Текст книги "Робин Гуд"

Глава восьмая
О добрых вилланах Сайлса и Вордена

 
И пахарь в поле бросил плуг,
Кузнец оставил молот,
Старик бежит, стуча клюкой,
Как будто снова молод.
 

В День святого Петра в веригах зазвенели косы на полях вокруг Сайлса. Высоко подымались рожь и ячмень; тяжелые колосья и в ночь не остывали: золотые упругие ости шуршали теплом, как горячие обломки солнечных лучей. На заре косари выходили на барщину. Они шли к господским полям мимо своих полосок. Жаворонки взлетали из-под ног. В полдень звенели жаворонки в синем небе, а косари запевали песню:

 
Коси, виллан, сплеча, сплеча,
Покуда нива горяча,
Овес, пшеницу и ячмень,
Пока придет Михайлов день.
Господский хлеб мы снимем в срок,
Отбудем помочь и оброк,
А с нашим хлебом подождем,
Пока поляжет под дождем…
 

С господских полей урожай ручейками и реками тек в закрома; а на болотистых и каменистых боватах вилланов хлеб все стоял; пернатые воры клевали зерно, и мыши растаскивали его по своим подземельям.

В День святого Михаила, когда, окончив уборку, веселятся монахи и рыцари, пришел глимен в Сайлс, весь день бродил из землянки в землянку, из дома в дом и нигде не нашел веселья.

Солнце скатилось под уклон. Глимен привязал медведя у колодца посреди дороги и ударил по струнам лютни.

Он пел невеселую песню про доброго виллана и про злого старосту – рива.

Говорилось в песне о том, как злой староста – рив – пришел к виллану. В руках у рива был свиток телячьей кожи с печатью зеленого воска; этот свиток был длинным и долгим, как путь грешника в аду. Злой рив развернул свой свиток и стал спрашивать доброго виллана:

«Две боваты земли ты держишь от благородного лорда сэра Стефена. Не так ли?»

«Именно так, – отвечал пахарь. – Одну бовату камня я держу, благородный рив, и одну бовату болота».

«Заплатил ли ты в этом году господину два шиллинга и шесть пенсов скатпенни?»

«Заплатил, благородный рив».

«А шестнадцать пенсов аверпенни?»

«Заплатил, благородный рив».

«Полчельдрона овса?»

«Полчельдрона овса».

«Двух кур, десять яиц?»

«И двух кур и десять яиц, благородный рив».

«А работал на барщине по три дня в неделю?»

«И по три и по четыре работал, кроме Пасхальной недели и Троицыной, потому что таков обычай».

«А являлся ли на четыре осенних помочи для жатвы?»

«Со всей семьей приходил, благородный рив, – с тремя сыновьями и двумя дочерьми, только жена оставалась дома».

«А вспахал и взборонил ты три роды земли по повинности, называемой аверерт?»

«И не три, не четыре, а шесть род я вспахал по повинности, называемой аверерт».

«А сделал ли ты для господина лодку к ярмарке святого Кесберта?»

«Сделал, благородный рив. К весенней ярмарке я сделал пол-лодки вместе с Вильямом Кривым, а к осенней – пол-лодки вместе с Джоном Бедиком».

«Хорошо, – сказал благородный рив. – Ты говоришь правду, потому что так записано у меня в свитке с печатью зеленого воска. Но мне стало известно, виллан, что ты совершил грех против своего господина. Молол ли ты свой ячмень на мельнице, принадлежащей благородному сэру Стефену?»

«Нет, – ответил крестьянин. – Я молол свой ячмень дома, на ручной мельнице, и ничего не заплатил за помол сэру Стефену, потому что мельницу эту я вырубил из камня своими руками».

«Как же ты думаешь, что будет с тобой за этот грех?»

«А будет со мной, благородный рив, то же, что ждет меня за второй мой великий грех».

«А какой же второй твой грех?» – спросил доброго виллана рив и опять развернул свой свиток.

«А второй мой грех – я убил благородного рива!»

Так воскликнул добрый виллан и ударил рива ножом.

И злой рив лежал на дороге убитый, и никто не стал хоронить его, и свиньи сглодали свиток с печатью зеленого воска и правую руку благородного рива…

Вот какую песню спел глимен в День святого Михаила, в веселый праздник Майклмас, и добрые вилланы дважды повторили припев, потому что им понравилась смелая песня.

– Хорошая песня, хорошая песня, – сказал крестьянин с рыжими волосами, которого звали Вилль Белоручка.

 
И он опять повторил припев:
Вилланскую подать,
Погайдовый сбор
Платите, вилланы,
И весь разговор!
Налог на дорогу,
На дом и на двор
Платите, вилланы,
И весь разговор!
 

И долго молчали пахари у колодца в Сайлсе, а в небе уже показалась первая звездочка.

– Кто же из вас придет на помощь доброму виллану, который убил благородного рива? – спросил глимен, которого звали Робин Гудом.

Но все молчали, потупив глаза. Тогда стрелок, не говоря ни слова, отвязал медведя от колодезного столба. Он вытащил из-за пояса сыромятную плеть и вытянул медведя по морде. Зверь с удивлением посмотрел на своего хозяина. Черная пасть его приоткрылась, обнажив пожелтевшие пеньки зубов. И в тишине, как далекий гром, прокатилось грозное рычанье.

– Смотрите, – сказал Робин Гуд, – у зверя кольцо в носу и зубы сгнили. Но он рычит под плетью. А вы…

Он обвел собравшихся пристальным взглядом. Злая усмешка скользнула по его лицу.

– Кто же из вас придет на помощь человеку, который посмел поднять руку на благородного рива?

– Мы все готовы, – тихо ответил крестьянин с рыжими волосами, которого звали Вилль Белоручка. И лицо его было рыжим – столько было на нем веснушек.

– Да, мы готовы, глимен!

Так ответили вилланы, старые и молодые.

Робин Гуд оперся на медведя, обхватив руками его мохнатую шею. Он смотрел в ту сторону, где дорога, взбегая на холм, поворачивала к Вордену. В тусклом вечернем свете видна была темная толпа, спускавшаяся с пригорка вдали. Красные огни факелов мерцали сквозь ветви придорожных ракит.

– Слушайте, – сказал стрелок, высоко подняв руку, – в Вордене зарычали медведи.

Теперь слышны уже были и голоса. Издалека толпа казалась маленькой, но она запрудила всю улицу, докатившись до Сайлса. Рябой, широкоплечий, приземистый крестьянин шел впереди, окруженный вилами, ножевыми клинками, насаженными на палки, и факелами. На длинной прыгающей жерди он нес срубленную голову старосты.

– Скателок, это ты?! – крикнул Вилль Белоручка, вглядываясь в лицо вожака.

Со страхом и радостью смотрели все на окровавленную голову рива, освещенную шатким пламенем факелов. Над ревом и гулом толпы висели возгласы:

– К манору! К манору! Жечь писцовые книги!

Медведь зарычал и прижался к Робин Гуду. Вилланы из Вордена смешались с вилланами из Сайлса.

– Мы идем к сэру Стефену жечь писцовые книги, – сказал рябой Скателок.

– В этих книгах и наше горе! – сказал Билль Белоручка.

А вожак из Вордена продолжал:

– Добрые вилланы! Вам знакома эта голова. В Вордене некому больше гнать нас на барщину и некому собирать оброк. Мы сожгли мельницу, где вы оставляли сэру Стефену треть от каждого чельдрона зерна. Мы разбили большие жернова. Покажите, что осталось от господской мельницы, люди!

Осколки гранита пошли по рукам.

– Мы сожжем все грамоты, где записана наша горькая доля! Все податные списки, все свитки зеленого воска, каждый лоскут телячьей кожи, какой найдется в маноре! К манору, к манору!

Робин Гуд с тревогой вглядывался в толпу. Он не мог отыскать ни Вилля Белоручки, ни других сельчан, которые только что повторяли припев его песни. Когда вилланы из Вордена двинулись вперед, он помедлил один у колодца, дивясь, почему так дружно исчезли жители Сайлса.

– Так-то, старик, – грустно сказал он, вороша густую шерсть на загривке медведя. – Видно, зря я старался: слишком много рабов в веселой Англии, слишком мало людей.

В это время сразу из всех переулков хлынул народ. Темноту разорвали редкие факелы. Горящая смола осветила топоры и косы, мечи, вилы, дубины, босые ноги и сотни сверкающих глаз.

– К манору! К манору! Жечь писцовые книги!

Вилль Белоручка бежал впереди с косарем, каким вырубают кустарник в канавах.

– Ну, мое оружие при мне, – усмехнулся Робин Гуд, вскидывая лютню к груди и поправляя лук за плечом. – Идем, старина.

Звона струн не было слышно в шуме. Но голос глимена перекрыл все голоса:

 
Служили мы верно
До этих пор.
В руках у виллана
Блестит топор.
Нынче начнется
Другой разговор.
Крепко построен
Господский манор,
Но меч у виллана
Остер, остер!
До неба встанет
Жаркий костер.
Пахари, дружно!
Сильней напор!
Нынче веселый
Начнется спор.
 

Медведь бежал вперевалку, осторожно выбрасывая вперед лапы, чтобы их не отдавили в толпе.

Глава девятая
О шумном обеде в доме шерифа ноттингемского

 
Есть у меня и для хлеба мешок,
Чтоб корки просить у порога,
Для соли мешок, для зерна, для вина,
А последний – для звонкого рога.
 

За отдельным столом, на возвышении, сидел шериф ноттингемский Ральф Мурдах со своей женой. Пониже, за большим столом, сидели рыцари, старшие начальники городской стражи, любимые слуги шерифа и торговый люд Ноттингема.

Прислужники внесли глиняные миски с водой, и гости ополоснули руки.

Священник прочел молитву, и трапеза началась.

Повара на огромном деревянном блюде принесли зажаренного целиком барана. Шериф первый вытащил из-за пояса нож, навострил его о сапог и отрезал по куску себе и жене.

Блюдо с бараном обошло большой стол; под конец круга на нем осталось только несколько голых костей. Перед каждым из гостей на широком ломте хлеба дымилось душистое, щедро приправленное пряностями мясо. Вино широкой струей потекло в серебряные кубки.

Гости, подлизывая сало, стекавшее по рукам, слушали песню заезжего менестреля. Менестрель прибыл из германского города Вормса, где сидел заточенный в темницу король Англии Ричард.

– Я спою вам песню, сложенную королем, – сказал менестрель.

Он прижал подбородком к плечу свою скрипку и запел. Дробный дождь барабанил по пергаменту, которым затянуты были окна, заглушая голос певца и плач скрипки. Три-четыре пса вертелись под столами, то и дело подымая грызню из-за лакомой кости, а у порога распахнутой настежь двери толпились полуголые, измокшие нищие, оспаривая добычу у собак.

Рейнольд Гринлиф отведал и баранины, и голубей, и кур, и каплунов.

Менестрель пел на провансальском наречии, непонятном для шотландца. Сперва стрелка позабавила тонкая фигура менестреля, шелковый кафтан и визгливый женский голос. Потом ему наскучило слушать, он откинулся на спинку скамьи и обхватил руками колени.

«Пищит, как девчонка! То ли дело песни отца Тука!» – подумал Рейнольд Гринлиф.

Дружный раскат грома заглушил на мгновение голос менестреля.

«А славно они сейчас проводят время в Бернисдэльских пещерах. Небось изловили какого-нибудь монаха и считают его казну…»

Он протянул руку, взял с блюда жирную жареную утку и, широко размахнувшись, кинул нищим за дверь. Вокруг неожиданной добычи началась драка. Но в это время подковы процокали по камням, и всадник, подмяв одного из них, круто осадил коня у самого порога.

– Привет благородному лорду шерифу и знатным гостям от сэра Стефена! – сказал гонец, опускаясь на колени перед шерифом.

Скрипка взвизгнула, менестрель сразу смолк. Вся одежда гонца была залита грязью, так что нельзя было даже различить, какого она цвета. Конь тоже казался серым. Он тяжело косил боками, белоснежные сгустки пены повисли на уздечке. Шериф встал со своего места.

– Что случилось у сэра Стефена? – спросил он.

Гонец отер лицо подкладкой плаща и с усилием перевел дух. Рейнольд Гринлиф вгляделся в сухое, старческое лицо, воспаленные глаза. Он не знал этого человека.

– Сэр Стефен просит благородного лорда о помощи. Моего господина постигло несчастье. Вилланы из Сайлса и Вордена подняли руку на моего господина. Они убили старосту в Вордене и посадили его голову на кол. Они разбили двери вотчинного суда в Дэйрволде и сожгли на костре все писцовые книги, податные списки, свитки зеленого воска и ренталии, все, какие там были. Они повалили судью на землю и топтали его ногами, пока он не умер…

Гонец выдохнул все это сразу и замолчал. Гости сбились в кучу.

Шериф и рыцарь Гай Гисборн стояли рядом, глядя прямо в рот гонцу. Они наперебой забрасывали старика вопросами:

– В чьих руках манор?

– Сколько воинов у сэра Стефена?

– Кто вожак вилланов?

– Когда ты выехал из Дэйрволда?

– Как, вилланы в Дэйрволде?

– Кто еще убит?

– Все скажу, – поднял руку гонец. – Они осадили манор. У вотчинного суда их было не меньше чем пятьсот человек. Вожаков у них, сколько я знаю, трое. Первый… – Гонец боязливо оглянулся по сторонам. Даже сквозь слой грязи было видно, как побледнело его лицо. – Разрешите назвать, благородный лорд шериф?

Ральф Мурдах подался вперед и кивнул головой.

– Первому имя – Робин Гуд, – шепотом промолвил гонец, и эхом отдалось в зале имя стрелка.

Гонец снова поднял руку.

– Скателок из Вордена, – назвал он второе имя. – И Вилль Белоручка из Сайлса… Они обложили вотчинный суд три дня назад, на рассвете. После того как сожгли свитки, часть разошлась по домам. Вокруг манора – не больше ста человек. Сэр Стефен сам охраняет манор. Двадцать три вооруженных защищают стены.

– Как ты выбрался оттуда, старик? – перебил гонца Гай Гисборн.

– Я прикинулся, будто с ними, и показал им подземный ход в манор. Но ход был засыпан. Мне поверили, потому что я сам из Дэйрволда.

Рейнольд Гринлиф стиснул в руке тяжелый оловянный кубок. Смятый в комок, тяжелый кубок выпал из его руки и с глухим стуком упал под стол.

– Попомним мы тебе этот подземный ход! – прошептал он, стараясь покрепче запомнить лицо старика.

– Как звать тебя, гонец? – спросила жена шерифа.

И Рейнольд Гринлиф дважды повторил долетевший до него ответ:

– Эдвард. Эдвард из Дэйрволда.

Теперь шериф с Гаем Гисборном и другими рыцарями обсуждали, какую помощь выслать сэру Стефену. Гай Гисборн никому не хотел уступить главенства в отряде. Он заявил, что отряда, который есть в Ноттингеме, мало. К утру готовы будут двинуться в путь его ратники, прямо из замка. Гонец тотчас же поскачет назад и даст знать сэру Стефену, что помощь идет. Манор должен держаться. Ни один виллан не уйдет от суда.

Шериф кликнул писца. Вместе с Гаем Гисборном он сел диктовать послание сэру Стефену.

Толстый нищий загородил своим дородным телом всю дверь.

Рейнольд Гринлиф обернулся и громко воскликнул:

– Вот это нищий так нищий! Уж наверно, бенедиктинец… Много постился ты на своем веку, святой отец? И куда тебе столько мешков?

– Как же, как же, благородный господин! – низко кланяясь, ответил монах, просовывая голову в дверь. – Один мешочек у меня для хлеба, если милосердие ваше пожертвует корочку бедному пилигриму. Один мешочек – для зерна, коли случится протянуть руку у порога житницы, полной даров божьих. Вот этот мешочек – для соли. А этот, – тут монах осенил себя крестом, – для вина, если милости вашей будет угодно…

– Так и быть, – усмехнулся Рейнольд Гринлиф, – для твоих десяти мешков придется пожертвовать тебе лепту вдовицы.

Он отломил маленький кусочек хлеба и протянул его нищему.

Монах подхватил подаяние и бросился целовать руку стрелку.

– Задержи гонца, – шепнул монаху Рейнольд Гринлиф и, притворно поморщившись, выдернул у него руку. – Пошел вон, бродяга! – прикрикнул он на нищего. – От тебя разит вином, как из бочки.

Монах согнулся в три погибели, еще раз поклонился и окунулся в дождь.

Глава десятая,
в которой рассказывается о страданиях отца Тука

 
Монахам враг, шерифу враг,
Стрелкам свободным друг –
Таков он был всегда, толстяк,
Веселый фриар Тук.
 

Отец Тук, тяжело пыхтя, остановился посреди дороги. Пот катился градом по его щекам вперемешку с дождем; от мокрых лохмотьев шел пар. Ноттингем исчез за поворотом дороги, а впереди только глубокие следы конских копыт цепочкой тянулись вдоль, и каждая ямка спешила заплыть мутной пузырчатой жижей.

– Клянусь святым Кесбертом, – сказал отец Тук, – у проклятого старика четыре ноги, а у меня только две! Но я догнал бы его, если бы не эта пузатая бочка! – Он с ненавистью посмотрел на свой толстый живот. – Хлюпает, как у лошади селезенка. Ах ты, жирный кабан, только на то и годишься, чтоб перегонять эль и мед, перегонный котел! И подпругу-то не сумел подрезать толком! А уж если Маленький Джон велел задержать гонца, стало быть, дело не шутка.

Подобрав полы плаща, он вздохнул и пустился снова бежать. Дождь поредел и совсем перестал, а толстяк все бежал, с великим трудом перебирая обросшими глиной ногами.

– Стой! – воскликнул он вдруг, вглядываясь в следы на дороге. – А подпруга-то лопнула как-никак! С полчаса уж, наверно, он тут протоптался. Уж теперь я его догоню! Свернул бы он только на Сайлс. А если на Ватлинг? Ищи тогда ветра в поле!

Отец Тук выбрал высокий каштан, у которого низко начинались ветви, обхватил ствол руками и стал карабкаться вверх. Кое-как он добрался до первой ветки и перекинул через нее ногу. Ему долго не удавалось подтянуться так, чтобы навалиться на ветку брюхом, и он раскачивался, вися вниз головой, а ветер пузырем надувал мокрый плащ. Стрелок помянул, по своей привычке, святого Кесберта, а потом и святого Дунстана, и Вольфхэда, и Вульфстана, и сорок угодников, и Деву Марию. Видно, Дева Мария услыхала его, потому что она помогла ему вскарабкаться на скользкую ветвь. И хотя непристойно святому отцу обнажать свои телеса, прежде чем лезть дальше, фриар Тук сбросил вниз на траву изорванный плащ, показав дроздам и дятлам широкую взмокшую спину, плечи, похожие на добрые окорока, и грудь, изукрашенную хитрой татуировкой: тут были и кресты, и сердце, пробитое стрелой, и рыцарский герб, составленный из четок, бочки и лука со стрелами. Отдышавшись немного, святой отец полез с ветки на ветку, стараясь ставить ноги поближе к стволу, чтобы не подломился какой-нибудь предательский сук.

Так взбирался он выше и выше, пока верхушка дерева не заходила под его тяжестью, как тонкая былинка. Отсюда он увидел перекресток и гонца, подъезжавшего к тому месту, где раздваивалась дорога.

– Святая Мария, Пречистая Дева, – твердил фриар Тук, раскачиваясь на верхушке каштана, как тяжелая груша, – пусть свернет он к Сайлсу, потому что тогда уж наверно остановится на ночь в сторожке у Черного Билля! А ну как свернет на Ватлинг?

Тут счастье оборотилось лицом к толстяку, потому что всадник действительно свернул по пути к Сайлсу. А когда фриар Тук добрался до нижней ветки, он даже вскрикнул от радости: четыре десятка псов вихрем неслись по дороге. Издали казалось, что они и вовсе не касаются земли.

– Осторожно, дьяволы! Дайте мне спрыгнуть, ведь я раздавлю вас! Да что вы за умники! Полегче, полегче, Волк, ты собьешь меня с ног! Не время теперь целоваться. Уж я знаю, ты меня и в преисподней отыщешь, хитрец. Ха-ха! Посмотрим, какую рожу скорчит сатана, увидя таких провожатых! Полно скакать тебе, Волк, принимайся за дело. А ну, догони, возьми!

С этими словами отец Тук ткнул вожака мордой в дорогу. «Фью-ить, фью-ить», – свистнул он, и пес, распластавшись над землей, понесся по следу, а за ним и вся стая. В один миг собаки скрылись вдали.

– Ну, теперь я могу не спешить, – облегченно вздохнул отец Тук.

Он накинул на плечи плащ и зашагал по дороге. Солнце выбилось из-за туч у самого горизонта, посылая вдогонку стрелку длинные, узкие полосы света. Дорожные кочки заиграли золотом: тощая тень, смешно покачиваясь, побежала впереди отца Тука. Отец Тук был еще в лесу, а тень – на опушке; отец Тук – на опушке, а тень – на лугу; отец Тук – на лугу, а тень побежала уже по медной щетине сжатого ячменя.

Запряженная четырьмя парами волов, тащилась по полю повозка с камышом.

«Никак, во всей Шотландии не осталось камыша, чтоб набить еще один такой воз», – подумал отец Тук.

Рядом с возом тащился крестьянин на крошечной лошаденке. Он сидел боком на ее костлявом хребте, босыми пятками выбивая дробь по едва прикрытым шкурой ребрам. Лицо пахаря было все в морщинах и горело на солнце, как еловая кора.

– Слышь, молодец, не продашь ли своего скакуна? – окликнул крестьянина отец Тук.

Тот удивленно вытаращил глаза.

– А? Чего? – спросил он, повернувшись к стрелку и приставив к уху ладонь.

– Продай своего коня! – повторил отец Тук погромче.

Крестьянин затряс головой:

– Не продажный.

– Не хочешь продать – подари, – весело сказал отец Тук.

Две золотые монетки заблестели у пахаря в руке; оправившись от удивления, он принялся отбивать поклоны щедрому монаху.

Отец Тук взял лошадь за холку и взгромоздился ей на спину.

– Господи Боже! – закряхтел он. – У этой клячи хребет острее меча; чего доброго, разрежет тебя на две половинки! Но! Но! Но! – подгонял своего скакуна отец Тук, корчась и морщась при каждом толчке. – Мне, конечно, простятся все грехи за эту муку. Крестоносцы вот хвалятся, что сарацины в Святой земле сажают их на кол. Посидели б они на такой скотине! То-то крестьянин сидел на ней боком.

Он попытался сесть боком и сам. Но хребет скакуна становился острей с каждым шагом, и как ни садился святой отец, он не мог избавиться от мучений. Тогда отец Тук скинул с себя лохмотья и покрыл ими спину лошаденки, точно седлом. Нахлестывая прутиком злополучную клячу, он доехал до перекрестка, где дорога сворачивала на Сайлс.

Холодный ветер обдувал голую грудь монаха. У него была теперь только одна забота – подтягивать то и дело сползавшее седло. К ночи он подъехал к сторожке Черного Билля. Звонкий лай собак встретил его. А яркая луна осветила веселую картину: на лужайке перед лесной сторожкой, окруженные тесным кольцом собак, лежали два человека: лесничий Черный Билль и гонец сэра Стефена. Они не смели пошевельнуться, потому что при малейшем их движении сорок зубастых пастей подымали грозный храп. Конь гонца, волоча по земле недоуздок, пощипывал травку в придорожной канаве. Отец Тук не спеша натянул плащ на плечи, потом потрепал вожака по шее.

– Дай тебе бог здоровья, Волк! Смирно, собаки! Лежать! Тебе, Черный Билль, отдохнуть невредно – небось притомился на королевской службе. А тебя как зовут, старина? Как? Эдвард из Дэйрволда? Дай сюда мне письмо шерифа. Нету? Что ж, я даром страдал от самого Ноттингема?

Но письмо, конечно, нашлось, как только все сорок псов, по слову монаха, вскочили со своих мест и застыли, ожидая дальнейших приказаний. Этой минутой воспользовался Черный Билль: в два прыжка он очутился на пороге своей сторожки и захлопнул тяжелую дубовую дверь, прежде чем псы успели ухватить его за пятки.

– Вот уж неприветливый хозяин! – проворчал отец Тук, пряча в карман трубку пергамента. – Ну да не беда, мы скоро будем в Дэйрволде. Помнится, есть там харчевня «Золотой бык». Там и прочтем шерифову грамоту за кружкой доброго эля. Волк, домой! Домой, щенята! Ты, старик, шагай куда хочешь, да смотри не путайся под ногами: попадешься снова – не пощажу!

Он вскочил на лошадь гонца и погнал ее к Дэйрволду.