Текст книги "Чарльз Лайель. Его жизнь и научная деятельность"

Глава II. Критический период

Лайель в Оксфорде. – Борьба схоласта и натуралиста. – Возвращение к естествознанию. – Увлечение геологией. – Буклэнд. – Знакомство с натуралистами. – Поездка на материк. – Подготовка к адвокатуре. – Первые работы. – Знакомство с Кювье и Гумбольдтом. – Юридические занятия. – Общий характер первых работ Лайеля.

Расставшись с училищем, Лайель поступил в Оксфордский университет – место самое неподходящее для натуралиста, гнездо схоластики и классицизма. Кембридж, где естественные науки пользовались гораздо большим почетом, был бы более подходящей школой. Впрочем, еще вопрос, есть ли подходящая школа для людей исключительного ума и дарований. Фарадей вышел физиком из переплетной мастерской, Франклин – из типографии, Дарвин готовился к духовному званию, а попал в натуралисты, и так далее, и так далее. Все эти люди сами себя воспитывают, сами отыскивают путь к знанию; руководителей им не нужно; руководители даже вредны, потому что сбивают их с толку, как и было с Лайелем. Мы не хотим сказать, что гений не извлечет пользы из ума, опытности, знания окружающих; напротив, кому и извлечь, как не ему; только он сам найдет и возьмет все, что ему нужно, и почти всегда не там, где ему указывают. Его не нужно понукать; следует только не мешать ему идти своей дорогой. Воспитатели, указатели, понукатели почти всегда мешают.

Поступая в университет, Лайель вовсе не метил в натуралисты. Он мечтал о литературной карьере, а ради хлебного заработка избрал адвокатуру, решив изучить право в Оксфорде.

Дело, однако, пошло не так гладко, как он рассчитывал. Натура начинала брать свое. Воспитание его и здесь имело такой же двойственный характер, как в гимназии. Перечитывая его письма, относящиеся к этой эпохе, мы видим, как в нем борются два человека: школяр, созданный педагогией доктора Бэли, и натуралист от природы. Сначала господствует школяр: письма переполнены классической мудростью, рассуждениями о Ювенале, даже виршами, в которых воспевал он «коней Лизиппа» и тому подобный вздор. Натуралистом в них почти что и не пахнет. Лишь изредка проскальзывают замечания естественноисторического характера: о растениях, насекомых и прочем. Но мало-помалу инстинктивная любовь к природе начинает одолевать, заполонять его все более и более и, в конце концов, берет верх над искусственно привитой любовью к классикам, литературе. Это происходит помимо его сознания, наперекор его усилиям. Он старается сосредоточить свое внимание, свои интересы на оксфордской науке и с удивлением, даже с огорчением видит, что это не удается.

«Боюсь, – пишет он отцу, – что вы и понятия не имеете, как я отстал в классиках. Придется здорово поработать, – иначе не доберусь и до „mediocriter“ (посредственно) и, во всяком случае, не поднимусь выше… Меня как громом поразило, что Энис, один из самых ленивых студентов… справляется с классиками гораздо успешнее меня, хотя я тружусь усердно. Да и почти все мои товарищи опередили меня».

Только самолюбие заставляло его тянуться за остальными. «Когда видишь превосходство других, – начинаешь понимать, – пишет он, – как много приходится поработать, чтобы добиться какого-нибудь отличия. Это пришпоривает самолюбие и создает ту „атмосферу ученья“, которая, по удачному выражению Рейнольдса, „окутывает общественные школы и вдыхается даже ленивым, заставляя его учиться вопреки собственному желанию“.»

Чем объяснить эти сетования? Способности у Лайеля были исключительные, память превосходная, самолюбие большое, – все шансы на успех. И если, тем не менее, он отставал от товарищей и подвигался вперед «mediocriter», то это, по нашему мнению, объясняется только инстинктивным органическим отвращением к предметам, за которые он взялся по ошибке. Тем не менее, он упорствовал и продолжал штудировать классиков, богословие, логику и правоведение.

Но, как уже сказано выше, любовь к природе делала свое дело. Лайель никогда не отказывался вполне от естественноисторических занятий и, поступив в Оксфорд, предпринимал иногда энтомологические и ботанические экскурсии, правда, не придавая им серьезного значения. Эти занятия привели к знакомству с натуралистами, общество которых, конечно, могло только усиливать и разжигать его наклонность к естествознанию.

Но настоящий путь открылся для него, когда он прочел случайно попавшуюся ему под руки «Геологию» Баквелля.

Эта наука заинтересовала его настолько, что он решил ознакомиться с ней поближе.

В Оксфорде естествознание играло весьма подчиненную роль, однако не было совсем заброшено. Среди прочего читались здесь и лекции по геологии, и притом не кем-нибудь, а самим Буклэндом – главой английских геологов того времени.

Буклэнд принадлежал к старой школе «катастрофистов». В истории земной коры он различал два главных периода: до и после потопа. Ничего общего между ними нет: до потопа действовали одни силы, после потопа – другие. То было – прошлое, а это – настоящее; нужно строжайшим образом различать эти понятия. Прошлое нашей планеты полно драматизма, – не то, что бесцветное, серенькое настоящее. Страшные катастрофы то и дело переворачивали вверх дном всю природу. Материки разом исчезали в морской бездне, на их место выдвигались новые и по мановению свыше одевались новой, растительностью и населялись новой фауной. Страшные землетрясения приводили в движение всю земную поверхность; колоссальные волны поднимались на океане, взбудораженном подземными толчками, заливали материки, смывали горы, промывали долины, заносили песком и илом громадные области. Горные цепи воздвигались в мгновение ока; вулканы вскакивали и исчезали, как пузыри на взбаламученной воде. Словом, не было развития – были судороги земной коры… Теперь же она успокоилась и отдыхает.

Современному читателю подобные воззрения покажутся бредом, но они разделялись огромным большинством тогдашних геологов. Они высказывались не голословно, а подкреплялись многими и важными доказательствами. Но мы еще поговорим об этой теории катастроф, когда коснемся научных трудов Лайеля.

Будущий противник катастрофизма усердно посещал лекции Буклэнда и нашел в нем хорошего, внимательного учителя. Он собирал для него окаменелости, сообщал ему о своих наблюдениях, а позднее сопровождал его в некоторых экскурсиях. В то же время Лайель продолжал заниматься энтомологией и ботаникой, осматривал музеи и частные коллекции, знакомился с натуралистами. Так, в одну из своих экскурсий он познакомился и подружился с Мантелем, весьма замечательным геологом, автором многих и важных исследований. Мантель чувствовал несостоятельность господствовавшей геологической теории, но у него, как и у некоторых других недовольных, не хватало пороху на такое великое дело, как реформа науки; зато впоследствии он сделался одним из «апостолов» Лайеля.

Упомянем также о докторе Арнольде, с которым Лайель познакомился в Оксфорде. Это был рьяный натуралист, один из «мучеников науки», погибший на Суматре, куда отправился для естественноисторических исследований с Рафльсом и где ими было найдено среди прочего удивительное растение, названное «Rafflesia Arnoldi» в честь обоих путешественников. Он занимался геологией, собрал порядочную коллекцию аммонитов, эхинитов и других окаменелостей, с которой познакомил Лайеля; они вместе предпринимали экскурсии.

Через Буклэнда он познакомился с другими столпами тогдашней геологии: Конибиром, Филипсом, Добени. Всё это были катастрофисты, будущие противники Лайеля, – но это не помешало ему извлекать пользу из их талантов, знаний и опытности. В письмах своих он все чаще и чаще упоминает о естественноисторических занятиях и уж совсем другим тоном, чем о трудностях Аристотеля: «Видел коллекцию иностранных и английских насекомых Франсильона – первую в мире!.. Кто хочет видеть величие природы, пусть взглянет на слона; кто желает судить о ее varietas insatiabilis, должен осмотреть коллекцию Франсильона!..»

В одном из писем мы находим обстоятельную теорию образования устья Яры (на которой стоит город Ярмут). Мало-помалу геология заняла господствующее место в его занятиях. Он стал предпринимать целые путешествия с геологической целью. Так, в 1817 году он посетил остров Стаффа, где осматривал Фингалову пещеру, прославленную среди эстетов песнями Оссиана, среди геологов – замечательными базальтовыми столбами, весьма любопытным геологическим явлением.

В следующем году он ездил с отцом, матерью и двумя сестрами во Францию, Швейцарию и Италию. Они посетили Париж, осмотрели его достопримечательности, из которых сильнейшее впечатление произвела на Лайеля коллекция сравнительно-анатомических препаратов в Jardin des Plantes, составленная Кювье. «Она великолепна и способна привлечь к анатомии всякого, кому случится быть в Париже, – пишет он. – Тут множество превосходных моделей и препаратов по анатомии человека, скелеты четвероногих, птиц, рыб, змей, и прочее, и прочее». Из Парижа проехали в Швейцарию, где Лайелю открылось богатое поле для наблюдений: горы, ледники, потоки и прочее; а отсюда – в Италию, где осматривали преимущественно исторические памятники и произведения искусства в Милане, Венеции, Падуе и Флоренции.

Независимо от своего общеобразовательного значения, эта поездка была для него курсом естествознания: он нигде не упускал случая ознакомиться с геологией, флорой и энтомологической фауной местности и всюду осматривал и изучал музеи и коллекции.

Вернувшись в Англию, Лайель продолжал свои занятия в Оксфорде, хотя, к огорчению своему, убедился, что в классицизме и словесности вообще ему далеко не уйти. Однако он еще не думал отказаться от намеченного пути и, получив в 1819 году диплом бакалавра искусств, переехал в Лондон, где поступил в «Lincoln's Inn» [1]1
  «Lincoln's Inn», «Middle Temple», «Inner Temple» и «Grays Inn» – четыре юридические корпорации, без разрешения которых никто не допускается к адвокатской практике.


[Закрыть] для специального ознакомления с законами. В том же году его приняли в члены Геологического и Линнеевского обществ. Бог знает почему он упорствовал в своем намерении изучать законы: теперь его призвание определилось. Он по уши погрузился в науку и уже не мог оттуда выбраться. Письма и журналы его, сохранившиеся от этого времени, обнаруживают настоящего геолога, хотя и геолога-ученика, без всяких самостоятельных теорий. Он изучал, наблюдал, сравнивал, накапливал материалы для будущих обобщений, но еще не думал о реформах в науке. Пока он больше интересовался фактами. Факты легко входили и укладывались в его вместительную голову, тогда как теории не находили в ней места. Принимать их на веру он не мог, а до самостоятельной системы воззрений еще не додумался, да и материалу не хватало. Характерно его замечание о французском геологе Феррюсаке, с которым он познакомился в одну из своих поездок на материк: «Это самый блестящий сочинитель теорий, какого я когда-либо встречал… Кабинетный геолог всегда готов объяснить любое явление не задумываясь – не то что тот, кто работает в поле и видит все трудности».

За неимением лучшего он придерживался господствующей доктрины, хотя и не особенно рьяно.

Пять или шесть лет, последовавшие за окончанием курса в Оксфорде, можно считать истинными учебными годами Лайеля. Немного найдется счастливцев, которым удавалось пройти такую хорошую школу. Беспрестанные поездки по Англии и материку давали возможность проверить и закрепить собственным наблюдением сведения, почерпнутые из книг. Личное знакомство с наиболее выдающимися геологами Европы ставило начинающего ученого au courant всевозможных теорий, которые плодились и множились, как грибы, в эту критическую для геологии эпоху. Наконец, осмотр коллекций и музеев служил хорошим дополнением к материалу, почерпнутому в книгах, в поле и в беседах с учеными.

Перечислим важнейшие события его жизни за этот период.

В 1820 году глазная болезнь заставила его бросить на время юридические занятия и отправиться с отцом в Рим.

В 1822 году он предпринял поездку в Винчелзи – местность, весьма интересную в геологическом отношении, так как здесь он мог наблюдать обширное пространство суши, сравнительно недавно освободившейся из-под моря.

Вообще, уже в это время он обнаруживал особенный интерес к явлениям, в которых таилась разгадка истории земной коры, – к действию современных сил природы. Морские прибрежья, речные дельты, горные потоки и ледники, вулканические округа – вот театры действия сил, образовавших путем неустанной работы материки, горные хребты, вулканические конусы, мощные группы пластов в тысячи футов толщиной. Но даже и в этих пунктах, где наиболее рельефно и заметно проявляется деятельность геологических агентов, она кажется на первый взгляд такой мизерной и копотливой, что ум отказывается приписывать ей многократные преобразования «лика земли» и колоссальные памятники этих преобразований. Немудрено, что первые геологи видели в этих памятниках результат действия буйных, неудержимых, титанических сил, которые так же мало похожи на современные, как Геркулесы и Тезеи, Святогоры и Муромцы мифологий – на подлинных исторических деятелей. Лайель не решался отвергать господствовавшие доктрины, но осторожный, скептический, здравый ум его не мирился с ними и инстинктивно искал менее поэтических, но более простых и реальных объяснений.

В 1823 году он был избран секретарем Геологического общества, и к этому же году относятся его первые вполне самостоятельные геологические исследования. Он предпринял экскурсию в Суссекс и на остров Уайт, где изучил отношения некоторых слоев, остававшиеся до тех пор неясными. Свои наблюдения – чисто специальные, лишенные общего значения – он сообщил Мантелю, который обнародовал их позднее, в «Геологии острова Уайт».

В том же году он прочел в Геологическом обществе сообщение о реках Форфаршира и съездил в Париж, где познакомился с Кювье, Гумбольдтом, Броньяром, Араго и другими.

Кювье принял его очень любезно, но, конечно, не обратил внимания на молодого английского адвоката, любителя геологии. Лайель бывал на его soirées[2]2
  вечерах (фр.).


[Закрыть], где собирались наиболее выдающиеся представители науки, литературы и администрации, преимущественно иностранные, так как французы не одобряли усердно верную службу Кювье Бурбонам. Важный и сдержанный, он редко говорил о науке, но как-то раз пустился в рассуждения о геологических вопросах и излагал свои воззрения с таким блеском и силой, что даже осторожный и недоверчивый Лайель был очарован: «Его размышления о прежнем состоянии нашей планеты были так грандиозны и излагались с таким красноречием и изяществом, что я невольно пожалел – зачем он меняет науку на „грязную тину политики“.»

Лайель познакомился также с известным геологом Констаном Прево и вместе с ним посетил и осмотрел наиболее интересные места Парижского бассейна.

Самое приятное впечатление произвел на него своими универсальными знаниями и увлекательной, блестящей, остроумной беседой Александр Гумбольдт. «Немного найдется героев, которые бы так мало теряли вблизи, как Гумбольдт», – замечает он в одном из писем.

1824 год был посвящен геологическим экскурсиям по Англии с Констаном Прево и по Шотландии с Буклэндом, а в следующем году появились первые печатные работы Лайеля о прослойках серпентина в Форфаршире и о пресноводном мергеле: работы фактические, описательные, первые опыты начинающего ученого.

А что же юридические занятия? Они подвигались своим чередом. В 1824 году он получил степень магистра искусств, а в 1825 году закончил свое специальное юридическое образование и был назначен «барристером» [3]3
  Низшая степень адвокатского звания.


[Закрыть] на два года в Западный округ.

«Глубокие юридические познания» Лайеля служили, по-видимому, мишенью для остроумия его друзей-геологов. Да и сам он относился к ним с юмористической точки зрения. Вот, например, выдержка из письма к Мантелю, который коснулся этого щекотливого предмета в одном из своих сочинений: «Ваша похвала моим глубоким юридическим сведениям, хотя и жестокая насмешка надо мною, не вызвала, однако, такого града шуток со стороны моих друзей, какого я ожидал. Впрочем, Буклэнд немало потешался надо мною вчера по этому поводу. Я сказал Мурчисону, что если он будет смеяться, то я уговорю вас выбросить это замечание в следующем издании, заменив его ссылкой на „мистера Мурчисона, члена Геологического общества, научные открытия которого так же, как и блестящие военные подвиги на Пиренейском полуострове под начальством герцога Веллингтона, известны всему миру“ [4]4
  Мурчисон, знаменитый геолог, служил солдатом в армии Веллингтона, прежде чем сделался геологом.


[Закрыть].»

Лайель не бросал юридических занятий, но они сами собою сошли на нет, захирели и зачахли, вытесненные и задавленные его научными стремлениями. Причина, в силу которой он так долго держался за адвокатуру, была чисто материальная: ему хотелось зарабатывать деньги, не из жадности и не вследствие нужды – средства у него были, – а по принципу: как же, мол, жить, не зарабатывая свой хлеб? Впоследствии, и очень скоро, оказалось, что наукой тоже можно зарабатывать: книги Лайеля расходились во многих изданиях и давали ему изрядный доход; тогда он окончательно порвал с правоведением. Но уже задолго до этого момента юридические занятия сделались для него простой формальностью, к которой он относился, как чиновник к службе: отзвонил – и с колокольни долой. Письма, заметки, журналы Лайеля, относящиеся к этой эпохе, равно как и первые работы его, носят сухой, фактический, описательный характер. Журналы поездок во Францию, Швейцарию, Италию переполнены геологическими заметками, набиты фактами, но в них почти не упоминается о геологических теориях, вернее геологических романах того времени. Очевидно, они не занимали Лайеля, не действовали на него: он хотел освоиться с фактами, изучить строение земной коры в возможно большем районе, сравнить памятники древней геологической истории с результатами ныне действующих сил, прежде чем объяснять происхождение и образование этих памятников. Этот сухой, деловой, трезвый характер в таком молодом возрасте кажется удивительным; юность склонна к лирическим излияниям, к скоропалительному решению вопросов, легко поддается блестящим, красивым, эффектным обобщениям… А на Лайеля они не действовали: только раз он с восторгом упоминает о воззрениях Кювье, – но и это, по-видимому, было мимолетным впечатлением; на мгновение он поддался обаянию великого ученого, однако не усвоил его теорий… Такая невосприимчивость бывает признаком или великой тупости, ограниченности, неспособности к обобщениям, или, наоборот, великого ума, оригинального, самостоятельного. Первый неспособен к обобщениям и потому отвергает их, или воспринимает очень туго; второй способен выработать свои и потому отвергает чужие, или воспринимает их лишь после того, как переработает и проверит на деле. Один не может усвоить теории вследствие умственного бессилия, другой может не усваивать ее вследствие умственной силы. На поверхностного наблюдателя и тот и другой производят одинаковое впечатление; оттого выдающиеся люди часто кажутся в детстве тупицами, и будущий гений попадает на заднюю скамью, на «камчатку».

Лайель туго поддавался влиянию наставников, принимал к сведению, но не усваивал их теории и, если не казался тупицей, то все же никто не подозревал в нем будущего реформатора и законодателя науки. Да он пока и не метил в реформаторы, а шел спокойно и уверенно своим путем, не принимая на веру господствовавших теорий, не пытаясь угадывать то, что следовало узнать, так как чувствовал себя в силах усвоить громаду фактов без помощи априорных схем (вещь невозможная для дюжинных способностей).

Кроме этого делового, трезвого характера, в его журналах можно отметить две черты, характерные для него как для ученого: большую наблюдательность, благодаря которой он быстро замечает сходства и различия геологических образований различных стран или различных эпох, и стремление исчерпывать до дна всякий вопрос. Эта последняя черта в особенности замечательна. Он не мог успокоиться, пока оставалось хоть малейшее сомнение, и ненавидел поверхностное отношение к предмету исследования. Если ему нужно было навести справки о каком-нибудь явлении – лавине, обвале и тому подобном, – которого он сам не видел, он собирал возможно большее число очевидцев и повергал их перекрестному допросу с ловкостью судебного следователя. Если во время экскурсии попадался какой-нибудь сложный запутанный разрез, он возился над ним, неотступно добиваясь толку, когда другие участники экскурсии теряли терпение и отправлялись дальше. Эта настойчивость помогала ему разбирать грамоту Земли там, где другие видели только кучу перепутанного шрифта. В письмах его часто попадаются негодующие заметки о торопливости и небрежности Буклэнда и других геологов.

«Это такой великолепный ключ, – говорит он по поводу одного разреза, – что я решительно недоумевал бы, как мог он породить столько недоразумений, если бы не видел своими глазами, как скоропалительно Буклэнд разделался с ним. Почти вся эта часть острова Уайта находится в таком хаотическом состоянии, что, по всей вероятности, это и послужило причиной сумбура, царящего в головах наших геологов по вопросу последовательности Суссекских слоев, – и притом тех самых геологов, которые смеялись над заключениями де Люка».

Эта настойчивость, это стремление добиться толку во что бы то ни стало, не ограничиваясь поверхностным исследованием и догадками, проявлялись и в его спорах. О Лайеле упоминает Дарвин, познакомившийся с ним несколько позднее, уже после выхода в свет «Основных начал геологии». «Если мне случалось, – говорит Дарвин, – высказать какое-нибудь замечание против него по поводу геологических вопросов, он не успокаивался до тех пор, пока не уяснял предмет вполне, вследствие чего последний и для меня становился яснее. Он приводил все возможные аргументы против меня, и даже исчерпав их, долго оставался в сомнении».

Семь-восемь лет (1819—1826) продолжался этот подготовительный период в геологической деятельности Лайеля. Мало-помалу, однако, из поглощаемых им фактов начала вырабатываться система, которой суждено было преобразовать геологию. Раньше он чувствовал инстинктивное недоверие к геологическим романам современников; теперь подверг их сознательной критике. Чем ближе он узнавал строение земной коры, тем яснее становилось для него, что ключ к геологии незачем выдумывать, изобретать, потому что он уже есть, готов, – таится в явлениях окружающей нас природы. Стремление к детальному, мелочному исследованию сослужило ему огромную службу. Только детальное изучение могло обнаружить единство древних и нынешних сил природы. Мы увидим это ниже, когда будем говорить о книге Лайеля.

Итак, он овладел ключом к геологии. Оставалось только приложить его к делу, разобрать строчку за строчкой геологическую летопись, показать, что самые хитрые иероглифы ее действительно объясняются при помощи этого ключа. Работа предстояла громадная, но она не пугала Лайеля, верившего в свои силы. Но прежде чем говорить о том, как он исполнил эту работу и в чем собственно она заключалась, – посмотрим, каково было состояние науки в его время, что сделали его предшественники и современники, насколько они подготовили реформу Лайеля.