Текст книги "Александр Гумбольдт. Его жизнь, путешествия и научная деятельность"

Осмотрев илецкие соляные залежи, путешественники отправились в Астрахань: Гумбольдт «не хотел умирать, не повидав Каспийского моря». В Астрахани, как водится, торжественный прием: депутация от русского купечества с хлебом и солью и целая коллекция инородцев, живой этнографический атлас: персы, армяне, узбеки, татары, туркмены, калмыки – тоже в качестве депутатов.

Из Астрахани путешественники совершили небольшую поездку по Каспийскому морю; затем отправились обратно в Петербург, куда прибыли 13 ноября 1829 года.

Таким образом, путешествие продолжалось очень короткое время. В течение около восьми месяцев было сделано 18 тысяч верст; в том числе 790 водою – по рекам и Каспийскому морю; 53 раза переправлялись через реки; 658 почтовых станций должны были употребить в дело 12 тысяч 244 лошади. Можно сказать, что Гумбольдт не объехал, а облетел Азию. При таком полете, разумеется, многое достойное внимания было упущено из виду. Так, Гумбольдт обратил внимание на замечательные геологические отложения Пермской губернии, но не успел исследовать их. Впоследствии, в письме к Мурчисону, предпринимавшему путешествие на Восток, Гумбольдт советует обратить внимание на эти отложения. Мурчисон выделил их в особую систему, которой дал название «Пермской».

Тем не менее, благодаря удобствам, которыми пользовались путешественники, и их научному рвению, эта экспедиция дала богатые результаты.

Обработка материалов, собранных во время азиатского путешествия, требовала личных сношений Гумбольдта с его парижскими друзьями. Политические обстоятельства также привлекали его в столицу мира. Тишина и порядок, установившиеся в Европе после реставрации Бурбонов, были внезапно нарушены французской революцией 1830 года и польским восстанием. Последнее в особенности затруднило отношение Пруссии к новому французскому правительству, и Гумбольдт, которому уже не раз приходилось играть роль посредника в затруднительных обстоятельствах, был послан в Париж приветствовать династию Орлеанов и подмазать скрипевшее колесо дипломатических отношений.

В Париже он жил с 1830 по 1832 год, постоянно бывая при дворе и посылая в Берлин отчеты о состоянии политических дел. Личное отношение его к новому французскому правительству было отношением скептика, умудренного многолетним опытом жизни. «Поверьте, друг мой, – говорил он принцу Гансу, возлагавшему большие надежды на Орлеанов, – мои желания совпадают с вашими, но мои надежды слабы. Вот уже сорок лет я вижу смену правителей в Париже; одни падают вследствие собственной неспособности, другие являются с новыми обещаниями, но не исполняют их, и повторяется прежняя история. С большинством этих героев дня я был знаком, с иными близок: все это отличные, благомыслящие люди, пока не получат власти; но никто из них не выдерживал, все оказывались не лучше своих предшественников, а часто и еще большими плутами. Ни одно французское правительство не исполнило своих обещаний народу, ни одно не пожертвовало своим себялюбием общему благу. Нация всегда оставалась обманутой, и теперь будет то же. А ложь и обман будут снова наказаны».

События 1848 года, как известно, подтвердили это предсказание.

Жизнь Гумбольдта в это время была так же деятельна, как и раньше. Популярность его в Париже достигла апогея. «С Араго он на „ты“, – рассказывает К. Фогт, – с Броньяром – на близкой ноге, с Био, Гей-Люссаком, Шеврейлем его связывает многолетняя дружба. Вследствие этого… выборы в Академию происходят не в Париже, а в Берлине; кандидаты обращаются сначала к Гумбольдту, и, если он особенно расположен к кому-либо из них, то сам отправляется в Париж хлопотать за своего любимца. А так как всякий француз, начиная заниматься наукой, ставит своей целью академическое кресло и пускает в ход все средства, чтобы добиться его, то расположение Гумбольдта всякому дорого и желанно». Несмотря на преклонный возраст, научная деятельность Гумбольдта не ослабевала. Скажем несколько слов о работах его, сделанных после азиатского путешествия.

Показав в работе об изотермах фактическое распределение тепла на земном шаре, Гумбольдт обратился к исследованию причин, от которых оно зависит. Он уяснил понятия о приморском и континентальном климате, показал причины, смягчающие климат в северном полушарии, и, приложив свои выводы к Европе и Азии, дал картину их климата, определил различие и причины, от которых оно зависит.

Мы не будем останавливаться на подробном развитии его взглядов, на массе числовых данных; равным образом ограничимся только указанием на его труды о причинах повышения и понижения снеговой линии, о влиянии почвы, высот, воды и прочего на температуру воздуха и так далее. Все это представляет такую массу фактов и общих взглядов, что решительно не поддается сжатому изложению. Можно сказать, что он не только заложил фундамент сравнительной климатологии, но и участвовал в возведении самого здания как работник, собравший и принесший массу материала, а еще более как архитектор, творческий ум которого служил неисчерпаемым источником идей для других работников.

Исследование над относительной древностью гор и вулканическими явлениями представляет дальнейшее развитие взглядов, сущность которых мы уже излагали. Гумбольдт определил полосу землетрясений в Азии, классифицировал их, сводя к трем различным типам, и так далее.

Он продолжал также свои исследования над земным магнетизмом, собрав много данных в Азии и Европе. Кроме его собственных наблюдений по этому предмету, большое значение для науки имели магнитные обсерватории, учрежденные по совету Гумбольдта русским, английским и североамериканским правительствами.

Географические работы его в эту эпоху относились к Азии. Он опроверг прежнее мнение об Азии как огромной, сплошной, плоской возвышенности и показал, что она прорезана четырьмя параллельными (а не расходящимися из одного центра) горными хребтами; сравнил ее орографию с орографией Европы и Америки и (по обыкновению) высказал много общих взглядов о влиянии ее природы и физического устройства на цивилизацию, странствования племен и прочее.

Далее, им был издан огромный пятитомный труд по истории географии. Тут изложены причины, подготовившие открытие Нового Света, древнейшие сведения о нем, постепенный ход открытий в XV и XVI веках, сведения о старинных картах Америки и так далее. Это обширное сочинение явилось результатом многолетней работы в часы досуга, между делом.

Резюмируя в нескольких словах научную деятельность Гумбольдта (подразумеваем чисто научное значение, оставляя в стороне художественную обработку научных данных), мы можем сказать о нем: он создал сравнительную климатологию и ботаническую географию, был одним из главных двигателей плутонической теории и учения о земном магнетизме; сделал ряд крупных открытий в химии, физиологии, сравнительной анатомии, метеорологии, географии и оставил много трудов по истории, этнографии, политике и так далее.

Глава VII. Старость и смерть (1832–1859)

Смерть Вильгельма Гумбольдта. – Занятия Александра. – Фридрих-Вильгельм IV. – Его политика. – Орден pour le mérite. – Слава Александра Гумбольдта. – «Космос». – Ненависть обскурантов. – Жалобы Гумбольдта. – Его «житейская мудрость». Смерть Л. ф. Буха, Араго и других. – Его внешность и образ жизни в последние годы. – Письма просителей и поклонников. – Прощание с королем. – Смерть Варнгагена. – Одиночество Гумбольдта. – Его болезнь и смерть

С 1832 года Гумбольдт жил главным образом в Берлине, навещая, однако, по временам столицу мира и другие города Европы.

В Берлине он находился в постоянном общении с братом, дни которого были уже сочтены. Сношениям этим мешали только придворные обязанности Гумбольдта. В письмах своих он часто жалуется на «вечное качанье, подобно маятнику, между Берлином и Потсдамом», на осаждающих его принцев и тому подобное.

Вильгельм Гумбольдт скончался в 1835 году. Александр был сильно огорчен его смертью. «Я не думал, что мои старые глаза способны пролить столько слез!» – восклицает он в письме к Варнгагену.

Он взял на себя издание его сочинений и рукописей, из которых особенно замечательно исследование о языке Кави. Сочинения Вильгельма были изданы в трех томах в 1836–1839 годах.

Кроме этих занятий, время его делилось между научными трудами, обработкой «Космоса» и придворными отношениями.

Часто также видели его в университетских аудиториях, на лекциях Бека по истории греческой литературы, Митчерлиха – по химии, Риттера– по общему землеведению и др. Тут сидел он среди студентов, слушая и записывая лекции самым внимательным образом. На вопрос, зачем он это делает, он отвечал шутливо, что «хочет наверстать то, что упустил в юности».

7 июня 1840 года умер король Фридрих-Вильгельм III, личный друг Гумбольдта, любивший его и, как говорит сам Гумбольдт, «предоставивший ему полную свободу действий и уважавший его дружбу с лицами, мнения которых не могли нравиться королю».

Высокое положение Гумбольдта, впрочем, не пострадало от его смерти.

Новый король, Фридрих-Вильгельм IV, сохранил с ним наилучшие отношения.

Это была странная, сложная натура. Богато одаренный от природы, прекрасно образованный, тонкий знаток искусства, он стремился окружить себя наиболее выдающимися представителями интеллигенции. Художники встречали в нем авторитетного критика, ученые – энциклопедиста, те и другие блестящего, остроумного, красноречивого собеседника. Гумбольдту чего-то недоставало в тот день, когда он не видал короля, король не менее дорожил его обществом. Он любил чертить планы построек в средневековом стиле, слушать духовную музыку и не питал никакого пристрастия к парадам и маневрам, отличаясь в этом отношении от всех остальных Гогенцоллернов.

Политические воззрения его носили отпечаток мистицизма. Воспоминания о средних веках, опоэтизированных романтиками, переплетались в его голове с религиозными воззрениями де Местра. «Старая, святая верность», король в кругу вассалов, как отец среди детей, особенные дары, получаемые им от Бога, – смутные, поэтически неопределенные представления соединялись у него с ненавистью к рационализму, к жалкому человеческому рассудку, пытающемуся определить отношения монарха к подданным. «Никакой власти в мире, – говорил он, – не удастся принудить меня превратить естественное отношение короля к народу в договорное; я никогда не допущу, чтобы между Господом Богом и этой страною стерся писанный лист в качестве второго Провидения».

С такими воззрениями приходилось ему управлять в эпоху скептицизма, недоверия к авторитетам и стремления к уничтожению всякой патриархальности, к приведению всех отношений в «рассудочные», юридические формы.

Конечно, при таких воззрениях политика его была реакционной. Но мягкосердечие и слабость характера мешали ему быть последовательным. Признавая себя непогрешимым в теории, он постоянно колебался на практике, уступал, когда требования становились слишком настойчивыми, но, уступив, постоянно возвращался к старому.

Характер короля и направление его политики причиняли много досады Гумбольдту. «Как жаль, что такой монарх пройдет так незаметно в истории!» – замечает он в одном из писем к Бунзену. Вообще его письма переполнены похвалами личным качествам короля и жалобами на его непоследовательность и противоречия. Политику его он сравнивает с путешествием Парри к Северному полюсу: путешественники долгое время двигались по льду на север и в результате совершенно неожиданно для самих себя очутились на несколько градусов к югу, так как лед, по которому они шли, незаметно относило течением.

Гумбольдт виделся с королем почти ежедневно в Берлине, Потсдаме или Сан-Суси и сопровождал его в поездках: в 1841 году – на Рейн, в 1842 году – в Лондон, куда король ездил крестить принца Валлийского, и так далее.

В 1842 году он был назначен канцлером ордена pour le mérite, учрежденного еще Фридрихом II для награды за военные заслуги. Фридрих-Вильгельм IV придал ему гражданский класс. Орден должен был выдаваться величайшим представителям науки, искусства и литературы в Германии и Европе,

Это новое назначение было очень лестно, но доставляло иногда большие хлопоты Гумбольдту и даже ставило его в неловкое положение. Так, в 1853 году орден был пожалован Уланду – по настояниям самого же Гумбольдта. К величайшей досаде последнего, либеральный поэт наотрез отказался от королевской милости. Просьбы, увещания, самые тонкие и политичные письма остались тщетными, и Гумбольдт очутился в довольно неприятном положении.

Мы не будем, конечно, перечислять всех наград и отличий, сыпавшихся на него со стороны правительств и ученых учреждений, всех орденов, им полученных, всех обществ, избравших его почетным членом. Берлинская академия наук, членом которой он состоял с 1800 года, отпраздновала его пятидесятилетний академический юбилей торжественным заседанием и постановила украсить свою залу его бюстом, когда общая участь всех смертных отнимет его у ученого мира; Бразилия и Венесуэла избрали его почетным судьей, Берлин и Потсдам – почетным гражданином, и прочее и прочее.

Имя его увековечено на географических картах, в учебниках зоологии и ботаники и т. д. Многие реки, горы носят его имя. В Америке есть горы Гумбольдта, река Гумбольдт; в Калифорнии целая местность носит название страны Гумбольдта, с городком Гумбольдт, при Гумбольдтовом заливе. Есть ледник Гумбольдта, Гумбольдтово течение в Великом океане; есть Гумбольдтовы горы в Австралии, Новой Гвинее, Новой Зеландии… На Цейлоне растет дерево Humboldtia laurifolia, многие другие растения носят его имя и даже целый пояс растительности в Андах называется «Гумбольдтовым царством». Есть минерал гумбольдтит. Наконец есть Гумбольдтово общество, журнал «Гумбольдт» и уж само собой разумеется – перья Гумбольдта, папиросы Гумбольдта и прочее, и прочее.

Вряд ли можно назвать другого ученого, пользовавшегося такой популярностью. Он был как бы солнцем ученого мира, к которому тянулись все крупные и мелкие деятели науки. К нему ездили на поклон, как благочестивые католики к папе. Нарочно заезжали в Берлин посмотреть Александра Гумбольдта – «поцеловать папскую туфлю».

Друг королей, король ученых, он затмил в глазах современников все остальные светила науки.

Мы уже говорили о причинах такой исключительной популярности. Среди публики она поддерживалась, главным образом, его общедоступными сочинениями.

Эта сторона его деятельности увенчалась, наконец, давно задуманным «Космосом». Скажем несколько слов о постепенной выработке этого произведения. Мысль о «физике мира» явилась у него уже в 1796 году; в 1799 году, уезжая в Америку, он вполне определенно ставил ее своей задачей; в 1815 году начал писать свою книгу на французском языке под заглавием «Essai sur la physique du monde». Лекции 1827–1828 годов были первым законченным наброском «Космоса». В 1830 году Гумбольдт пишет Варнгагену: «Моя книга будет носить название „Очерк физического мироописания“; а в 1834 году: „Я начинаю печатание моей книги (дела моей жизни). Я имею безумное намерение изобразить весь материальный мир, все, что мы знаем о явлениях небесных пространств и земной жизни, от туманных звезд до мхов на гранитных скалах, – изобразить все это в одной книге, притом написанной живым, действующим на чувство языком. Тут должна быть отмечена каждая великая и важная идея наряду с фактами. Книга должна изобразить эпоху в развитии человечества, в познании им природы. Я хотел сначала назвать ее „Книга природы“ по имени средневекового сочинения о том же предмете Альберта Великого. Теперь я выбрал название „Космос“… Конечно, это слово громкое и не без известной напыщенности (affecterie); зато оно разом обозначает небо и землю“.

Но только в 1845 году вышел наконец первый том сочинения, давно ожидавшегося ученым миром и публикой. «На склоне деятельной жизни, – говорит в предисловии Гумбольдт, – я передаю немецкой публике сочинение, план которого почти полстолетия носился в моей душе».

«Космос» представляет свод знаний первой половины нашего столетия и, что всего драгоценнее, свод, составленный специалистом, потому что Гумбольдт был специалистом во всех областях, кроме разве высшей математики. Это почти невероятно, но это так.

А это очень важно. Легко написать компиляцию, в которой важное будет перемешано с пустяками, мыльные пузыри со строго обоснованными теориями, но нелегко составить свод, подвести итоги, дать критическую проверку наших знаний. «Космос» носит именно такой характер.

Разумеется, эта книга во многих частях устарела. В наше время нельзя написать Коран науки: она развивается слишком быстро и оставляет за штатом самые замечательные произведения. Но как картина наших знаний в известную эпоху эта книга навсегда останется драгоценным памятником. Кроме строгой научности и художественного изложения, нельзя не упомянуть о другой черте «Космоса», общей всем сочинениям Гумбольдта, – о богатстве мыслей, общих взглядов. Приведем здесь отзыв астронома Аргеландера о третьей (астрономической) части «Космоса»:

«Ваше Превосходительство назвали однажды вашу книгу „популярной астрономией“. Конечно, она популярна, потому что вполне способна возбудить любовь к астрономии и удивление к творению в народе; но она не популярна в том смысле, какой мы привыкли связывать с этим словом, применяя его к книгам, которые ученый специалист не станет читать, зная, что не найдет в них ничего нового… Ваша книга содержит столько нового и неизвестного старого, что каждый астроном найдет в ней массу поучительного; я, по крайней мере, почерпнул из нее очень много; она подала мне мысль к нескольким исследованиям, которые я желал бы привести в исполнение».

Второй том вышел в 1847 году, третий – в 1852, четвертый – в 1857; пятый не был закончен и работа над ним оборвалась вместе с жизнью Гумбольдта.

Книга была переведена на все европейские языки, не исключая испанского, венгерского, польского и т. п., вызвала целую литературу подражаний и комментариев, целую бурю хвалебных гимнов и – как водится – немало нападок. Пиетисты указывали на то, что во всех четырех частях «Космоса» ни разу не упоминается слово «Бог», обвиняли Гумбольдта в сочувствии нечестивому Фейербаху, и тому подобное.

Короля старались уверить, что «Космос» – нечестивая и демагогическая книга. Но он не поверил и приветствовал Гумбольдта очень любезным письмом.

С появлением «Космоса» слава Гумбольдта достигла кульминационного пункта.

В момент выхода в свет первого тома ему было 76 лет. Физические и умственные силы его, однако, не ослабели под бременем этого возраста.

Трудно представить себе более счастливую жизнь. Судьба одарила его всем, что люди считают необходимым условием счастья. Богатство? – он был богат. Свобода? – он мог ею пользоваться в полной мере. Слава, почет, поклонение? – он при жизни пользовался ими в такой степени, как никто, и мог быть уверен, что имя его сохранится в потомстве.

Тем не менее и этот счастливейший из смертных находил причины жаловаться. Скорбная нота звучит в его письмах все сильнее и сильнее по мере приближения к концу. Усилившаяся реакция отравляла ему жизнь. Для большинства придворных, знатных пиетистов (которые тогда были в силе) Гумбольдт был бельмом на глазу. «Аристократия ненавидит меня от всей души, – говорил он. – Я для нее старый трехцветный лоскут, который приберегают, чтобы в случае надобности развернуть».

Многие из ученых недолюбливали его за бескорыстную любовь к науке, заставлявшую Гумбольдта всеми силами выдвигать и поощрять молодые таланты; сторонники феодальных привилегий и крепостного права – за свободный образ мыслей. «Свобода и процветание– неразлучные идеи, даже в природе», – говорил он. Наконец ханжи чуяли в нем старого вольнодумца еще вольтеровской эпохи.

Вся эта компания не смела нападать на него открыто: он был слишком велик и славен, да к тому же умел отбрить всякого, кто решался на прямое нападение. Но чем более льстили ему в глаза, тем сильнее работали языки за его спиной. Сплетни, наговоры, клевета – все орудия ничтожества пускались в ход. Все это действовало, как комариные укусы, не причиняя существенного вреда, но раздражая пуще серьезной боли. В письмах к Лаланду, Фуркруа и другим из американского путешествия мы не встречаем таких жалоб на москитов, как в письмах к Бунзену, Варнгагену и пр. – на реакционных мошек.

«Без моих придворных связей я был бы изгнан из Берлина», – писал он Бунзену.

Он держался при дворе только благодаря личному расположению короля. Но своеобразная политика последнего доставляла ему много огорчений.

«Небо послало мне смутный, тяжелый закат жизни», – жалуется он Варнгагену еще в 1842 году.

«Столетия – минуты в великом процессе развития человечества. Но восходящая кривая имеет свои понижения, и очень неприятно попасть в момент такого понижения».

Все, что ему оставалось – это действовать лично на короля. И нужно заметить, что он говорил с ним очень откровенно. Какого рода направление господствовало тогда, можно судить по тому, что в 1842 году пришлось, например, хлопотать за Мейербера, которого хотели обойти наградой за то, что он был еврей. В письме к королю Гумбольдт говорит между прочим: «Доверие к монарху сохраняется, пока чувствуют, что он стоит выше мелочных взглядов, что он соответствует уровню своего времени»…

В 1846 году, заступаясь за профессора Масмана, подозреваемого в неблагонамеренности, он писал королю: «Бояться всякой духовной силы – значит отнимать у государства всякую питающую, поддерживающую силу».

Нам уже не раз приходилось упоминать о «житейской мудрости» Гумбольдта. Приведенные цитаты показывают, что она не заставляла его кривить душой. Любезный и уступчивый в мелочах, он не доводил свою любезность до потакания злу и не обходил молчанием того, что его возмущало. Уступчивость его выражалась в более мелких и невинных вещах. Вот, например, ее образчик: оказав содействие египтологу Бунзену в издании одного дорогого сочинения, он просит его посвятить эту книгу не ему, Гумбольдту, а королю. «Ему это будет очень приятно, – прибавляет он, – а мне даст возможность оказать содействие Лепсиусу».

Нельзя не сознаться, что подобные маленькие хитрости слишком невинны, чтобы осуждать их, в особенности, если мы вспомним, что приобретаемое посредством них влияние употреблялось не для личной пользы, а для бескорыстного служения науке.

В 1847 году Гумбольдт в последний раз посетил Париж и пробыл в нем до Февральской революции (1848 год), по поводу которой король писал ему: «Обойдем молчанием акт правосудия Божия». Вскоре по возвращении Гумбольдта в Берлин произошло восстание в Пруссии. Мы не будем входить в подробности этого и последовавших за ним событий. Общий характер политики остался тот же: пассивное сопротивление, уступки, а за ними возврат к старому. Это, конечно, не могло действовать утешительно на Гумбольдта. Особенно возмущало его правление Наполеона III. «Остается одно утешение, – писал он по поводу успехов последнего, – что из всего этого получится результат, которого вовсе не ожидают. Принцип переживет всех».

К недовольству общим положением дел присоединялось чувство одиночества, так как друзья и сверстники Гумбольдта умирали один за другим. Давно уже не было в живых Гете, Вильгельма Гумбольдта… В 1853 году скончался Леопольд фон Бух, с которым Гумбольдта связывала 63-летняя дружба; за ним последовал лучший из его парижских друзей, Франсуа Араго.

Ближайшие родственники Гумбольдта тоже умирали. В 1845 году скончался его зять (муж его племянницы) фон Бюлов, в 1856 году – старшая дочь Вильгельма, генеральша Гедеманн. «Я погребаю весь мой род!» – восклицает он по поводу этой смерти.

В последние годы жизни ближайшим другом его был Варнгаген фон Энзе; в беседе и переписке с ним Гумбольдт отводил душу после политических и придворных неприятностей.

Мы приближаемся к концу. Но прежде чем расстаться с великим ученым, скажем несколько слов о его занятиях в последние годы жизни, о его внешности, обстановке и прочем.

С 1842 года он жил в Берлине, в доме своего друга, банкира Мендельсона. При нем постоянно находился камердинер Зейферт, сопровождавший его в азиатском путешествии.

Гумбольдт был среднего роста, с маленькими, изящными руками и ногами. Огромный лоб, обрамленный седыми волосами, юношески живые, быстрые голубые глаза, улыбка, то благодушная, то саркастическая, придавали его лицу выражение мудрости и в то же время тонкости и добродушного лукавства. Он ходил быстрыми, но в последнее время не совсем ровными шагами; во время разговора часто вскакивал и расхаживал по комнате. Талантливый человек приводил его в восторг; он умел заставить всякого разговориться и чувствовать себя как дома. Беседа его, увлекательная, живая, пересыпанная шутками, остротами, иногда сарказмами, походила на фейерверк и обвораживала всех. Он владел несколькими языками, свободно говорил по-английски, по-испански, по-французски и так далее.

Необыкновенная деятельность и умственное напряжение, казалось, должны бы были ослабить его физические и духовные силы. Но природа сделала для него исключение. В последние годы жизни, приближаясь к девяностолетнему возрасту, он вел такой же деятельный образ жизни, как когда-то в Париже. Он вставал обыкновенно в половине девятого, завтракал и читал письма, которых получал до двух тысяч в год и на которые по большей части отвечал немедленно, затем одевался и либо принимал посетителей, либо сам посещал друзей. В три часа отправлялся обедать к королю или кому-либо из друзей, большей частью к Мендельсону. К семи возвращался домой, до девяти работал; затем снова уходил к королю или посещал салоны. Вернувшись около полуночи, садился за работу и писал до трех-четырех часов ночи. Главным его занятием в последние годы была обработка «Космоса».

Мало-помалу, однако, годы брали свое. 24 февраля 1857 года Гумбольдт был на придворном балу и вернулся домой, чувствуя себя не совсем здоровым. Ночью он захотел напиться, встал, но, не успев дойти до графина, упал. Зейферт, разбуженный шумом, нашел его на полу в бесчувственном состоянии. С ним случился удар.

Сознание и способность речи, однако, скоро вернулись. Шенлейн, лечивший его, сомневался в выздоровлении, однако Гумбольдт поправился. 13 марта его посетил король, и когда Шенлейн заметил, что Гумбольдт долгое время не будет свободно владеть левой стороной тела, последний отвечал с обычной живостью: «Это, однако, не заставит меня перейти на правую, к Герлаху».

Вскоре Гумбольдт вернулся к обычным занятиям. Однако силы начинали оставлять его. В особенности утомляли письма, сыпавшиеся со всех сторон. Чего тут только не было! Иные начинались: «О благородный старик-юноша (Jugend-greis)», другие просто: «Каролина и я счастливы: судьба наша в ваших руках». Тот просил денег, другой рекомендации, третий автографа, четвертый предлагал услуги в качестве секретаря, компаньона, чтеца, пятый присылал проект воздухоплавательной машины с просьбой об отзыве… Какие-то дамы решили обратить старого вольнодумца в христианство и бомбардировали его анонимными письмами. Какой-то проходимец, написавший повесть «Сын Александра Гумбольдта, или Индеец из Майпурес», имел нахальство просить одобрения… С другой стороны, конечно, не было недостатка и в восторгах, хвалебных гимнах, поздравительных адресах. В июле 1858 года граждане Соединенных Штатов прислали ему альбом с картами рек, гор и т. д., носивших имя Гумбольдта. 14 сентября 1858 года, в день своего девяностолетия, он был завален поздравительными письмами.

Эта расплата за знаменитость начинала сильно утомлять его. К утомлению присоединялось возраставшее чувство одиночества. Последние друзья Гумбольдта сходили с житейской сцены. Болезнь и слабость короля заставили его 7 октября 1858 года передать правление брату, принцу Вильгельму, а вскоре Гумбольдт навсегда простился со своим царственным другом, так как врачи отправили его в Италию.

10 октября 1858 года умер Варнгаген фон Энзе, последний из старых друзей Гумбольдта. «Какой день потрясения, скорби, бедствия для меня, – писал Гумбольдт Людмиле фон Ассинг, племяннице Варнгагена. – Я был в Потсдаме, чтобы проститься с королем. Он был глубоко растроган и плакал. Возвращаюсь домой и нахожу Ваше грустное письмо, дорогая подруга! Он умер раньше, чем я, девяностолетний старик!»

Разумеется, и теперь не было недостатка в друзьях и почитателях. Напротив, никогда поклонники так не ломились к нему, как теперь, никогда не воскурялось столько фимиама, не раздавалось столько славословия…

Но общие воспоминания, долголетняя дружба, вместе пережитые невзгоды и радости бытия не связывали его с новыми поклонниками. Почести и фимиам надоели, потребность сердечных привязанностей сказывалась все сильнее и сильнее по мере того, как годы брали свое, а ряды сверстников все редели и редели, – и вот, наконец, он стоял одинокий в ореоле своей славы, усталый и грустный, отворачиваясь от надоевших поклонников и затыкая уши, оглушенные немолчным хором похвал…

«Берегитесь прожить так долго, – писал он в одну из грустных минут. – Слава растет вместе с ослаблением сил, и роль дорогого старика-юноши, достойного старейшины всех живущих ученых, Vecchio della montagna – несносная роль».

Почерк его становился все менее и менее разборчивым, содержание писем короче; 2 марта 1859 года он напечатал в берлинских газетах объявление, в котором просил публику не обращать его дом в адресную контору и подумать о том, что 90-летний возраст делает для него невозможным отвечать на 1600–2000 писем в год.

В конце апреля 1859 года он простудился и слег в постель.

Смерть приближалась быстро, но не причиняя сильных страданий. Он не разрушался от внезапно нагрянувшей болезни; он угасал, как солнце, склонившееся к горизонту. Сознание сохранилось до последнего дня, но силы исчезали, дыхание становилось короче и прерывистее, дремота все более и более овладевала им и 6 мая 1859 года в 3 часа пополудни перешла в сон, от которого никто не пробуждается.

10 мая огромная и торжественная процессия направлялась от дома Гумбольдта к собору. За слугами покойного следовала депутация от студентов Берлинского университета, за ними похоронная музыка, духовенство; далее несли знаки Черного Орла и других орденов, за которыми двигалась похоронная колесница, запряженная королевскими лошадьми; за нею кавалеры Черного Орла, министры, придворные, генералитет, камергеры, депутации палаты депутатов, штаба, присутственных мест, магистрата, Академий и прочие, наконец, парадные экипажи короля, принца-регента, королевы и бесчисленная вереница других.