра Великого, создателя Империи. Ясно, что Русь домонгольского периода воспринимается большинством как нечто сказочное, но известное много хуже, чем Средиземье Толкиена и другие фэнтезийные миры. Наши люди не знают ни историю того периода, ни географию; ни политические аспекты, ни социальные. Писатель погружает читателя в заведомо недружественную среду. Что с этим делать? Возникает идея: может, новеллизировать текст? Наверно, он стал бы значительно более «дружелюбным»?

Карамзин в своё время от этого отказался:

... нельзя прибавить ни одной черты к известному; нельзя вопрошать мертвых; говорим, что предали нам современники; молчим, если они умолчали — или справедливая Критика заградит уста легкомысленному Историку, обязанному представлять единственно то, что сохранилось от веков в Летописях, в Архивах.

Именно благодаря этому принципу «литературная история» Карамзина не скатывается в бульварщину и занимает в историографии то место, которое занимает. А вот наш современник, Михаил Борисович Елисеев, перед соблазном не устоял. В его книге пересказы летописных текстов и цитаты из Татищева чередуются не только с рассуждениями автора, но и с эпизодами чистой беллетризации, в духе исторического романа.

... Владимир Мономах резко осадил коня на берегу Стугны. Ветер трепал за спиной князя алый плащ, пластины панциря ярко сияли на весеннем солнце. Владимир снял шлем, поставил его на луку седла и стал пристально вглядываться в противоположный берег...(с. 30—31)

Это начало вставной новеллы, по мотивам Повести временных лет, о разгроме войск южнорусских князей половцами в битве на реке Стугне (26 мая 1093 года). Занимая три с половиной страницы, данный художественный эпизод выделяется среди прочих аналогичных и значительным объёмом, и яркостью. Особенно удался автору великий князь киевский, Святополк Изяславич, изображаемый бестолковым правителем и единственным виновником разгрома, но в то же время доблестным воином, отчаянным рубакой. Впрочем, тут не обошлось без перегибов.

...Загрохотали барабаны кочевников, высоко в небо взвились мохнатые бунчуки, лавина всадников устремилась на киевлян. Навстречу половцам на рысях пошла дружинная конница, впереди строя гридней, размахивая мечом, мчался Святополк.(с. 32)

Это прямо Чапаев какой-то: впереди, на лихом коне, да ещё и тяжёлым мечом размахивает – не хуже, чем Василий Иваныч лёгкой шашкой. Но Чапаев-то гнал неприятеля, уже обращённого в бегство, а Святополк, под пером Елисеева, ведёт своих воинов во встречный бой, который неизвестно как обернётся.

Чуть ниже, когда становится очевидной победа половцев, Святополк обретает черты былинного богатыря:

Святополк в ярости метался среди ратников, пытаясь остановить поток беглецов, в одиночку бросался на половецких всадников, страшными ударами меча валил степняков вместе с конями на землю. Панцирь Святополка был забрызган своей и чужой кровью, щит иссечен саблями и пробит копьями. Но князь ничего не замечал и, как безумный, продолжил рубить выщербленным клинком. В себя князь пришёл, только когда оказался за стенами Треполя. Святополк разжал сведённые судорогой пальцы, выронил на землю обломок меча и принял из заботливых рук воеводы ковш студёной воды. Издалека доносился грохот битвы, ещё бились Владимир и Ростислав, но киевскому князю уже было всё равно. Дождавшись ночи, Святополк покинул Треполь и бежал в Киев.(с. 33)

Ниже Елисеев, как честный человек, указывает источник вдохновения и даже цитирует соответствующий летописный фрагмент (благо он невелик: десять с половиной строк, см. с. 34). Но далее зачем-то цитирует ещё и рассказ Яна Длугоша, почти идентичный (с. 35). Польский историк, вообще-то большой любитель приврать для красного словца, в данном случае просто-напросто пересказывает фрагмент Повести временных лет, но Елисеев этого не понимает. И в очередной раз демонстрирует нам девственную чистоту сознания, не замутнённого даже азами источниковедения.

У меня ещё масса частных претензий к тексту Елисеева, и самого разного рода, но я не буду занудствовать: общий характер книги, кажется, уже ясен. Замысел был интересный, но воплощение из-за глубокого дилетантизма автора оказалось провальным. То, что получилось, сойдёт «для бедных», но к разряду качественной научно-популярной литературы отнесено быть не может.