Текст книги "Толмач"

– О! Давайте их сюда! – всполошился Марк и долго рассматривал их, а потом, вложив в дело, пробормотал: – А почему, собственно, вы не остались в Австрии?.. Что, тоже не понравилось?.. Или как?..

Савченко-мама простодушно захлопала чернильными ресницами:

– Да не знаю уж… Сюда уж решили ехать, юрист сказал: «Езжай в Неметчину, там всех принимают и социалку хорошую дают…»

– Вот-вот, всех принимаем и деньги на ветер бросаем. – Марк злобно переложил на столе папки и ручки. – Мы самые глупые, как всегда. Значит, после Италии вы спокойно вернулись домой?

– Вернулись. Но жизни уже не было. После дочи они добрались до моего отца, избили его, вот справка… – она поправила шиньон двумя руками, вздохнула, с хрустом потерла под столом ногу о ногу. – Как папу избили, так я кафе за бесценок продала и к юристу поехала в Киев. Он мне говорит: «Беги, Людка, пока время есть. Пес Кучма тебя в покое не оставит. Он еще долго сидеть будет и еще сильнее людей жрать, собачий сын! Беги в Неметчину, там помогут! Ты за правое дело пострадала. Обязательно помогут». Я визы взяла – и сюда.

– Как ехали?

– На автобусе.

– Какой марки, фирмы?.. Большой, маленький?.. Какого цвета?

Савченко-мама завздыхала:

– Да не упомнить… Синий был, кажись… Не очень большой… В Венгрии через границу не пустили, что-то не так было…

– У кого: у вас?

– Нет, у водителя. У нас все в порядке было. Паспорта, визы.

– А какие визы у вас были, если не секрет?

– Зеленые, что ли. Я уж не знаю точно. За деньги сделали в Киеве.

– За сколько?

– Пятьсот долларов за три визы. На поезде до Вены доехали. На вокзале три дня сидели, пока с какой-то женщиной не познакомились.

– Как звали?

– Ириана, что ли. Или Ариадна. Светлая такая, немка или австрийка. У ней и жили в доме.

– Какой был дом?

– Двухэтажный. В лесу стоял.

– Что рядом было?

– Ничего. Город.

– И реки не было?

– Нет, не было.

Марк усмехнулся и заметил в мою сторону:

– Даже такие элементарные детали не могут обговорить. Муж говорит – река была, она – не было. Дальше!

– Потом эта бесовка все у нас украла – билеты, мол, куплю – и пропала. Сын заболел, муж в город ходил, лекарство покупал… Муж нашел одного типа, русского, он за часы и деньги и перебросил нас в Германию.

– Сколько заплатили?

– Не знаю, муж расплачивался.

– Он говорит по-другому, – поморщился Марк. – Какая машина была? На чем ехали?

– Маленькая, еле чемоданы влезли.

Марк протер очки бархоткой.

– Послушайте, дорогая, почему вы морочите нам голову? Ваш муж говорит – приехали на грузовике, вы говорите – на маленькой машине…

– Ну да, маленький грузовик…

– Так, хватит. Полное несовпадение фактов. Мне картина в основном ясна. – И он значительно посмотрел на меня. – Теперь последний вопрос беженке: сформулируйте вашу просьбу о предоставлении вам политического убежища. Иначе – почему вы просите нас об этом?

Савченко-мама, сидевшая до этого мешком, приподнялась и произнесла с запинками:

– Прошу спасти меня и мою семью от верной гибели в лапах собаки Кучмы и его бандитов! Нет жизни там никому! Насилуют и убивают! Убивают и насилуют! Помогите, защитите!

(А до меня вдруг дошло, почему она явилась в мини-юбке – чтобы столько раз быть «зверски» изнасилованной, надо, чтобы объект насилия выглядел бы более-менее привлекательно, насильники тоже люди… а юбка сейчас тут – как бы косвенное доказательство).

– Других причин нет?.. Отлично, так и запишем. Подождите в приемной, пока перепечатают протоколы.

Она шумно начала прощаться, вылезать из-за стола, задела ножку, стол дернулся, с него чуть не слетела вазочка с дешевыми конфетками, которые все время мозолили мне глаза: кому нужны тут эти конфеты, которые не могут подсластить горькие пилюли, выдаваемые Марком?

Когда она вышла, Марк начал собирать бумаги, перематывать пленку.

– Дело ясное. Я думаю, этих людей мафия потеснила, доходное место отняла, вот они и будоражатся. Это надо же… Да если она кулаком даст – от насильника мокрое место останется… Да еще в «фиате»… Я вспомнил: этот «фиат» как-то по телевизору в хронике про ГДР видел, туда сесть невозможно, не то что такую здоровую бабищу изнасиловать… Да, долго сегодня работали, для вас был удачный денек.

– Дай бог здоровья собаке Кучме! Это он меня работой кормит! – засмеялся я, на что Марк тоже кисло улыбнулся:

– Да-да. И Кучма, и этот, как его, Лукушко… нет, Лукушенко, ну, белорусский президент, что на ходячее дерево похож, такой же дуб. От него, говорят, недавно генеральный прокурор и председатель суда в Америку убежали. Про эскадроны смерти рассказывают. А какие там эскадроны?.. Два-три наемных убийцы – и все. Таких у каждого президента всегда парочка под рукой. Вот этого белорусского прокурора или судью можно было бы принять, они много чего интересного знают, а этих кафешников зачем?.. – Марк указал рукой на дверь, из-за которой раздавались поносные стоны кофеварки. – Зачем они нужны?.. Если есть квота и если уж брать беженцев, то с пользой для Германии, а не всякую шушеру. Чуть не изнасиловали… Немного беременна… Что за чушь?.. Вот ваш обходной лист, перерыв на полчаса, а потом прочтите им обратный перевод с листа, чтобы под своими бреднями подписались.

Я спустился на перекур. Заглянул в приемную – тихая семья Савчуков стояла возле проходной и что-то пыталась втолковать привратнику. Бирбаух не понимал, чего от него хотят. Выяснилось, что мальчик очень хочет взять с собой грузовичок. Я перевел, привратник махнул рукой:

– Конечно, пусть берет, ребенок же!.. Эх!.. – И в глазах у него показалась неожиданная слеза. – Несчастные люди! По миру ходят! Бери, бери! Вот еще конфета!.. – (У него в столе всегда лежали сладости для детей, которые он, если не было детей, съедал сам в процессе дня.)

Белобрысый мальчик тихо расцвел от счастья, радостно вздохнул и, прижав к груди грузовичок с конфетой, пошел к дверям. Родители двинулись за ним.

– Далеко не уходите. Скоро протоколы читать и подписывать надо, – предупредил я их.

– Нет, нет, мы только туточки постоим, никуда не уйдем, – заверила меня мама, поворачиваясь всем корпусом и обдавая волной пота. – Спасибо за помощь!

Я вернулся в комнату переводчиков, вышел на балкон. Тихое семейство стоит у кромки дороги и смотрит на лес. Савчук-папа что-то говорит, мамка слушает. А мальчик вдруг поворачивается, видит меня и машет свободной рукой – в другой зажат заветный грузовичок. А конфета уже съедена.

Муж все знает

Дорогой друг, слышал ли ты, что где-то в Туле создана ПАА, то есть «Партия активных алкоголиков»?.. Не всяких там анонимных хлюпиков, а крепко пьющих людей, которые закладывают по идейным причинам, из принципа: «пьющий – хороший, а непьющий – плохой». Об этой партии рассказал мне тут один парень, Шаломчик (из контингента «вечных беженцев»). Раньше он жил в Туле и перед отъездом успел стать членом этой очень веселой партии, при вступлении в которую новый член ставит ведро коньяка и ящик закуски, а потом платит помесячно взносы пивом или водкой.

Сходки – регулярны и неукоснительны: если хорошая погода – на природе, плохая – по хатам (многие живут одни, жены ушли, больны, убиты или сами умерли). Время встреч деликатно не оговаривается – кто когда сможет. Много – из врачей, учителей, но много и черной кости, простого люда, однако все друг друга крепко уважают. А секретарем у них – бывший завкафедрой политеха, профессор.

И спорят, вопросы решают. До палок доходит – все, кроме заснувших, спешат высказаться. На мой осторожный вопрос, не помешал ли при вступлении его пятый пункт, Шаломчик пояснил, что да, действительно, один бывший швейцар Вася начал было вякать: «Жидов не хватало еще, их не принимать, они пьяницами никогда не были, только прикидываются. Может, это шпион из синагоги?» Но Шаломчик справками доказал, что мать у него без стакана спирта спать не ложится, отец всю жизнь по ЛТП корячится, дед с бабкой пили дуплетом, а сам Шалом с пятнадцати лет из вытрезвителей не вылезает. Ничего, пронесло, только наглый швейцар настоял, чтоб еще штрафной ящик водки со шпиона стребовать – с паршивой овцы хоть вина чуток.

В программе партии – важные пункты: не пить без закуски, соблюдать очередность тостов, не выхватывать друг у друга стаканы и бутылки, беречь тару, не мешать водку с пивом, коньяк с ликером, одеколон с клопомором. Строго запрещено пить из неопознанных бутылей и с несовершеннолетними гражданами. Не забывать отца родного и старушку-мать, не бить жен, детей, стариков, тещ и домашних животных. Стараться не дебоширить. И все в таком христианском духе.

Шаломчик был рад: «За одну встречу столько нового узнал, что за всю жизнь не услышишь!..» – и рассказал о первом заседании, на котором он успел побывать. Сходка проходила с утра до вечера под железнодорожным мостом, пока последний партиец не заснул непробудным сном под грохот товарняков. (Шаломчик называл этот мост «железнорожим».) Вначале почтили память старейшего члена партии, Матвеича, погибшего при исполнении – зачерпывая на посошок, он упал в чан со спиртом (работал сторожем в подпольном цеху). Отметили особо, что это не фатум, а Бог наказал его: ведь сказано – и в программе, и в уставе – не пить левых напитков!.. А Матвеич пил, постоянно нарушал устав. Старый член партии, многое повидал, а вот дисциплина никуда не годилась. Потом обсуждали проблему случайности, закономерности и фатализма. Новых членов представляли: доктор философии вступил, будет семинар по Фихте вести.

Напоследок сообщу, что в партии даже касса взаимопомощи есть, на случай травм, ментов и морга. Если с кем несчастье – сейчас же казначей выезжает. За бабки все неполадки устранить можно, кроме смерти, хотя в морге больше всего, оказывается, дерут – выходит опухший бальзамировщик со шлангом на шее и условия ставит: «Не дадите, ребята, на десять бутылок с закусью, так мы вашего дружка выпотрошим, а потом не газетами, как честных покойников, за которых уплочено, а какой-нибудь гадостью, гнилыми опилками, например, набьем!.. Так что думайте!..» Ну, когда такое услышишь – чего еще думать, как не дать?.. Хотя врет бальзамировщик – газетами сейчас уже никого не набивают, это раньше на рубль «Правдами» двух больших покойников нашпиговать можно было, а теперь бумага дорога, а типографская краска так плоха, что из трупа капает и другие казусы случаются. Такая вот партия. Узнай при случае, можно ли заочно в нее поступить – с умными людьми и на расстоянии пообщаться приятно.

С этим Шаломчиком и тут, в Германии, неприятная история приключилась: поймали его за пьянку за рулем, отвели к судье, тот постановил: «Лишение прав на год, штраф 2,5 тысячи евро, или на месяц в тюрьму». Ну, Шаломчик пересчитал в уме и решил идти в тюрьму, месяц перекантоваться в санаторных условиях. Пришел в тюрьму, попросился, дескать, так и так, месяц у вас отсидеть должен, вот приговор, не возражаете?.. Возражаем, отвечают, места нет, видите, на улице холодно стало, к нам люди садятся, чтобы иметь крышу и еду на зиму, так что ждать придется до весны, а там тоже неизвестно, будут ли места. Ну, плюнул Шаломчик и заплатил штраф, а то мог бы и дешевле отделаться.

А от морга, тюрьмы и сумы никто не застрахован, это точно. Вот недавно под велосипедиста угодил. Конечно, куда хуже могло быть: в турбину самолета втянуться или под рухнувшее дерево попасть. Но пронесло. Синяком отделался. Велосипедист вякает, что он, мол, по своей дорожке ехал, а я не вовремя качнулся. А какое его дело, когда я качнулся?.. Раз качаться не запрещено, значит, разрешено, тут все так. Будь он проклят, этот спортсмен!.. Дальше как ни в чем не бывало поехал, а я, под стрессом, еще полчаса у ратуши сидел. Стыдно. Тут бургомистр ходит, туристы щелкаются, свадьба шушукается: «Пьяница, мол!» – а встать не могу, тело ломит после падения. Ну, мне к мучениям не привыкать. Посидел, отдохнул, об аспирантке вспомнил – и ноги сами понесли за сорокаградусным лекарством, а потом – к ней в общежитие, Кафку и Камю обсуждать. В жизни вообще себя надо постоянно, как осла в цирке, чем-нибудь поощрять. Сделал что-то – вот тебе сахар. Удалось то-то – вот тебе морковка. Плохо только, что в конце уже за самые малые подвиги поощрение требуется: дошел от кровати до стола – вот тебе штрафной, добрался от стены к унитазу – вот тебе сто грамм за то, что акцию до конца довел…

К слову, на Западе есть даже профессия такая – «Aktionskünstler» (мастер по акциям, творец акций, художник-акцист, словом). Этим австриец Флац славен. Начал с того, что в синагоге между двумя гонгами вниз головой повесился и бритым черепом о них бился. Потом в резной стол-рококо кельтский топор вонзил. Жуткое зрелище было!.. А недавно в Берлине воздушную акцию провел: прилетел на вертолете, над толпой покружил, ободранную коровью тушу из простыни вымотал и вниз, на толпу, сбросил – война, мол, пришла. А сам, обмотавшись кровавой простыней, на тросе алым ангелом парил.

Другой швейцарец еще лучше придумал: собрал народ перед домом с закрытыми ставнями и шампанским угощал. Потом выстрелил из пистолета – ставни распахнулись, а из каждого окна по стулу выпрыгнуло!.. Эффектно!.. Или кровать в четыре сапога ставит – и она вдруг в высоту скакать начинает!.. Полные до краев чаши так ловко друг под дружкой установил, что одна – последняя – капля заставляет воду из чаши в чашу переливаться. Или придумал машину, которая конфетами швыряется: ты в зал входишь, а тебе в харю трюфели летят.

Между прочим, у нас тут недавно тоже одна акция произошла. Художник ее, правда, не планировал – сама провелась (хорошо, что без смертельного исхода). Год назад этот художник, тоже наш бывсовчел, мой приятель, на одну плодотворную идею набрел – из тонкой проволоки и алюминиевых трубок объекты мастерить. Моторчик объект вращает, проволока под светом играет, люди смотрят – любуются, а художник рад: ему за выставку деньги платят. Вот получает он заказ от мэрии – свить большую громадину и на конгрессе по техосмотру повесить. И обещают столько заплатить, что художник месяц-другой пивом обеспечен будет по уши, за глаза и выше крыши.

Начинает он вить, как сумасшедший. Вьет и вьет, как Вий, этот объект, разные детали придумывает. Потом идет в магазин за моторчиком. Тех, которые он обычно берет, нет. Есть другие. Продавец-турок говорит: «Вот есть другие, турецкие, но не хуже немецких, да и дешевле немного». Ну, Вий, бывсовчел, хочет верить продавцу на слово. Тем более что и дешевле – что может быть лучше?..

День открытия очень эффектен: на сцене президиум сидит, объект под потолком вращается. Все ахают, охают и поздравляют. Вий рад и пьет пиво. А на второй день в скучный зал даже не входит, глупых докладов не слушает, в буфете с продавщицами кокетничает и с шампанского прямо начинает.

Вдруг слышит сильный звон, но пока не знает, где он. Видит завхоза, идущего на него с каменным лицом, и понимает, что звон грянул не зря. «Идите, на ваше художество полюбуйтесь!» – кричит ему завхоз и недобро так глазками поблескивает…

В общем, хорошо, что объект рухнул, когда на трибуне никого не было (один докладчик уже сошел, а следующий – еще не взошел). Дело малой кровью обошлось: крайнему депутату ухо оцарапало, а другому трубка в ногу впилась – к счастью, неглубоко, ранку тут же коньяком прижгли. Закрытие конгресса – насмарку, еще бы – о надежности и качестве техосмотра говорим, а нам на голову обломки падают!.. Кривой объект за сцену с позором затащен. Ну, а Вий с горя бутылку берет и к любовнице едет. И правильно делает. Теперь сидит, крыса, на похмелье, гадает, дадут ему денег за подвеску или нет. Угораздило же тебя турецкий мотор купить и объект над людьми помещать, да еще на такую высоту! Акция!.. Радуйся, что еще на свободе!..

Вот и я под велосипед попал, тело болит, а надо ехать работать в лагерь. Вызывали недавно: «Тут, говорят, целый детский сад прибыл. Приезжайте в семь тридцать, помогите разобраться!» Я обнаглел и спрашиваю: «А на девять часов нельзя разбирательство отложить?» «Можно, – говорят, – но нельзя. В семь тридцать приезжайте!» Ладно, раз можно, но нельзя, укутался в шерсть и поехал.

Бирбаух, одетый в желтый жакет и синюю рубаху навыпуск, готовился открыть первую бутылку пива. Увидев меня, он поспешил выписать обходной:

– Вот, извольте. И не забывайте: лучший друг и коллега – это марка! Никогда не подведет, не предаст и не продаст – зачем ей деньги, она сама – деньга?! – сказал он, глядя, как пес с цепи. – Выпил вот вчера в гостях, голова болит… У тетки жены были… Богачи: кухня пятьдесят тысяч стоит, на космический корабль похожа, я холодильник найти не мог… А тетка плиту включать так и не научилась, мужа зовет, а тот тоже в сенсорах мало смыслит. Так на довоенной электроплитке и готовят… Конечно, у кого деньги есть – могут, как тот царь, золотое пиво пить, а мы, грешные?.. – отхлебнул он из бутылки, просовывая под стекло мой обходняк.

В комнате переводчиков мирно пьют чай коллеги-арабы, Хуссейн и Рахим. Пожатия, приветствия, усаживания, наливания. На повестку дня сразу вышли вопросы: о Сталине (правда ли, что он убил своих жену, мать и детей?), о болезни Ленина (умер ли тот от сифилиса?), о Троцком (которого, по сведениям Рахима, Сталин приказал сжечь в топке паровоза). Я ответил, что Сталин убил только жену, детей убили немцы, водка и блядство, а мать Сталина, темная женщина по имени Кэкэ, умерла сама, причем перед смертью спросила у сына, кто он, и Сталин ответил, чтобы ей было понятно: «Я – вроде царя, только по-другому называюсь». Ленин действительно умер от сифилиса, но где он его подцепил – неизвестно. К тому же у Ленина усохло одно полушарие мозга – превратилось в горстку извести, которая издавала каменный стук, когда врачи били по нему ланцетами. А Троцкого Сталин приказал не сжечь, а убить ледорубом, что и сделал один псих-коммунист-испанец.

Так, мирно беседуя, мы пили чай. Тут в комнату вошла молодая женщина в светлом, поздоровалась, а мне приветливо сказала:

– Фатима! Переводчица с арабского. Из Марокко.

Они начали говорить по-арабски. Фатима о чем-то спрашивала, Рахим отвечал. А Хуссейн, вдруг насупившись, замолк и недовольно уставился на нее. Фатима спросила его о чем-то. И вдруг Хуссейн покраснел, стал повышать голос, а в конце вообще перешел на крик. Фатима вначале пыталась отвечать ему, потом только заикалась, наконец расплакалась и убежала из комнаты. А Хуссейн, выскочив за ней в коридор, всё выкрикивал ей вдогонку какие-то гневные лающие тирады. Из кабинетов высунулись чиновники.

– Что случилось? Что она ему сказала? – спросил я Рахима.

– Она спросила, сколько раз он за этот месяц переводил, – засмеялся тот.

– Ну и что?.. Мы ведь тоже об этом говорим, кто сколько раз работал?.. О чем еще толмачам болтать?..

– Да, но у нас с тобой языки разные, а мы все работаем с арабами. Конкуренция! Пойду, успокою его, ему волноваться нельзя – давление.

Он привел красного Хуссейна, стал увещевать его, тот глядел вокруг, как обиженный верблюд, отвечал злобным клекотом.

На шум вбежал Зигги:

– В чем дело?

– Фатима его рассердила, – объяснил Рахим.

Хуссейн опять возмущенно зарокотал, но уже по-немецки:

– Она не первый раз у меня это спрашивает – надоело!.. Какое ее дело, кого сколько раз куда вызывали?.. Любопытная женщина, всюду свой нос сует! Еще как-то по телефону домой звонила, выспрашивала!

Зигги, поняв, в чем дело, рассмеялся:

– Не кипятитесь! Мы стараемся всех поровну вызывать. Так. Сейчас принесу весь бумажный хлам, начнем, – а Рахим примиряюще добавил:

– Где у женщины мозги? Шайтан украл и съел!

Хуссейн, ворча, уселся за стол. Он все не мог успокоиться, утирался платком, нервно пил чай:

– Какое ее собачье дело, сколько раз меня вызывали!.. Ты – баба, сиди и молчи!.. Кто тебе право дал спрашивать?.. Я же тебя не спрашиваю, сколько и куда тебя зовут!

Чтобы замять этот разговор, я спросил их мнение насчет предсказаний моего соседа-Монстрадамуса о том, что если и дальше так будет продолжаться, то арабы взбунтуются, поубивают своих тиранов, начнется хаос, потом – власть бородатых мулл и догмат шариата, после чего в конце концов арабы купят, украдут или сами сделают атомную бомбу и ударят по Израилю.

Рахим не успел ответить – Зигги принес дела:

– Сейчас за курдов и арабов примемся. Госпожа Фатима, входите! Тут для вас папка!

Фатима несмело вошла в комнату. Молода, мила, пухла. Черные волосы, смуглая кожа, маленькие руки, увесистая грудь под свободным светлым балахоном. В темных глазах – блестки тайны.

Хуссейн опять зарычал, но Зигги выразил общее мнение, сказав:

– Разве на такую женщину можно сердиться! – и сунул ему папки, велев пойти в приемную и разобраться, кто там курд, а кто иракец, а мне сказал: – Вот ваша папка! Ваша беженка с тремя детьми пришла, один грудной. Как интервью проводить – не знаю. Вообще сумасшедший день сегодня!.. Будто ад раскрылся.

фамилия: Ибрагимова

имя: Мирзада

год рождения: 1969

место рождения: г. Кизилюрт, Россия

национальность: неизвестна

язык/и: неизвестны

вероисповедание: мусульманка

На фото – лицо усталой женщины. То ли молода, то ли стара – не разобрать. Внизу приписаны три сына: Ибрагимов Альбаган, 1996 г. р., Ибрагимов Бальбаган, 1997 г. р., Ибрагимов Зульбаган, 1998 г. р.

– Почему данные о нации и языке неизвестны? – спросил я у Зигти.

– Не знаю. Надо выяснить. Приведите ее.

– С детьми?

– А куда их денешь?

Я вышел в приемную. Там стоял гвалт. В центре возились дети разных народов, родители сидели по стенам. Китайские болванчики, вьетнамские статуэтки, курдское черное дерево, арабские балахоны. Отдельно сидит женщина в черном, с грудным младенцем. Под ногами возятся двое бодрых ребят.

– Мирзада? Я ваш переводчик. Буду вам помогать.

Она встала. Я увидел, что в животе у нее четвертый сын.

– Надо идти делать фото. – Я посмотрел на детей. – Мужа нет?

Она покачала головой:

– Муж турма Махачкала… Кагда муж здэс приди, с нам посэлит?

– Не знаю. Надо будет спросить.

Братья на секунду замерли, когда я подошел к ним, а теперь подрались из-за рваного зайца.

– Бальбаганчи! – строго сказала Мирзада и, подкинув на руках младенца, добавила что-то на неизвестном мне языке (мальчик кивнул и продолжал рвать зайца на себя). Говорила она по-русски плохо, с явным кавказским акцентом.

В музгостиной братья-разбойники тут же разбежались по углам и стали с остервенением вырывать интернетовские вилки и отвинчивать счетчики с отопления. Кое-как мы усадили их за стол, дали бумагу, они похватали ручки и начали деловито мазать листы. Мирзада села у стены и оглядывалась, не зная, куда деть грудного ребенка, но Зигги, сказав: «Не надо, пусть держит, я так сниму, что он в кадр не войдет! – быстро щелкнул затвором поляроида. – Но как дальше?.. Один ребенок – куда ни шло. Но трое?..»

– Она спрашивает, когда ее муж приедет, поселят их вместе или он должен где-нибудь в другом бараке жить?

Зигги хитро посмотрел на меня, потом кивнул на окно:

– Уверен, что муж тут, где-нибудь в лагере под кустом ждет… О, если там, в лагере, поискать, много чего интересного найти можно! – мечтательно добавил он, заканчивая с отпечатками.

– А почему не ищут?

– А потому, что на обыск санкцию прокурора надо брать. А как ее возьмешь, если нет состава конкретного преступления? – важно объяснил Зигги. – А вот раз сделали обыск – и много паспортов обнаружили, беженцами попрятанных. И сразу много дел закрыть сумели! Лично я бы каждый день обыск совершал!

– Но демократия не позволяет, – поддержал я его, однако заметил, что если б каждый день в лагере обыск делали, то беженцы перестали бы в лагере паспорта держать – и все. Так что лучше редко, но метко.

– Тоже верно.

Дети, закончив с рисованием, тихо добрались до клавиатуры включенного компьютера и стали жать на все клавиши. Зигги едва успел их отогнать:

– Знаете что, идите лучше в комнату переводчиков, там уточняйте данные! Идите, идите, а я курдами из Ирака займусь. Их целая куча сегодня. И дальше, видно, будет все больше.

Мы табором пошли в коридор, причем братья обязательно хотели взять с собой особо полюбившиеся им предметы: зайца, ручки, салфетки, резиновые перчатки из мусорного ведра, Альбаганчи умудрился ухватить коврик из-под компьютерной мыши, пришлось вернуть его на место.

Поручив Рахиму присмотреть за детьми, мы сели к столу у окна. Я впервые разглядел Мирзаду. Лицо усталое, грубоватое, с резкими морщинами на лбу и щеках. Проседь в волосах. Рабочие руки. Застиранное платье. Золотые зубы. Глаза добрые, спокойные.

– Мирзада, тут написано – нация неизвестна. Кто вы по нации?

– Даргинка.

– Тут также написано – язык неизвестен. Какой ваш родной язык?

– Даргин-язык. Руски мало знай. Я полицай говорил, он не знай такой…

Я занес данные на лист. Уточнять больше было нечего.

– Зигги, идти наверх, к Шнайдеру? – крикнул я из комнаты.

– Шнайдер пока занят, он сам за вами спустится! – ответил мне Зигги из музгостиной, куда потек темный ручеек небритых курдов.

Мирзада, подкинув младенца, пошла ожидать в приемную. За ней потянулись дети. К зайцу, ручкам и салфеткам присоединилось мусорное ведро, которое я успел вовремя отобрать у сметливого Бальбаганчи.

Не успел я сесть рядом с марокканкой Фатимой и спросить, какая погода в Марокко и где живет весной их король Хасан Третий, как появился Шнайдер. Он молодцевато кивнул седой головой. И мы пошли в приемную смотреть, как можно решить вопрос с детьми.

В приемной сидела одна Мирзада и кормила грудью младенца. Братья, получив в полную власть все игрушки, дружно разымали их на составные части: колеса – сюда, а вагончик – туда, лапы – туда, а хвост – сюда. При виде Шнайдера Мирзада спрятала грудь и привстала. На вопрос, что делать с детьми, она сказала, указывая на младенца:

– Спита, я кормила. Эти тиха играт.

– Говорит, что младенец спит, а эти будут тихо играть.

– Будут ли? – усомнился Шнайдер и вздохнул. – Но что делать? Не оставлять же их тут без присмотра? Пошли.

Но дети не хотели уходить без игрушек, и нам со Шнайдером пришлось нагрузиться плюшем, пластиком и куклами. Я взял за руку одного брата, Шнайдер – другого, а Мирзада шла позади с третьим.

– Далеко едет многодетная семья? – сощурился Тилле, встретясь нам в коридоре.

– Скоро приедем, – бодро ответил Шнайдер и сказал мне тише: – Надо побыстрей закончить, пока младенец спит и эти не буянят.

Это «закончить побыстрее» мне совсем не понравилось, но я пожал плечами: как скажете. На лестнице братья подняли вой из-за заячьего хвоста, но я дал им по жвачке, и они, умолкнув и сосредоточенно засопев, на время затихли.

В кабинете мы устроили в углу аренку из стульев, сложили туда все игрушки, запас бумаги и карандашей. Мирзада села у стола. Младенец Зульбаган, к счастью, пока спал.

Шнайдер бегло просмотрел скудные данные.

– Откуда она?.. Какой нации?.. Какой язык родной?..

– Она из Дагестана. Это республика такая на Каспийском море. По национальности даргинка. И язык родной – даргинский. Я уже записал все это. И она уже раньше, в полиции, об этом говорила, но чиновники записали почему-то «неизвестны».

– Дело в том, что у нас в компьютере этой нации и этого языка нет, поэтому написали «неизвестны», – объяснил мне Шнайдер, позвонив вниз и все выяснив.

– Мало ли чего в компьютере нет. В реальности же они есть! – возразил я, но Шнайдер был непоколебим:

– Если у нас в компьютере нет, мы всегда пишем «неизвестны».

– Мне все равно, – ответил я, удивляясь такому узколобию: раз нет в компьютере, то и на земле совсем нет – так, что ли?..

В этот момент Альбаганчи дал брату громкую затрещину, тот в долгу не остался. Возня и визги. На шум прибежал сотрудник-сосед, увидел наш цирк и принес шоколадку и чипсы. Братья, забыв слезы, углубились в чавканье и хруст, а мы успели записать первые вопросы, причем все ответы Мирзада начинала со слов: «Я нэ знай, муж знаэт», чем очень рассердила Шнайдера:

– Вы что, свой день рождения без мужа назвать не можете?.. Или адреса не знаете?..

– Эта да, а другой всэ муж знаэт.

Выяснилось, что она с семьей жила в Кизилюрте, на улице Ленина, 3, кв. 11. После школы окончила медтехникум и работала медсестрой в медпункте. Вышла замуж. Пошли дети.

– Сколько их у вас?

– Ну… Три здэс. И один – здэс. – И она указала на живот.

– Да, да, очень хорошо… Будьте осторожны. Моя дочь тоже сейчас беременна, вчера чуть не упала… Так, а где сейчас ваш муж?

– Турма сидит.

– Почему? За что?

– Точна нэ знай, муж знаэт. Мой дэла малэнки была – муж ранэны приводил, я лэчил.

– Каких раненых?

– Не знай, муж знаэт. Из Чэчня, из другой места. Милиц был, ранэны и муж забирал. Потом от муж с турма писмо бил: говорит, я и дэти эхат нада. Бэжат.

– Куда ехать?

– Откуда я знай?.. Утро грузовик-машин нас забирал – и все, тут приехал сразу.

Тут Бальбаганчи отнял у старшего брата последний чипс, что опять привело к стычке. Младенец Зульбаган проснулся и заверещал. Шнайдер поспешил выключить диктофон. Мирзада, отвернувшись, начала кормить младенца грудью, а я разнял детей, переключив их внимание на обрывки плюшевого зайца. Воспользовавшись относительным затишьем, Шнайдер щелкнул диктофоном:

– Давайте по порядку. Что за раненые? Откуда?

Выяснилось, что осенью 99-го года муж несколько раз привозил домой раненых, их раскладывали на первом этаже, приходил врач («Какой, кто?» «Нэ знай, муж знаэт»), давал указания, что и как делать. И она их выполняла: перевязывала, колола, давала пилюли, меняла повязки, выносила судна, мыла, стирала, поила раненых супом и урдой.

– Что за урда? – не понял я.

– Кокнар, э!.. Из мак микстур дэлал, от бол, – пояснила Мирзада.

Кто-то из соседей донес, пришла милиция, увезла раненых и мужа. Что дальше было, она не знает, муж знает, но не говорит, а она знает только то, что ей муж говорит, больше ничего ей знать не полагается.

Мы со Шнайдером переглянулись:

– Видите, как у мусульман дело хорошо поставлено: женщина знает только то, что муж считает нужным, чтоб она знала, – сказал я.

– А у нас бедный муж знает только то, что женщина соизволит ему сообщить. А чаще всего – солгать, – поддакнул Шнайдер довольно печально и тут же вскрикнул: – Возьмите у детей мои ключи! Они их сейчас проглотят! Дайте им лучше вон тот календарь, что за вашей спиной, на полке.

Братья, не без боя отдав ключи, схватили календарь и тут же принялись рвать его на части.

– Ничего, пусть, – махнул рукой Шнайдер. – Что было после того, как раненых и вашего мужа увела полиция?

– Нэ знай, муж знаэт. Он милиц дэнги давала и домой пришла. Один года тиха была, а этот года – опять милиц был, федерал.

Оказалось, что в этом году, зимой, вновь пришла милиция и забрала мужа. Сказали, что прокуратура возбудилась и дело опять открыла. Мирзада думала, что они снова захотели денег.