Текст книги "Мост через канал Грибоедова"

Михаил Гаёхо
Мост через канал Грибоедова

Два слова о Михаиле Гаёхо

Однажды в Питере, летом, в красном шелковом платье и на каблуках, я шла дворами в никуда. Был светлый вечер, тепло и мало народу. Очень как-то хорошо было, спокойно и словно бы счастливо. Навстречу мне шел молодой забулдыга, немного выпивший, но безопасный и просветленный.

Так это же NN, – узнала я. Но не смогла сразу вспомнить, как его зовут. Так про него и подумала: NN. Увидев меня, он радостно улыбнулся, тоже узнав меня, и остановился. Мы стояли, улыбаясь, и смотрели друг на друга.

– Подкинешь опохмелиться? – спросил NN.

– Конечно, – сказала я.

Открыла сумочку, достала сто рублей и дала ему.

– Ага, – кивнул он. – Спасибо.

И пошел дальше.

– Пока, – сказала я в пустоту, медленно осознавая, что это не NN, а неизвестно кто, что я никогда раньше в жизни не видела этого человека, что наша с ним синхронная остановка и взаимная радость ничем не объяснимы, а еще меньше объяснимо то, что я рассталась не с десяткой – пределом моего сочувствия незнакомому алкашу, – ас полновесной сотней: в то лето этого хватило бы на поллитра, и еще на закусон осталось бы.

При этом мне совершенно не жалко было сотенной, да и он, получив ее, не выказал никакого изумления тому, что незнакомая дама, в красном платье и на каблуках, почему-то счастлива его встретить и озолотить.

Я стояла и смотрела ему вслед: нет, ни рост, ни затылок, ни походка, – ничто мне, конечно, никого не напоминало; это был не Иванов, не Петров, не Сидоров, а вот именно что в чистом дистиллированном виде NN, то есть совсем, совсем никто. Я стояла, озадаченная. Представила себе всю сцену глазами забулдыги: вот бреду я себе дворами светлым летним вечером, на душе свободно и хорошо, еще бы опохмелиться; тут навстречу мне, вроде бы, XX, расфуфыренная, на каблуках… Обрадовалась… Денег дала…

Непонятно.

Должно быть, думала я, это вот что: реальностей, наверно, много; собственно, мы это знаем, но как-то до конца не продумываем; сколько людей, столько и реальностей; добавить сюда варианты реальностей первого порядка: пойдем налево – коня потеряем, направо – голову свернем, и все такое; добавить сюда еще реальности сновидений, каждую ночь образующиеся на новых условиях, плюс те реальности, в которых мы участвуем как случайные фигуранты, – например, та реальность, в которой мы восприняты глазами собаки: не даем ей сосиску, когда ей так хочется; или та, в которой мы – помеха на фотографии, снятой японским туристом: хотел Неву и Исаакий, а тут какая-то тетка в идиотском платье и на дурацких каблуках сунулась и испортила хороший кадр.

Эти реальности так ловко устроены, что почти не мешают друг другу, но иногда – например, светлым теплым вечером, когда идешь совсем без мыслей и очень от этого хорошо и счастливо, – иногда эти реальности могут, а может быть, даже должны пересечься. Может быть, есть у Вселенной такая потребность. И тогда два человека, не имеющие друг к другу никакого мыслимого отношения, узнают друг друга, обрадуются, как два простых и счастливых папуаса, и в этот редкий миг произойдет небольшое чудо: пожелал – и получил сто рублей. Или еще что-нибудь чаемое, высокоценное.

Может быть, все это так, а может быть, как-то совершенно иначе, я не знаю. Может быть, я видела только одну костяшку из большого неосвоенного маджонга. А там их еще много.

Как бы то ни было, мир устроен очень интересно, очень особенно, очень красиво и непросто, только не с кем об этом поговорить.

Вернее, раньше было не с кем. А тут мне – надеюсь, не случайно – попали в руки романы Михила Гаёхо, и эти самые руки у меня просто затряслись от волнения: вот с кем! вот с кем можно!

Такие романы мне еще не попадались.

Они вроде бы про людей, про их простую жизнь – попить-поесть, встретиться с женщиной, бояться, видеть сны, увидеть наяву человека, приснившегося вчера, ошибиться, быть убитым, потерять, приобрести, но одновременно – они про числа, про их соотношение, рост и распределение, про вероятности, про случайности, про математику.

По мере чтения волей-неволей начинаешь видеть странное: словно бы какие-то силовые линии, связывающие вон то число с этим, этот ряд с вон той гроздью; словно бы развертывается необыкновенно красивая, стройная, сложная модель не знаю чего. Мироздания, конечно, или его части. Ведь в основе мироздания лежит математика.

Но также и слово.

Музыка, говорил Лейбниц, есть тайное математическое упражнение не умеющей себя вычислить души.

А романы Михаила Гаёхо – это математическое упражнение, в котором душа вычисляет себя и свой мир через слово, через сюжетную логику, через структуру текста, а также – ведь душа сад таинственный – через такую не поддающуюся никаким вычислениям вещь, как юмор. Тут очень много тихого такого, тонкого юмора. (Лично я полагаю, что юмор – главное доказательство бытия Божия, потому что если бы все создалось «само», то мир был бы чистой математикой, в которой нет места шутке, а мы наблюдаем совсем иное.)

А по краю этого мира, по границе его расположена темнота с тем неизвестным и страшным, что в ней таится. Темнота необязательно где-то там, за дверью. А прямо вот тут, в женской сумочке.

Моя давняя встреча с NN – прямиком из мира Михаила Гаёхо. Кажущиеся люди – это его тема; если вам тоже попадаются кажущиеся люди, то вам сюда. Читая Михаила Гаёхо, чувствуешь, что случайность не случайна, а математически обоснована и предопределена; то, что представляется жизненным хаосом – это хорошо структурированное хозяйство. Только неизвестно чье.

И наконец, те, кого раздражает и утомляет неряшливость современной литературы, обрадуются опрятности и четкости этого обманчиво минималистского письма, за которым кроется сложная инженерная конструкция, подобная изящному мосту через реку неизвестной ширины.

Татьяна Толстая

Мост через канал Грибоедова
(делает худ. ред.)

Посвящается моей жене Наташе

Есть много мостов через канал Грибоедова.

1

Есть двадцать один мост через канал Грибоедова: Театральный, Ново-Конюшенный, Итальянский, Казанский, Банковский, Мучной, Каменный, Демидов, Сенной, Кокушкин, Вознесенский, Подьяческий, Львиный, Харламов, Ново-Никольский, Красногвардейский, Пикалов, Могилевский, Аларчин, Коломенский и Мало-Калинкин.

Шесть мостов – пешеходные. Это третий, пятый, шестой, девятый, тринадцатый, шестнадцатый и двадцатый из перечисленных.

Два моста – цепные, висячие.

Два моста (те же самые) украшены чугунными скульптурами – грифоны для одного моста и львы для другого.

Пять мостов (двенадцатый, шестнадцатый, семнадцатый, девятнадцатый и двадцать первый) украшены гранитными обелисками с фонарями – по четыре обелиска на мост.

P.S. Общее число мостов через канал Грибоедова – двадцать один, как уже говорилось. Это больше, чем число мостов через Мойку (пятнадцать) или через Фонтанку (тоже пятнадцать), но меньше, чем число мостов через Обводный канал (двадцать четыре). Однако если не брать в счет железнодорожные мосты (их пять), оставшееся число мостов через Обводный канал (девятнадцать) будет меньше, чем число мостов через канал Грибоедова. Таким образом, канал Грибоедова в определенном смысле занимает первое место по числу мостов среди рек и каналов Петербурга.

2

Жуков и Носиков в детстве жили в одном доме у канала Грибоедова.

У Жукова из окна был виден мост через канал – с чугунной решеткой и четырьмя обелисками по краям, был виден и еще один мост, если высунуть голову. А у Носикова из окна ничего не было видно, но мог быть виден мост с обелисками, если бы окно выходило на нужную сторону.

Прошло несколько лет (даже больше, чем несколько), и Жуков с Носиковым стали жить в разных домах. Теперь у Носикова из окна был виден другой мост через канал – с решеткой, но без обелисков, а у Жукова ничего не было видно.

Еще через какое-то количество лет новая квартира Носикова была дальше от канала, чем квартира Жукова, но если бы ничто не загораживало вида, казалось Носикову, он мог бы из своего окна, выбрав направление взгляда, увидеть вдали на равнине мост через канал Грибоедова – с гранитными обелисками, с грифонами или со львами.

3

В музейной витрине выставлена группа пингвинов.

Это большие императорские пингвины (Арtenodytes fostery) с птенцами.

Взрослые пингвины – крупные (очень крупные) птицы. У них черная спина и белая грудь. Граница между черным и белым представляет собой четко прочерченную линию, которая начинается у краев клюва и оттуда спускается вниз, предварительно сделав несколько замысловатых изгибов. У щек – желтоватые размытые пятна на белом фоне.

Птенцы серые, пушистые. Одни маленькие, другие – крупнее.

Из взрослых пингвинов трое стоят, вытянув клювы вверх. Четверо стоят, вытянув клювы вперед и вниз, как бы ссутулившись. У четырех пингвинов есть птенцы, которые стоят рядом. У трех пингвинов маленькие птенцы, накрытые складкой живота, устроились между лап. На лапах видны три длинных черных пальца с перепонками. Два пингвина клювами наклонились к своим птенцам. Один пингвин наклонился, хотя птенца при нем нет. Один пингвин стоит в стороне от общей группы, повернувшись к зрителям и разведя крылья в стороны.

Из пингвиньих птенцов три, как уже говорилось, устроились между лап своих родителей, накрытые складкой живота. Пять птенцов стоят рядом с родителями, иногда прижимаясь к ним вплотную. Еще одиннадцать стоят на снегу поодиночке или небольшими группами по двое или трое.

Сорок семь или около того маленьких птенцов сбились в тесную группу. Так им теплее.

Сверху над пингвинами парит толстая хищная птица, подвешенная к стеклянному потолку витрины.

P.S. Всего в экспозиции десять взрослых пингвинов и шестьдесят восемь птенцов, хотя последнее число следует считать приблизительным ввиду невозможности точно сосчитать количество птенцов в тесной группе.

4

Когда Жуков пришел в музей, он долго ходил вместе со всеми по залам, осматривая экспонаты, а потом запросился в буфет.

Есть ему особенно не хотелось, но посещение буфета Жуков считал необходимым элементом похода в музей, подобно тому как в театре просмотр спектакля должен был сопровождаться лимонадом и пирожным в антракте, а к летней прогулке в парке полагалось в придачу мороженое – сахарная трубочка или эскимо на палочке.

Это внимание к гастрономической стороне вещей всегда было характерно для Жукова и было вниманием именно к стороне – то есть части целого. Здесь интерес был не в том, чтобы съесть вкусное, а в том, чтоб получить полный комплект впечатлений.

Из тех же побуждений достигший возраста Жуков, попадая в новый для него город или другое отмеченное на карте место, обязательно заходил в какую-нибудь местную столовую или кафе (чайхану, асхану, украинскую идальню), предпочитая заведение попроще, не предназначенное для туристов. Там брал что-нибудь местное. В памяти оставались: от востока – манты, лагман, зеленый чай с лепешками, от запада – драники, вареники, маленькие жареные колбаски, которые хорошо было запивать пивом.

В одном городе Жуков однажды взял местное блюдо национальной кухни. Два шарика из липкого картофельного теста с большим количеством свиного сала. Жуков не любил сала и липкости на языке. Взятое блюдо съел через силу, однако, бывая в том городе, брал каждый раз именно это блюдо, прочно вошедшее в комплект впечатлений, связанных с местом.

P.S. Название блюда Жуков по прошествии времени забыл – так же, как и название города.

5

В музейной витрине выставлены кабаны (дикая свинья – Sus scrofa).

Это семья: кабан и его свинья с поросятами.

Вокруг кабанов – лес, изображенный посредством трех берез, обрезанных сверху по размерам витрины, елочки, осины и одного сухого дерева, также обрезанного. По низу – трава, мелкие кусты, папоротники.

Поросята как бы идут по лесу вместе с матерью. Их шесть. Они полосатые. Полоски у них не поперек туловища, как у котов или зебр, а вдоль. Хвостики волосатые и закрученные. Один поросенок отстал от группы и роется пятачком в опавших листьях.

Кабан-самец стоит в стороне. Он большой, весь в щетине. Даже уши покрыты щетиной. Пасть кабана открыта, виден красный язык и короткие желтые клыки – верхние и нижние.

P.S. Общее число кабанов вместе с поросятами – восемь.

6

Носиков пришел в музей вместе с Жуковым и его мамой. В то время они с Жуковым всюду ходили вместе. Он взял с собой тетрадь, в которую собрался записывать все названия зверей и птиц, которых увидит в музее.

Но, поднявшись по лестнице в музейный зал на второй этаж, Носиков понял, что его план нереален. Он решил, что будет заносить в тетрадь только самое интересное. Сразу возникла проблема, что считать интересным. Интересна ли рыба под странным названием «Халява» (Rhinobatus halavi)? Наверное, да. А в другом месте – «Карась обыкновенный»? Наверное, нет. А «Гитара пятнистая» (Rhinobatus djeddensis), которая рядом с халявой? Носиков подолгу задумывался, потом решил, что легче написать лишнюю строчку, чем раздумывать.

Почерку Носикова был красивый, с круглыми буквами. Даже когда Носиков писал из неудобного положения, держа тетрадь на весу, почерк оставался красивым.

Он любил писать. Своим красивым почерком делал выписки из книг. Составлял всевозможные списки. В разное время жизни брался вести дневник, куда заносил события и факты, неявным образом полагая, что только записанное, занесенное в список, начинает существовать в полной мере.

P.S. «Карась обыкновенный» оказался не таким уж обыкновенным. Носиков, собственно, и представить не мог, что такое возможно, когда, будучи уже взрослым, прочитал на табличке: «Самцы обычно редки. При их отсутствии размножение происходит при участии самцов других видов рыб».

7

Жуков и Носиков пили чай с пирожными в музейном буфете.

Пирожные были прямоугольные в полоску: полоска бисквита, полоска крема, все полоски разноцветные, самая яркая, розовая, была сверху.

За соседним столиком сидела девочка в голубом платье – одна, без родителей – и ела пирожное «картошка». Жуков не любил эти пирожные – не вообще не любил, а именно эти, буфетные. «Картошку» должна делать мама или бабушка, остальное было подделкой независимо от вкуса. Такое же отношение у Жукова позже обнаружилось к вареной сгущенке, когда та стала появляться в магазинах. Сгущенка – домашний продукт, ее следовало самим варить в кастрюльке с водой. Был случай однажды, когда вода в кастрюльке выкипела и банка взорвалась. Сгущенку разметало по комнате – досталось и стенам, и потолку. Хорошо, никого не было в кухне. Потолок вскоре побелили, а на стене долго еще оставались пятна. Маленький Жуков любил их разглядывать, иногда они были похожи на каких-то зверей и птиц, иногда – на карту островов неизвестных.

8

Музейным буфетом маленький Носиков остался разочарован.

Конечно, он не ожидал найти там бутерброд с ветчиной из дикого кабана, но какое-то соответствие с музейной темой (музей был зоологический), по мнению Носикова, должно было присутствовать, хотя он и не знал, в чем это соответствие могло заключаться. Может, следовало поставить там чучела животных и птиц по углам, может – попугаев в клетках. Но буфет был во всем самый обыкновенный, Носикову ничего в нем не запомнилось из буфетного. Запомнилась маленькая девочка в голубом платье за соседним столиком. Перед тем Носиков видел эту девочку в зале музея около витрины с пингвинами. Там было несколько больших пингвинов и много маленьких птенцов, сбившихся в кучу. Девочка протягивала руку к пингвинам, трогала рукой белые перья у птиц на груди (вспоминая, Носиков готов был поручиться, что трогала, хотя знал, что протянуть руку сквозь стекло – нереально) и что-то говорила. Потом, так же протягивая руку, обращалась к пингвинчикам, потом к белым медвежатам, к козликам, еще к кому-то, кого Носикову не было видно. Подошла ближе, и Носиков услышал слова: «Всех убили, и этих тоже убили».

«Правда, – подумал Носиков, – нужно было убить птенчиков, чтобы сделать чучела», – только мысль об этом сама по себе как-то не приходила в голову. К девочке подбежал какой-то старик – седой, страшный, с длинными волосами. «Нельзя, нельзя так говорить!» – закричал. Чуть руками не стал хватать. Почему нельзя? Непонятно. Девочка испугалась. Но кругом были люди, и старик ничего не смог сделать.

P.S. Последним экспонатом, который видел Носиков перед тем, как пойти в буфет, был дикий кабан. Он стоял среди деревьев, кустов и папоротников и глядел на Носикова маленькими свиными глазками. Рядом была его свинья-кабаниха и маленькие поросята. Целая кабанья семья.

P.P.S. «И этих тоже убили», – подумал Носиков.

9

Однажды маленький Носиков прочитал книгу про индейцев. У них были красивые имена: Чингачгук, Ункас, Уа-Та-Уа. Носиков решил составить список индейских имен. В книге, которую он прочитал, их оказалось мало, и он решил дополнить список именами из других книг. Но индейцы там чаще назывались обыкновенными словами: Твердая рука, Орлиный глаз, Ястребиный Коготь, а настоящих индейских имен, таких как Уа-Ка-Ра или Су-Ва-Ни почти не было. И вот в одной книге оказалась целая куча имен индейцев из племени зулусов. Радостный Носиков стал переписывать их на листок в длинную строчку, чтобы потом красиво записать в тетрадь и в столбик:

Цвите,

Умслопогас,

Нада,

Чека,

Mono,

Динган,

Умланган,

Балека,

Македама,

Унанда,

Сенцангакона,

Умсудука,

Мансенгеза,

Умциликази,

Мастеване.

Книгу Носиков не читал, а только просматривал страницы, ища имена. Когда на страницах стали попадаться львы и слоны (а книга уже больше чем наполовину была пролистана), он понял, что зулусы живут не в Америке, где индейцы, а в Африке. Но зулусы были, наверное, не хуже индейцев. Их зулусские имена Носиков решил переписать на отдельный лист в тетради.

P.S. Книгу, роман Райдера Хаггарда, Носиков, кажется, так и не прочел.

10

Синяя тетрадь со списком имен зулусских вождей лежала на столе. Бабушка Носикова раскрыла ее и прочитала.

– Что это? – спросила бабушка. Носиков молчал. – Что у тебя здесь написано?

Носиков молчал и не мог ничего сказать. За спрошенным «что?» тут же слышалось «зачем?» и «почему?». А как объяснить зачем? Вот скажет он бабушке, что Умслопогас – это вождь негритянского племени (что именно вождь, Носиков был уверен, хотя читать книгу еще не начинал), скажет ей, что Умсудука, Мансенгеза, Умциликази – вожди негритянского племени (тоже, наверное, вожди), а как объяснить, зачем ему понадобилось в столбик написать эти имена в тетради?

– Ты должен мне обо всем рассказывать, – сказала бабушка.

– Я не знаю, – только и смог сказать Носиков.

– Не знаешь? – Голос у бабушки был строгий.

– Не знаю, – повторил Носиков и заплакал.

P.S. Когда Носиков, уже взрослый, вспоминал этот эпизод, ему становилось как-то стыдно и неловко.

11

У Носикова, уже взрослого, на кухне перестал закрываться кран. Вода капала каплями, а потом вообще стала литься и журчать тонкой струйкой.

Носиков жил тогда один в двухкомнатной квартире – на набережной канала Грибоедова, естественно.

Журчание воды днем не было слышно, но по ночам проходило из кухни через две стены и мешало спать.

Носиков приспособил к крану веревочку, чтобы вода по веревке тихо стекала в раковину.

Носикову говорили, надо сменить прокладку в кране, и что вода течет – это деньги, которые утекают, но ему было как-то все равно. Дни шли одинаковые в то время, понедельник был похож на вторник, вторник на среду. Если в один день текла вода, не было причин ей не течь в другой.

Текла вода, текло время. Так продолжалось долго.

P.S. Вода по веревочке стекала тихо, то есть почти бесшумно, но что-то, наверное, проходило по ночам через две стены и доносилось, отчего Носикову часто снились ручьи, фонтаны, рыбы, плавающие в проточной воде. А если Носиков во сне подходил к каналу Грибоедова, течение в нем было быстрое, струи шумели, а на мосту всегда кто-нибудь пил пиво.

P.P.S. Квартира, в которой жил Носиков, формально считалась двухкомнатной, но полноценной можно было считать только одну комнату, вторая была глухая, без окон и размером чуть больше чулана.

12

После музея Жуков позвал Носикова к себе домой посмотреть на следы от взорвавшейся сгущенки.

Событие тогда было еще свежо, даже потолок не успели побелить.

– Это пятно похоже на слона с хоботом и ушами, – обнаружил Носиков, – а это – на двух пингвинчиков.

– Да, – согласился Жуков, – у одного нос в правую сторону, у другого – в левую.

– И лапки снизу, – сказал Носиков.

– Да, лапки, – сказал Жуков.

– А если бы там, в музее, – спросил Носиков, – не с убитых зверей были шкурки, а из искусственного меха, как шубы делают? Сейчас ведь всё умеют делать.

– Ага, – кивнул Жуков.

– Ты пошел бы в музей смотреть на них?

– Не пошел бы, и никто бы не пошел, – уверенно сказал Жуков.

– А если не видно будет никакой разницы?

Жуков промолчал. Понятно, что вещи, которые хранятся в музее, должны быть настоящими, тут и говорить не о чем.

– А как, ты думаешь, их убивали? – спросил Носиков.

– Больших зверей – из ружья, конечно, – сказал Жуков. – Метким выстрелом в глаз, чтобы шкуру не портить. А птенчиков, наверное, сетью ловили.

У него, значит, тоже в мыслях были эти маленькие пингвинчики.

– А дальше? – спрашивал Носиков.

– Что дальше? Душили, наверное. Чтоб шкурку не портить.

– Птицам можно сворачивать шею, – заметил Носиков.

Жуков согласился.

– А еще есть такое ружье, которое стреляет шприцем со снотворным, – сказал Носиков.

– Еще можно электрическим током, – предложил Жуков.

– Еще отравить газом.

– Хлороформом.

– По голове оглоушить.

– Укол специальный сделать.

– А про шприц уже было сказано, – сказал Носиков.

– Тогда ножиком.

– Шкуру нельзя портить.

– Ножиком в глаз, – сказал Жуков. – Или в другое место, – добавил он, подумав.

– В другое место – это в задний проход? – спросил Носиков.

– Нет, в другое какое-нибудь место, шкуру ведь все равно нужно разрезать, чтоб снять. Да?

Носиков промолчал.

– А все-таки, наверное, можно было не убивать никого, а сделать как в музее восковых фигур, – сказал он. – И пингвинчики все остались бы целы. Или обязательно нужно, чтоб настоящие были шкурки?

– Для музея – да, обязательно, – сказал Жуков.

P.S. Пингвиньих птенчиков Носиков сосчитал, когда записывал в тетрадку. Их было шестьдесят восемь, хотя Носиков мог и ошибиться, считая.