Текст книги "Антуан Лоран Лавуазье. Его жизнь и научная деятельность"

В выработке номенклатуры он принимал существенное участие; термины кислород, водород, азот, углекислота, окисление, окись и другие созданы им же; наконец, большая часть приборов, описанных в новом учебнике, изобретена им самим. Из них достаточно назвать газометр и калориметр, чтобы показать, какое огромное значение имел он и в этой, технической части химических исследований.

С тех пор химия сделала колоссальные успехи, превратилась в науку почти столь же точную, как астрономия или оптика. Она обязана этим Лавуазье, и тот, кто пожелал бы ознакомиться с элементами химии, может и теперь взяться за его «Traité».

Работы Лавуазье захватили не одну только область химии; они знаменуют собою начало новой эры и в физиологии. До него было сделано много великих анатомических открытий, уяснена топография органов, исследовано обращение крови, млечного сока и так далее – словом, устройство органической машины выяснилось в существенных чертах. Это был период анатомического метода в физиологии. Но действия организма, жизненные явления оставались загадочными. Все объяснялось действием «жизненной силы», фигурировавшей под разными названиями – архея, ψυχη, anima θ так далее.

Лавуазье первым свел явления жизни к действиям химических и физических сил и тем самым нанес сокрушительный удар по теориям витализма и анимизма. Правда, он не успел развить свои принципы с такою несокрушимой силой, как в химии. Там он объяснил все известные в его время факты. В физиологии он проложил новый путь, но успел сделать по нему лишь несколько шагов. Он установил учение о дыхании как медленном окислении, происходящем внутри организма, причем кислород, соединяясь с элементами тканей, дает воду и углекислоту. Обмен газов при дыхании исследован им с такою полнотою, что дальнейшие исследования не прибавили к его данным почти ничего существенного. Не меньшую важность имело его учение о животной теплоте. Она развивается вследствие сгорания тканей за счет кислорода, поглощаемого при дыхании. Количество поглощаемого кислорода увеличивается на холоде, при пищеварении, а особенно при мускульной работе, то есть во всех этих случаях происходит усиленное горение. Пища играет роль топлива: «если бы животное не возобновляло того, что теряет при дыхании, оно скоро погибло бы, как гаснет лампа, когда в ней истощится запас масла».

В этих исследованиях Лавуазье обходился без помощи жизненной силы. Она оказывалась излишней: жизненные явления – по крайней мере те, которых он коснулся, – сводились к химическим реакциям; силы, развиваемые организмом, так же реальны, так же измеримы, как всякие физические и химические силы. «Мы видим соотношения между силами, которые на первый взгляд не имеют ничего общего между собою. Можно вычислить, например, скольким единицам веса соответствуют усилия оратора, который произносит речь, музыканта, который играет на каком-нибудь инструменте. Можно бы было даже свести к механическому выражению труд философа, когда он размышляет, ученого, когда он пишет, композитора, когда он сочиняет музыку».

Много лет прошло, пока в науке установилось рациональное воззрение на жизнь. Лавуазье опередил своих современников по крайней мере на полстолетия. Тем более для него чести.

Занимаясь изучением теплоты, Лавуазье и Лаплас создали важную главу физики – калориметрию, найдя способ измерять относительные количества тепла, выделяющегося при различных реакциях, сравнением количества льда, растворяющегося при этих реакциях. «Калориметр Лавуазье и Лапласа» и поныне описывается в учебниках физики.

До сих пор мы ничего не говорили о распространении новой химии. Нужно ли говорить, что воззрения Лавуазье были встречены нападками, бранью, враждой?.. Какие-то умники в Германии торжественно сожгли «еретика науки» «in effigie» («в изображении», то есть сожгли его портрет).

Однако ему посчастливилось видеть торжество своих идей еще при жизни. Замечательно, что первыми сторонниками его воззрений явились не химики, а математики – Лаплас, Менье, Монж.

В 1785 году Бертолле первым из химиков объявил себя сторонником новых воззрений. В следующем году к нему присоединились Фуркруа и Гитон де Морво. В 1788 году Лавуазье и его последователи предприняли коллективное опровержение старого учения, издав во французском переводе книгу Кирвана «Опыт о флогистоне» и снабдив ее подробными примечаниями; наконец, в следующем году начали издавать журнал «Annales de chimie», проводивший новые химические воззрения. Еще два-три года – и победа могла считаться полной, лишь немногие голоса раздавались в защиту флогистона: Пристли и Ламетри до конца были верны старому учению, но их уже никто не слушал.

Напротив, теперь затянули другую песню. Теория Лавуазье в изложении Фуркруа и других превратилась в теорию французских химиков. Люди, когда-то нападавшие на «научную ересь», разом переменили фронт: ересь оказалась банальной истиной, давно им известной и чуть ли не ими открытой. Словом, повторилось обычное в таких случаях «мы пахали».

Лавуазье был возмущен такими притязаниями. В сборнике своих работ, изданном только после его смерти г-жой Лавуазье, он в резких выражениях требовал восстановления своих прав: «Это не теория французских химиков, как ее называют, это моя теория, моя собственность, и я заявляю свое право на нее перед современниками и потомством».

Замечательно, что и до сих пор находятся люди, посягающие на это право.

Они указывают на факты, открытые Пристли, Шееле, Бергманом и пр. и послужившие материалом для здания, воздвигнутого Лавуазье; откапывают в забытых трактатах старых химиков Рея, Яна Майова и других отдельные замечания, намеки, смутные указания, в которых можно видеть смутное, почти бессознательное предчувствие новых воззрений. И на основании всего этого доказывают, что не «дилетант Лавуазье» открыл законы, метод, основные истины новой химии, а… неизвестно кто, сами отрылись…

Эта печальная история повторяется по поводу каждого великого открытия, но человечество в конце концов умеет воздать каждому и по делам его! Нападки и враждебная критика только резче оттеняют разницу между фактом и объяснением факта, случайным намеком на теорию и самой теорией. Так и здесь: чем глубже мы проникаем во мрак, расстилающийся перед Лавуазье, тем более восхищаемся светом, озарившим область науки после его трудов.

В заключение этой главы нам остается сказать несколько слов о литературных достоинствах Лавуазье. Слог его ясен и прост в высшей степени, форма вполне гармонирует с содержанием; в соединении с могучей силой ума, необыкновенно ясного, логического, систематичного, с величием истин, открываемых им, это производит положительно чарующее впечатление. В учебниках вам преподносят великие истины в готовой, более или менее догматической форме; вы соглашаетесь с ними – потому что нельзя не согласиться – совершенно спокойно и равнодушно. Но, читая мемуары Лавуазье, вы видите их зарождение. Перед вами хаос, «тьма над бездною»… И вот начинается творческая работа; тьма рассеивается, суша выступает из воды, – на ваших глазах возникает новый мир. Что может быть восхитительнее этого зрелища!

Глава IV. Общественная деятельность Лавуазье

Общий характер деятельности Лавуазье. – Академия. – Исследование тюрем. – Мнение о месмеризме. – Агрономические опыты Лавуазье. – Участие в комитете земледелия. – Инструкция провинциальным собраниям. – Управление пороховыми заводами. – Взрыв в Эссонне. – Провинциальное собрание в Орлеане. – Споры о податях. – Откупная деятельность Лавуазье. – Стена вокруг Парижа. – Заключение.

Общественная деятельность Лавуазье поражает своим разнообразием и характерна для людей его эпохи. Он принадлежал к партии прогрессистов, мечтавших обновить старый порядок без крови и потрясений. Ее деятельность оставила мало следов: это был в полном смысле слова глас вопиющего в пустыне. Она стремилась к коренным реформам и кончала на практике ничтожными мелочами, бесполезными заплатами, которые не могли держаться на расползавшемся платье. Во главе ее стоял Людовик XVI; но и его усилия разбивались о сопротивление защитников старого порядка, косневших в своем непонимании и упорстве. Одно время, с назначением Тюрго министром, казалось, что Франция вступает на новый путь, – но Тюрго пал, и с ним пали его реформаторские попытки. Старая система почти вплоть до революции сохранилась во всех своих существенных чертах: с привилегиями знати и духовенства, с грудой податей, не дававших вздохнуть народу, с убийственной системой внутренних таможен, с местным управлением сатрапов-интендантов… Наконец, разразилась революция и разметала ветхое здание со всеми подпорками, починками и заплатами. Наступил новый порядок вещей, и деятельность упомянутой партии была забыта, только новейшие историки откопали следы ее в архивах. Лавуазье был одним из самых рьяных приверженцев ее. В нижеследующих строках мы дадим краткий очерк его деятельности в различных сферах общественной жизни, начиная с академии.

Избранный в 1768 году адъюнктом, в 1772-м он стал действительным членом, в 1778-м – пенсионером, в 1785-м – директором академии. Вопреки опасениям товарищей, занятия откупом не помешали ему проявить удивительную энергию в академических делах. Число его докладов (не считая собственно ученых мемуаров) – более двухсот. Тут есть отчеты о новых изобретениях, открытиях, книгах по разнообразнейшим вопросам науки и техники, например, об анализе цеолита, о новом механическом кресле для больных, о метеорологических наблюдениях Мори, о китайских чернилах, о фальсификации сидра (целое исследование, вызванное несколькими случаями отравления сидром вследствие вредных примесей) и прочее.

Нередко академия поручала ему отвечать на запросы различных лиц и учреждений, например, о безопасности новых пиротехнических изобретений, о способах очистки соли (на запрос министра финансов), о стоимости колониальных продуктов (на запрос морского министра). В должности директора академии ему приходилось хлопотать о назначении премий, о порядке чтений на заседаниях, об инструкциях для путешественников и т. п. Наконец, он участвовал во многих комиссиях, например, по вопросу об улучшении тюрем (1780 г.), о месмеризме (1783 г.), об улучшении аэростатов (1784 г.) —тогдашней новинки, возбудившей преувеличенные надежды. Мы не будем, конечно, излагать подробно всю эту массу дел, более или менее частных и специальных, но остановимся вкратце на исследовании тюрем и опытах с месмеризмом, так как в этих двух случаях довольно ярко обнаруживаются: в первом – гуманные принципы общественной деятельности Лавуазье, во втором – замечательная сила его ума.

В 1780 году Неккер предложил академии предпринять исследование тюрем и указать реформы, которые она сочтет необходимыми. В комиссии, назначенной академией, главную роль играл Лавуазье. В докладе о результатах исследования он горячо ратует за реформы, указывая на ужасное состояние тюрем: «Воздух и свет с трудом проникают в эти зараженные, вонючие камеры; крошечные окна размещены совершенно неправильно; на нарах арестантам негде повернуться от тесноты; вместо матрацев гнилая солома; трубы отхожих мест проходят через камеры, и вредные миазмы отравляют воздух. В темницах вода просачивается сквозь стены, и платье гниет на теле узников, которые тут же отправляют все свои нужды. Везде на полах лужи гниющей воды… всюду грязь, гниль и мерзость!»

Далее он перечисляет улучшения, которые нужно произвести в отношении помещения, света, воздуха, дезинфекции, и заканчивает настойчивым требованием изменить эту «картину, возмутительную для человеческого чувства».

В 1783 году он участвовал в комиссии по исследованию месмеризма. В то время существовало два мнения об этом предмете: одни отрицали сами факты, подавшие повод к учению о животном магнетизме, приписывая всё шарлатанству и фокусам; другие не только признавали факты, но и объясняли их таинственными силами, действующими вопреки естественным законам. Лавуазье, опираясь на опыты, произведенные комиссией, объясняет явления так называемого животного магнетизма внушением. «Не прибегая к средствам, предписываемым практикой месмеризма, можно достигнуть совершенно тех же результатов, овладев воображением пациента». Это облегчается «склонностью к машинальному подражанию, которое, по-видимому, представляет общий закон организмов». «Магнетизм или, вернее, подражание мы встречаем в театрах, армиях, во время восстаний, в собраниях – всюду с удивлением наблюдаешь результаты этой страшной и могущественной силы».

Современному читателю знакомы эти взгляды; они лежат в основе обширных трактатов о внушении, о роли подражания в общественной жизни и так далее. Но для этого потребовалось целое столетие!

В домашней академической жизни Лавуазье старался, сколько мог, отстаивать независимость этой ученой корпорации. Так, он хлопотал, хотя и безуспешно, о предоставлении академикам права самим выбирать директора; воевал с президентами, которые назначались королем из почетных членов и не зависели от остальных академиков: в 1772-м он энергично восстал против герцога Лаврильера, президента, который покровительствовал своим протеже в ущерб остальным членам. Впрочем, ему не удалось добиться существенных улучшений.

В 1778 году Лавуазье купил имение Фрешин между Блуа и Вандомом за 229 тысяч ливров; затем приобрел и некоторые другие имения (всего на 600 тысяч ливров) и принялся за агрономические опыты, думая, что «можно оказать большую услугу местным земледельцам, давая им пример культуры, основанной на лучших принципах». Он не был безусловным сторонником физиократов, видевших в земледелии единственный источник национального благосостояния, но жалкое состояние культуры и нищета населения глубоко возмущали его. В сущности, для того времени мнения физиократов могли быть приняты без оговорок, потому что земледелие во Франции было доведено до полного упадка. Аристократия пренебрегала хозяйством, сохраняя, однако, все свои привилегии; крестьянин был слишком придавлен налогами, чтобы вести сколько-нибудь правильную культуру; а система поощрения обрабатывающей промышленности в ущерб земледелию, дурное управление, безжалостное выбивание податей окончательно добивали его. Страна разорялась и не могла оправиться без коренных реформ в государственном хозяйстве; Лавуазье убедился в этом во время своих многочисленных поездок по Франции. «Поверят ли, – говорит он, – что такая плодородная, такая существенно земледельческая страна, как Франция, вместо того, чтобы вывозить всевозможные продукты, находится в зависимости от иностранцев относительно большей части предметов культуры, для которых ее почва как нельзя более приспособлена?» Вообще, его взгляды на земледелие отличаются наивностью: неисправимый идеалист проглядывает под оболочкой благоразумного и практичного буржуа. «Забывают, что истинная цель всякого правительства – увеличивать сумму благосостояния и счастья всех граждан. До сих пор более покровительствовали торговле, потому что негоцианты принадлежат к высшему сословию, чем земледельцы, умеют говорить и писать, живут в городах и составляют корпорацию, которая может постоять за себя. Несчастный земледелец стонет в своей хижине; у него нет ни представителя, ни защитника; его интересы не ставят ни во что».

Для исцеления этих бедствий он считал необходимым как улучшение сельскохозяйственной культуры, так и облегчение состояния народа, которое дало бы ему возможность подняться самому и поднять земледелие.

В своем имении он не жалел издержек на агрономические опыты и мало-помалу довел хозяйство до цветущего состояния. Затраты на земледелие, по его мнению, были самым благородным помещением капитала. «Подобное помещение не представляет блестящих спекуляций ажиотажа или операций с государственными бумагами, зато оно не сопряжено и с такими риском и потерями; успех не достигается за счет чужих слез, а напротив, сопровождается благословениями бедных. Землевладелец, улучшая хозяйство, распространяет вокруг благосостояние и довольство; богатая и обильная жатва, многочисленное население, картина общего благополучия – вот награда за его труды».

Заметим, что эту программу он с успехом исполнил для своей местности, введя ряд улучшений в местное хозяйство: травосеяние (клевер и эспарцет), улучшенные породы скота, овечью толоку, возделывание картофеля и свеклы.

В 1785 году министр финансов Калонн учредил Комитет земледелия, род совещательной комиссии, обязанной указывать министру меры, полезные для земледелия. Лавуазье был назначен секретарем Комитета и составил по его поручению много инструкций и докладов, касающихся как сельскохозяйственной техники, так и общих условий сельского быта. По его же инициативе Комитет устроил образцовые мастерские для тканья льна и пеньки: дело в том, что Франция отправляла эти продукты сырьем за границу и получала оттуда в виде тканей; Лавуазье хотелось создать ткацкий промысел и во Франции, чтобы, с одной стороны, не платить иностранцам, а с другой, – доставить крестьянам зимний заработок.

В 1787 году Комитет поручил Лавуазье важное дело: составление инструкции для провинциальных собраний. Собрания эти были устроены вместо прежних интендантов, управлявших провинциями по принципу «кого хочу – помилую, кого хочу – казню» и возбудивших к себе самую остервенелую ненависть со стороны местного населения. В инструкции Лавуазье указываются сначала различные улучшения в системе хозяйства, которые необходимо ввести; затем он переходит к сути вопроса: тяжелому экономическому положению крестьянства. Подати – taille, corvée, chainparts, десятины, светская и духовная, достигавшие на практике половины, местами – всего дохода от земледелия; запретительная система, не допускавшая вывоза продуктов, – всё это не давало подняться разоренному народу.

Как эта инструкция, так и большинство докладов и проектов, составленных Комитетом, не привели ни к чему. В 1787 году Комитет был закрыт, и груда бумаги, исписанной его членами, отправилась в архивы дожидаться будущих историков.

Более плодотворные результаты принесло управление Лавуазье пороховыми заводами (1775—1791 гг.), так как здесь дело шло главным образом о технических вопросах. До 1775 года производство пороха принадлежало частной компании и шло очень плохо; Тюрго уничтожил эту систему, заменив её «пороховым управлением» (régie de poudre) из четырех лиц. Лавуазье, подавший мысль об этой реформе, был назначен одним из управляющих и внес в это дело свою обычную энергию. Производство селитры во Франции было в жалком состоянии, правительству приходилось покупать ее за границей. Лавуазье удалось повысить его более чем вдвое (с 1600 000 фунтов до 3 770 000). Заинтересовавшись этим вопросом, он изучил способы образования селитры, составил несколько мемуаров по этому предмету, редактировал сборник трудов по вопросу о фабрикации селитры, изданный академией в 1787 году. Современные способы очистки селитры основаны на трудах Лавуазье и Боме. Он ввел также улучшения в производство самого пороха, благодаря которым значительно увеличилась сила выстрела, тогда как раньше французская артиллерия уступала иностранной, что, конечно, было невыгодно для государства в случае войны. Замечательно, что этого рода работы Лавуазье как будто смущали. «Сомнительно, чтобы подобные улучшения были полезны для человечества, – замечает он в одном из своих докладов, – но, во всяком случае, они выгодны для государства». В этом замечании сказывается «гражданин мира», воспитанный на сочинениях Вольтера и энциклопедистов.

Благодаря его хлопотам были уничтожены некоторые привилегии, отягчавшие население, например, обязательство продавать дрова и подвозить материалы для пороховых заводов по определенной, слишком низкой таксе; сокращено право обыска и прочие.

Дважды в течение этой службы жизнь Лавуазье подвергалась опасности. В первый раз, в 1788 году, на пороховом заводе в Эссонне произошел взрыв, при котором погиб директор мануфактуры Летор; Лавуазье и некоторые другие лица случайно спаслись от гибели.

Во второй раз опасность возникла из совершенно иного источника. Это было уже в начале революции, в августе 1789 года. Прошел слух, что управляющие арсеналом увозят порох из Парижа, чтобы продать его врагам Франции. Толпа окружила арсенал, требуя ареста Лавуазье и Лефошё, его товарища. Они были схвачены и отведены в Hotel de Ville. Тут Лавуазье без труда доказал ложность обвинения, и городское управление решило освободить его. Но толпа не унялась, наводнила ратушу, хотела убить маркиза Ласалля, подписавшего приказ об освобождении управляющих. Маркиз спрятался, а Лафайет с трудом уговорил толпу.

Независимо от инструкции провинциальным собраниям, Лавуазье был членом одного из них, Орлеанского, созванного в 1787 году. Тут было 25 членов, назначенных королем: 6 духовных, 6 аристократов, 12 из третьего сословия и президент, герцог Люксембургский. Собрание должно было выработать меры для поощрения торговли и земледелия, улучшить систему раскладки и сбора податей и т. п. Лавуазье, фигурировавший в числе членов третьего сословия, несмотря на свое благоприобретенное дворянство, и здесь выдвинулся на первый план. «Лавуазье всем вертит, всё оживляет; его хватает на всё, его имя постоянно на слуху» (Л. де Лавернь).

Главные вопросы, обсуждавшиеся на этом собрании, касались податей. Прежде всего возник вопрос о «двадцатине» (vingtième), которую должны были уплачивать в пользу короля земледельцы и землевладельцы. На самом деле платили только первые: аристократия или совершенно отделывалась от этого налога, или доводила его до минимума; так, герцог Люксембургский не платил ничего, барон Монбуассье, получавший 60 тысяч ливров, платил только за 12 тысяч и так далее. Король предложил заменить эту подать общим налогом со всех имений, не исключая владений короля, дофина, герцога Орлеанского, графа Артуа, Мальтийского ордена и т. д. Третье сословие ухватилось за это предложение, знать была против него, в особенности герцог Люксембургский, который всеми правдами и неправдами старался увлечь на свою сторону третье сословие, даже приглашал его на обеды… Но третье сословие оказалось хитрее, чем он думал: обеды съело, а проект всё-таки провело.

Далее возник вопрос о corvée – натуральной повинности, лежавшей на крестьянах и состоявшей в починке дорог и доставке лошадей и экипажей для казенной надобности. Лавуазье предложил заменить ее денежным налогом, общим для всех сословий. Но это предложение было встречено таким негодованием со стороны дворянства, духовенства и даже некоторых членов третьего сословия, что Лавуазье пришлось взять его обратно. Оно задевало не только карман, но и гордость знатных: corvée считалась специально мужицкою податью, самим Богом предназначенною для «vilains, taillables, corvéables», то есть, по-нашему, «смердов, платящих подать и отбывающих натуральную повинность».

Затем, он составил немало докладов в качестве члена «комиссии общественного блага и земледелия»: об устройстве эмеритальной кассы для бедного населения, о мелком кредите, об уничтожении внутренних пошлин и о многих полезных и разумных вещах. Но все эти благие начинания не привели ни к чему. Собрание разошлось, оставив комиссию, которая продолжала действовать (на бумаге) до 1790 года. Но следующее собрание не состоялось, и мероприятия, выработанные первым, сделались достоянием архивов. Было уже поздно: наступила революция, и ветхая машина, которую собирались починить провинциальные собрания, разлетелась вдребезги.

Мы уже упоминали о вступлении Лавуазье в генеральный откуп. До 1779 года он был только пайщиком откупщика Бодона; по его смерти – откупщиком. Он занимал в откупе разные должности: несколько раз был инспектором – должность, требовавшая многочисленных разъездов по Франции для надзора за сбором податей, – и участвовал в различных комиссиях, внося в эту деятельность свою обычную добросовестность и энергию. В 1783 году его назначили членом административного комитета, самого важного из комитетов откупа, имевшего непосредственные отношения с правительством.

Он стремился улучшить механизм сборов, сократить издержки на содержание администрации, предлагал однообразный способ взимания для всей Франции. В Клермонтуа ему удалось избавить евреев от унизительного налога «droit de pied fourchu» [2]2
  «налог на раздвоенное копыто» (фр.).


[Закрыть], бравшегося только с евреев и свиней. Еврейская община в Меце отправила к нему депутацию выразить свою благодарность и поднести опресноки в знак братства.

Незадолго до революции Лавуазье сделался предметом ожесточенных нападок за один из своих проектов, касавшихся откупной системы. В то время каждый товар, ввозимый в Париж, должен был оплачиваться пошлиной, но, разумеется, масса их провозилась контрабандой. Лавуазье пришла в голову несчастная мысль: обнести Париж заставой. Исполнение этого проекта было поручено некоему Леду, который воздвиг целые укрепления, стоившие более тридцати миллионов ливров. Это случилось в 1787 году – во время, самое неподходящее для подобных предприятий, беспокойное, лихорадочное, канун революции. Формула «тащить и не пущать» решительно выходила из моды, и все, что напоминало эту формулу, возбуждало ненависть. Стена, воздвигнутая Леду, вызвала целую бурю. Уверяли, что тайная цель ее – удержать парижан в повиновении в случае восстания; в салонах ходили стихи:

 
Pour augmenter son numéraire,
Et raccoursir notre horizon,
La Ferme a jugé nécessaire
De nous mettre tous en prison
(Чтобы увеличить свои доходы
И стеснить наш кругозор,
Откуп счел необходимым
Засадить нас всех в тюрьму), —
 

и каламбуры вроде: «Le mur murant Paris fait Paris murmurant» [3]3
  «Стена вокруг Парижа делает Париж бормочущим» (фр.)


[Закрыть]. В памфлете по поводу этого события досталось и Лавуазье: «Всем известно, что г-н Лавуазье, член Академии наук – тот благородный патриот, которому мы обязаны остроумной и благотворной выдумкой засадить в тюрьму столицу Франции. По смерти этого академика его собрат, которому будет поручено произнести похвальное слово о покойном, догадается любезно вычеркнуть этот подвиг из его истории. Откуп может воздвигнуть ему статую на стенах, которые он изобрел, но академия должна краснеть за такого собрата. Говорят, что один из маршалов Франции, герцог N, когда у него спросили его мнение насчет этой стены, сказал: „По-моему, автора этого изобретения следовало бы повесить“. К счастью для г-на Лавуазье, это мнение еще не приведено в исполнение».

В общем итоге мы можем сказать о деятельности Лавуазье следующее. Там, где дело касалось вопросов науки и техники, он сделал много: напомним его агрономические опыты, массу докладов в академии, усовершенствования в добыче и фабрикации селитры и пороха. Но там, где дело шло об улучшении государственного порядка, его деятельность большею частью не заходила дальше благих намерений и кое-каких мелких улучшений. Итак, она имеет главным образом исторический интерес. Как мы уже сказали, это было целое направление, целая партия. Но упорство защитников старого порядка возвышалось перед ними непреодолимой стеной; они пытались процарапать эту стену; оказалось, что ее можно только разрушить, что и сделала революция.