Текст книги "Тропою волка"

Михаил Голденков
Тропою волка
Пан Кмитич. Книга вторая

© Михаил Голденков, 2016

© Букмастер, 2016

© Распространение. ТОО «Электронная книгарня», 2016

Глава 1. Виленский Рагнарёк

Он взял дракона,

Змия древнего, который

Есть Диавол и сатана, и

Сковал его на тысячу лет…

(Новый Завет; Откровение)

Жаркий июль сменился тихим и мягким августом. Стояли теплые безветренные дни, чистое голубое небо висело над древней Вильней, белые чайки проносились высоко на фоне лазури, и, кажется, абсолютно ничто не предвещало катастрофы, которая неотвратимо шаг за шагом надвигалась с востока. Однако дух грядущей опасности уже наполнял чистый воздух берегов Вилии. Несколько виленцев-лютеран ходили по протестантским храмам и испуганно рассказывали священникам, как в ночь на 2-е августа, на день Ильи-Пророка они видели в небесах страшное видение – скачущую Дикую охоту, и даже слышался грохот копыт от топота огромных, черных, как уголь, летящих по небесам скакунов. – То воинство Ильи-Пророка и архангела Михаила заступается за наш город, – объясняли одни священники, – даст Бог, минует нас чаша сия.

– То дурной знак, – говорили старики, – это Дикая охота древнего гаута Одина предупреждает всех о лютой опасности. Нужно бежать, падать ниц, спасаться…

Люди, тем не менее, охотнее верили не в заступничество святого Ильи, а в наказание за грехи от древнего Одина. И вот уже потянулись на запад телеги и повозки беженцев с окраин города, убегающих подальше от железного потока царского войска, уже долетал до стен Вильны запах чужих костров. Другие готовили запасы продовольствия на продолжительное время, полагая, что сражение вблизи города разрешит в скором времени мучительную неизвестность.

Великий гетман решил не обороняться на слабо приспособленных для этого стенах Вильни, а встретить врага на подступах к столице и с боями отходить к Зеленому мосту за реку Вилию, где будут ждать ратники Гонсевского, затем спалить мост и отступить к Жмайтии, ожидая подкрепления от шведов.

Гонсевский придерживался собственной стратегии: принять бой на стенах Вильни, хотя бы символический, чтобы никто не посмел упрекнуть, что они бросили город на произвол судьбы. Затем подскарбий литовский собирался отступить на запад, но не в Жмайтию, а через Троки и Гродно – в Польшу.

Однако оба гетмана не бросали попыток заключения мира или хотя бы перемирия с царем. 6 августа, когда армия Московии уже стояла под городом, они направили царю очередной лист с предложением мира. Такое же предложение выслал и виленский бискуп Юрий Тышкевич на имя атаманов Черкасского и Золотаренко. Конечно, как и думал Януш Радзивилл, все это оказалось бесполезной тратой чернил и бумаги – со стороны врага никто мириться не желал. Царя лишь раздражали эти жалобные писульки.

– Пусть больше не пишут! – хмурил он бровь и швырял листы под ноги, топча их алыми расшитыми золотом татарскими сапогами с острыми, глядящими вверх носками.

– Ничего читать не буду! Или они сдаются, или я их в порошок сотру!

Якуб Боноллиус исчез. Уехал вместе со свитой шведского губернатора Риги Магнуса Де ла Гарды? Похоже на то. Неужели геройский пан инженер бросил на произвол судьбы свой родной город? Кмитичу это казалось почти невероятным. «Возможно, Якуб еще вернется, еще успеет навести порядок на бастионах у стен Вильны», думал Кмитич. Увы, все говорило о том, что Боноллиус уже не успеет это сделать. Может, именно потому таким сосредоточенным и невеселым было его лицо во время подписания обращения к шведскому королю. Может он сейчас уже в Швеции собирает войско? Оршанскому князю оставалось лишь гадать.

8-го августа Кмитич проснулся за полчаса до рассвета и наблюдал за фиолетовой окраской горизонта, что предвещало теплую погоду. Но вот из-за лиловой полосы вынырнул ярко-красный диск солнца, тут же укутавшись редкими облаками. – Хм, – оршанский князь задумчиво потирал подбородок, – теперь вроде как к дождю…

И в самом деле: с раннего утра над Вильней нависли серые облака и прошел мелкий дождь, словно ангелы оплакивали литвинскую столицу. С первыми же лучами дневного светила во всех полках барабаны и трубы возвестили зарю. Утренний звон колоколов, казалось, предвещал печальную молитву жителей обреченного города. Этот прощальный, словно погребальный, гул висел над всей местностью, не добавляя ратникам Великого гетмана боевого пыла. Капли ангельских слез орошали землю, а казаки Черкасского и Золотаренко двинулись на позиции литвин, чтобы оросить все кровью…

Кмитич с подразделением легкой конницы (казаков) и несколькими пушками стоял на самом конце левого фланга первой линии. Впереди от войсковцев простирался частый кустарник, сзади гудел набатами испуганный город. Кмитич сидел в седле, потирая эфес карабелы, готовый к бою, полный решимости умереть у стен столицы, думая о неприятеле, который таился от литвин, казалось, уже в самих зарослях ближайшего кустарника. Оршанский князь нервно оглянулся на отряд венгров. Подъехал. Тут же на коне восседал хорошо знакомый Юшкевич – вечно неунывающий, с живыми большими глазами и постоянной улыбкой на лице.

– Это все, что осталось? – спросил Кмитич у Юшкевича, кивнув на тринадцать венгерских наемников под предводительством также знакомого лейтенанта Бартоша, коренастого и широкоскулого офицера, с непроницаемым лицом и длинными рыжими усами.

– Так, пан полковник, – улыбнулся Юшкевич, – роты почти нет. Одних убило, другие ранены, третьи ушли из-за неуплаты.

– А этих что, все устраивает?

– Выходит, что все! – Юшкевич вновь улыбнулся.

Кмитич, до этого глубоко надвинувший широкополую шляпу на глаза от капель дождя, сейчас сдвинул ее от бровей и, проезжая мимо бывшей венгерской роты, посалютовал рукой Бартошу. Тот едва заметно кивнул в ответ. По лицу-маске лейтенанта с узкими щелочками-глазами вновь ничего нельзя было прочесть. Остальные солдаты выглядели вполне спокойно, ожидая подхода казаков, которых, похоже, совсем не боялись, в отличие от некоторых литвин. В войске Княжества царило обреченное настроение. Все знали, что Гонсевский ждет в пяти километрах от города, за Зеленым мостом. Знали и о разногласиях между Гонсевским и Радзивиллом. Все ощущали себя беззащитными в открытом поле и рвались побыстрее укрыться за стенами города, где с мушкетами и пушками сидел маленький гарнизон виленского стольника Казимира Хвалибога Жаромского.

И вот из-за кустарника выскочили первые колонны казаков, с трудом миновавших болотные топи. – Огня! – скомандовал Кмитич пушкарям. Орудия глухо ухнули. Было видно, как одно ядро угодило в самую гущу казачьего строя.

Облачка белого дыма возвестили об ответном залпе неприятеля, тут же ветер донес и звуки выстрелов. Засвистели пули, но точности выстрелов мешали ветер и дождь. Литвины также дали залп… Завязалась беспорядочная перестрелка из пушек и мушкетов. Пикинеры, ощетинившиеся длинными пиками против налетевшей на них кавалерии казаков, расстроили свои ряды из-за странной команды офицера отходить. Некоторые литвинские части стали также пятиться к стенам города. Тринадцать венгров Бартоша, наоборот, храбро пошли вперед и врубились в самую гущу донских татарских казаков, тех самых, которых видел в Орше Кмитич. Венгры дрались так ожесточенно и храбро и так мастерски рубили своими саблями-карабелами, что летели в стороны отрубленные головы, кисти рук и целые руки с частями плеча. Татары в ужасе отбегали от венгров, потом новая волна атаки захлестывала угорских наемников, и вновь крики умирающих и раненых оглашали пространство вокруг невозмутимого лейтенанта Бартоша, вновь брызги крови проливались на августовскую жухлую траву. Бартош, окруженный своими солдатами, быстро перезаряжал мушкет и стрелял в упор. От каждого выстрела как подкошенный падал московитский татарин. Лейтенант так быстро перезаряжался, что в минуту делал по четыре выстрела. Из ста татар роты, бившейся с «чертовой дюжиной» венгров, на земле в лужах крови лежало уже шестьдесят пять человек, пятнадцать из них были обезглавлены. Из роты атакующих невредимыми оставалось всего двадцать, уже не решающихся нападать. Но и венгры понесли потери – четверо убитых. На их горстку вновь налетели татары, подоспели казаки, затрещали мушкеты, ухнула граната… Однако и эта атака была отбита. Двенадцать казаков осталось лежать в крови, корчась в предсмертных судорогах.

Новая волна атаки обезумевших казаков уже окончательно поглотила горстку мужественных венгров. Отважная «чертова дюжина» Бартоша, как бы геройски ни рубилась, была-таки задавлена массой вражеского войска, погибнув за малознакомый для них город Вильня, словно и не литвинская столица стояла за их плечами, а родной Будапешт. Никто так и не смог помочь отважным героям. Армия в беспорядке отступала. Сигналы к отходу еще не протрубили, но самые малодушные уже начали отходить, оголяя фланги, полагая, что сигнал прозвучал. Кмитич рвался помочь венграм, но гетман лично распорядился, чтобы он быстрее уводил из-под обстрела пушек своих людей в город. Увы, остатки венгерской роты, той самой, что однажды спасла гетмана на реке Ослинке, теперь погибли, так и не дождавшись поддержки.

Казаки практически на плечах у отступающих литвин ворвались в городские ворота. Ожесточенная схватка закипела на улицах города, на Кафедральной площади. Первых ворвавшихся в Вильну казаков перестреляли из окон домов улицы Русский конец, из окон Троицкого монастыря и со стены города, но вторая волна захватчиков захлестнула и улицы, и площадь. Враг напирал. Литвины отступали. Жители Вильны, которые все еще рассчитывали на победу своего войска, толпами побежали на Ковенскую заставу. Телеги, лошади, женщины и дети, ратные и гражданские люди – все это бежало, сталкивалось под грохотом неумолкающих пушек и мушкетов, наступающих московитов.

– Уводи людей к Зеленому мосту! – приказал гетман Кмитичу.

– Быстро уходим! – кричал своим кавалеристам Кмитич, понимая, что на узких улицах города его гусарам не развернуться. В таких условиях все козыри были в руках казаков, которые непрерывным потоком, точно горох из мешка, сыпались с диким гиканьем из всех переулков и улиц с пиками и саблями наперевес. Те жители Вильны, что вышли на улицы, чтобы помочь армии, теперь в ужасе разбегались кто куда. Те же, кто остался за стенами своих домов у запертых окон, со страхом прислушивались к шуму разворачивающейся драмы.

Гарнизон Казимира Жаромского быстро отошел к замку. Здесь забаррикадировались и поливали из штурмаков и тюфяков-картечниц почти полторы сотни храбрецов, половину из которых составляли люди виленских татарских шляхтичей Нурковича и Карачевича, в мирное время вечно ссорящихся друг с другом. Православный татарский шляхтич Фурс-Белицкий с десятью своими верными солдатами также примкнул к ним, заняв первый этаж. Со второго этажа вели огонь сам Жаромский и виленский молодой шляхтич Ян Высоцкий вместе с местным поэтом, также молодым парнем Казимиром Даниловичем и его солдатами. Гарнизон мужественно оборонялся, пушки и мушкеты не смолкали. Солдаты стреляли из окон, из пробитых в стенах бойниц, прятались за карнизами, вели огонь из лазков голубятен… Но ожесточенное сопротивление лишь добавляло ярости атакующим казакам Золотаренко. Вновь и вновь, не обращая внимания на свистящие пули, разрывы ядер и смертельный огонь картечи, теряя убитых и раненых, казаки подбегали вплотную к стенам, бросали в окна гранаты и горящие факелы. Грохотали взрывы внутри здания, огрызались тюфяки защитников, разрывались залпы их мушкетов и пушек… Снопами замертво падали казаки под смертельным ураганом свинца. Ничего не могли поделать царские войска с упорным Виленским замком, стоящим упрямой скалой в бушующем море огня и дыма, затопившем литвинскую столицу.

Вильня, славный духовный центр балтийской Европы, со всеми ее церквями, костелами, мечетью и синагогами, колокольнями и башнями, медленно превращалась в ад. Полностью охватена огнем была улица Русский конец с Троицким монастырем. В квартале кузнецов, там, где еще вчера жизнеутверждающе стучали молотки, теперь раздавались выстрелы мушкетов и пистолетов, а вместо отблесков раздуваемых мехами огней вспыхивали разрывы гранат и ядер. Посередине мостовой Русского конца по сточной канавке текла дождевая вода, перемешанная с кровью, унося следы бойни в реку Вилию. Крики людей, гул от стука сотен копыт по окровавленной мостовой, грохот вышибаемых дверей и ворот, звон сабель… Казаки тут же кинулись рубить и бить всех подряд: женщин, стариков, детей. Жители города толпами бросились убегать к берегам Вилии, где также шел хаотичный бой. Многие обыватели бежали спасаться в Бернардинский монастырь, но казаки взяли приступом и его, начав резню всех, кто там находился.

Кмитич прикрывал отход основных сил с хоругвью драгун по Епископской улице. Он видел, как к толпе убегающих по улице горожан подлетели два казака на конях и принялись рубить саблями безоружных людей.

– Суки! – Кмитич развернул коня и поскакал навстречу неприятелю. Словно кочан капусты, полетела с плеч долой голова всадника, с которым Кмитич столкнулся первым. Второй казак в страхе развернул своего коня, но с воплем вывалился из седла – между его лопаток торчал кинжал, метко и яростно пущенный Кмитичем. – Бегите! Быстро! – кричал виленцам Кмитич, прикрывая собой разбегающихся по улице и по закоулкам между плотно стоящими домами горожан. С другого конца улицы к Кмитичу уже скакали новые казаки. Один поджег фитиль гранаты и швырнул. Граната не долетела до Кмитича, стукнувшись о карниз дома, шипя, упала на мостовую и рванула яркой рыжей вспышкой. Кмитич успел запахнуться плащом от снопов огненных искр. Затем развернул, пришпорил коня и поскакал догонять своих. Он и не сразу понял, что его плащ горит ярким пламенем. И когда Юшкевич обернулся, чтобы увидеть, где же Кмитич, то немало удивился: из-за угла дома выскочил огненный всадник в пылающем плаще. Конь испуганно заржал, а Кмитич после нескольких лихорадочных попыток отстегнуть горящий плащ в конце концов избавился от него и поскакал дальше.

– И в огне не горит наш полковник, – улыбнулся Юшкевич…

Бои на улицах были в разгаре, а казаки уже грабили многочисленные храмы Вильны, благо храмов в Старом городе скопилось немало, причем всех конфессий. Грабеж сводился к тому, что мародеры просто скалывали и отбивали саблями и ножами золотые и серебряные украшения с рам картин, со стен, с орга́нов, со скульптур, хватали подсвечники, кубки, иконы, какие можно было унести… Тот тут, то там вспыхивал оранжевый огонь, распространяясь от угла к углу, от дома к дому, от квартала к кварталу…

Однако самые ценные вещи виленцы успели-таки погрузить в обоз и отослать в Королевец под присмотром новогрудского каштеляна Микалая Юдзинского. Увы, его также настигли жадные до наживы казаки и ограбили. Так в руках варваров оказался личный крест великого князя Витовта, а также кубок короля и великого князя Ягайлы. Уцелело лишь то, что умудрился спасти Юрий Белазор, по личному распоряжению Януша Радзивилла. В Ружаны были вывезены мощи святого Казимира, небесного заступника Великого княжества Литовского, Русского и Жмайтского.

Ничего не смогло поделать с ордами восточных захватчиков маленькое полуразгромленное войско Литвы. Кмитич ощущал себя в цепях рока, увлекающего его все ближе и ближе к окончательному поражению этого несчастного августовского дня. Однако у Зеленого моста, где и поджидал Радзивилла Гонсевский, удалось организовать более-менее удачное сопротивление. Казаки и татары атаковывали мост раз за разом, но их косил огонь орудий и мушкетов, а контратака гусар и драгун разгромила лаву казацкой атаки в пух и прах. Увы, организовать контрнаступление всему войску все равно было уже не под силу. Московитяне превосходили численностью, владели территорией. Они также подтянули орудия и стрельцов к Зеленому мосту, и началась ожесточенная перестрелка, не дававшая гусарам возможности атаковать. Перестрелка закончилась тем, что к концу дня литвины подожгли мост и ушли на запад. Впрочем, изрядно потрепанные казаки даже и не помышляли о преследовании.

Один полк, впрочем, был выслан, чтобы нагнать отступающих, но московиты быстро вернулись в город, где ожидалось триумфальное появление самого царя. Алексей Михайлович уже 9-го августа торжественно въехал в затопленную кровью Вильну. Возможно, поэтому его новая французская карета была украшена вишневыми аксамитами, словно застывшими каплями густой крови, пролитой в боях за Вильну его ни в чем не повинными жителями. Сзади кареты стояли два нарядных фурмана в высоких колпаках и вишнево-желтых жилетках.

Царь впервые сел в карету, которую в самой Москве ранее все презрительно называли недостойным мужчины средством передвижения. Ранее Алексей Михайлович либо ездил верхом, либо царя носили на богато украшенных турецких носилках, как и всех московских государей до него. Но Вильня – европейский крупный город, столица литвинская, русская и жмайтская. Здесь Алексей Михайлович решил соответствовать правилам и приличиям Европы, в культуру которой собирался влить и свое новое государство, придав ему больше европейского лоска. Правда, тяжким грузом лег на плечи вопрос: как быть с новыми землями? Как относиться к её населению? Одни, включая патриарха Никона, советовали – «как к врагам, государь, не жалей их, басурман!» Другие возражали – «как к своим новым землям относись к Литве, светлый царь!» С такой точкой зрения царь и был согласен вопреки советам патриарха. Только вот, как же относиться к литвинам, как к своим, когда всего лишь чуть более двух тысяч шляхтич Литвы присягнуло под «высокую царскую руку?» Если бы таковых было двадцать тысяч, царь все равно бы кручинился: мало! А тут всего две тысячи и пятьдесят восемь человек. И вовсе не густо!

Карету царю подарил также переметнувшийся в московский лагерь подкоморий лидский Якуб Теодор Кунцевич. Карета, впрочем, была весьма скромной, из черного дерева, с четырьмя окнами, но царь украсил ее аксамитами и багровым бархатом изнутри, велел декорировать сверху кусками золота… Трясясь в квадратной кабинке, московский государь не мог поверить, что столица Княжества взята так быстро. Внутренний голос говорил ему: что-то здесь не так, врут его царедворцы, что-то скрывают. Или же литвины уготовили ловушку… Со страхом смотрел сквозь запыленное пеплом стекло окна государь Московии, пока его экипаж, запряженный четверкой лошадей, выруливал на красную дорожку, выстланную перед «светлым царем».

Словно по ручью крови въехала карета во все еще горящий город.

Когда монарх медленно, будто боясь упасть, выходил из кареты, придерживаемый, словно старец, под руки фурманами, ему салютовали пушки, чтобы заглушить пальбу у замка в Старом городе. Царь выглядел необычно бледным. На его нездоровом белом лице еще больше чернели запавшие глаза, а темная бородка и усы придавали ему внешность измученного длительным постом молодого монаха. Царь вяло улыбнулся кланяющимся ему до земли людям и слабым тихим голосом спросил куда-то в сторону: – Где это еще стреляют?

У воевод испуганно забегали глаза. Услышал-таки государь пальбу у дворца!

– Не волнуйтесь, светлый государь, – милостиво отвечали ему, кланяясь в пояс, – весь город салютует вашей светлости! Мы захватили Вильну полностью. Это так, по мелочи где-то пушки бухают. Последних литовцев выкуривают из их чертовых укреплений.

Алексей Михайлович едва заметно улыбнулся. Не то потому, что последних литвин выкуривают, не то потому, что город уже взят.

– Хочу видеть пленных, – устало произнес царь, чуть отвернув в сторону голову, – где они? Где командир гарнизона города?

Лишь сейчас темные очи государя гневно блеснули и уставились в упор в глаза стоящего рядом воеводы. По несчастному воеводе словно ток прошел.

– Не вели казнить! Виноват! – бросился на колени воевода. Но царь словно уже и не видел этого человека – он с вопросом в глазах повернулся к другим. Лишь Черкасский стоял прямо, с легким презрением глядя на бьющегося лбом об землю воеводу. Вольный казак, он терпеть не мог всех этих азиатских замашек московского государя и его челяди. Царя он тоже ненавидел, ненавидел всю эту войну, не понимая, зачем войску Хмельницкого сражаться и умирать в Литве, убивая литвин, а не ляхов. «Будь все по чести и справедливости, мои казачки уже бы в Варшаве саблями звенели о броню ляхскую», – в сердцах думал атаман.

А пленных и в самом деле не было. Разве что трое венгерских солдат, включая их израненного и полуживого лейтенанта. Но эти пленные ни слова не знали по-русски. Обычные наемники.

– Пленные будут, – убедили царя, – приведем!

Глаза царя вновь потухли, гнев исчез, он милостиво кивнул, сделал слабый знак рукой, мол, все свободны, разговор окончен, ведите в палаты.

В тот же день царь написал сестрам и жене в Москву: «Постояв под Вильною неделю для запасов, прося у Бога милости, пойдем к Оршаве. Обо мне не покручиньтеся. Ей, Бог даст добрый путь и Победу…»

В это время все еще оборонялся Виленский замок. Две московские пушки били в дворцовые стены и ворота. Десятого августа казаки подтащили третью пушку, четвертую, потом пятую. Еще две английские гаубицы подкатили два стрелецких артиллерийских расчета. Гаубицы стреляли разрывными снарядами, прицельно и навесно… Стены содрогались от нескончаемых ударов осадных ядер, сыпалась с потолка штукатурка, падали, разбиваясь на мелкие блестящие кусочки, люстры, чугунные решетки с грохотом вываливались из разбитых окон, а на стенах, никем не снятые, висели портреты виленских шляхтичей, великих князей Литвы, посеченные пулями и осколками ядер… Через окна, сквозь бреши в стенах, через двери ядра пролетали и разрывались внутри здания, неся смерть его защитникам. Пули свистели вокруг, словно мухи на конюшне.

В угол забился, испуганно бормоча «Барух Адонай Алонэу», еврейский торговец. Он был из числа тех наивных жителей Вильны, которые полагали, что война пойдет по-европейски: придет захватчик, ему вручат ключи от города, и все жители поменяют государственную прописку… Из всей своей многочисленной семьи несчастный торговец спасся один, унося ноги от разъяренной толпы казаков. Он случайно схоронился в замке вместе с отступающими ратниками Казимира Жаромского. Поначалу еврей помогал подносить ядра и перевязывать раненых, но вот уже молчат обе пушки литвинских татар. Все завалено трупами. Из почти сотни человек, защищавших первый этаж, осталось менее двадцати бойцов. Казаки за это время потеряли более двухсот человек.

Новые порции гранат полетели в окна, на крышу, вновь ударили пушки московитян и затрещали их мушкеты… В замке начался пожар, дым от огня и разрывов гранат и ядер, пыль от падающей штукатурки заполнили комнаты и залы. Обороняться становилось все сложнее. Пыль с пороховым дымом и известкой застилала глаза, лезла в горло и нос. Обороняющиеся стали задыхаться. Особенно на первом этаже – здесь оставаться было уже невыносимо.

– Воздуха! – кричали ратники Нурковича и Карачевича. – Мы задыхаемся! Выходим наружу! – Нет! Наверх! Все наверх! – приказывали своим солдатам татарские шляхтичи. Взрыв очередного ядра сразил наповал Нурковича. Трое человек подхватили окровавленное тело своего командира и потащили вверх по заваленной обломками кирпича и расплющенными оловянными пулями лестнице. Упал Фурс-Белицкий. Его тоже подняли – осколки пробили ему икру ноги, бок и поранили лицо. Хромая, устремился вслед за отступающими еврейский торговец, прихватив валяющийся на полу мушкет. Правда, пуль уже ни у кого не было.

Но и на втором этаже, где оборонялся сам Жаромский, было не лучше. И здесь клубы пепла, дыма и пыли заволокли все вокруг. И здесь не хватало воздуха, и солдаты выбивали в окнах остатки крашеного стекла. Бах! Бах! – лупили снаружи пушки. Замок вздрагивал, на пол летели кирпичи и куски штукатурки, падали убитые литвинские ратники, из камина центральной залы вываливалась зеленая кафельная плитка, разбиваясь об пол в куски. Стало темно от дыма и пыли, мушкетеры и ополченцы во мраке пороховых облаков не могли больше заряжать мушкеты, кашляли от забивающегося в легкие дыма. Сумятица и растерянность начали перерастать в панику.

– Выбрасывайте белый флаг! – кричал Ян Высоцкий Жаромскому. – Здесь нечем дышать! Мы умираем!

Высоцкий, скинув шляпу и камзол, стоял в одной белой рубахе, расстегнутой до пояса. Его длинные, обычно пышные и ухоженные волосы грязными черными сосульками ниспадали на плечи. Жаромский схватил белый флаг и начал вывешивать его, но казаки едва ли обратили на это внимание. С ревом они ворвались на первый этаж, где оставалось человек десять татарских солдат. Началась ожесточенная схватка. Татары, прикрывая отход своих товарищей и командиров, мужественно обороняясь, погибли все, но вместе с ними погибла и половина атаковавших их казаков. Остальные отпрянули, полагая, что дальше будет еще хуже.

– Это вам за Берестецьку битву! – кричал атаман Золотаренко, размахивая кривой саблей, наблюдая, как его люди вновь стреляют из пушек по стенам замка, как пламя вырывается из окон, как содрогается земля от сильных взрывов.

В зал к Жаромскому, у которого осталось лишь пять мушкетеров и Ян Высоцкий с Даниловичем, добрались Карачевич и полуживой Фурс-Белицкий с остатками своих людей. Теперь их было двенадцать – дюжина последних защитников Вильны: четыре мусульманина, иудей, два православных, три лютеранина и два католика, включая поэта Даниловича. – Я выбрасываю белый флаг! – объявил, кашляя от дыма, Жаромский. – Нечем и некому сопротивляться!

– К черту флаг! Казаки уже в замке! – кричал ему Карачевич. – Им пленные не нужны! Они перережут нас, как баранов! Мстят за Волынский разгром!

– К дверям все, кто может стрелять! Забаррикадируйте дверь столом! – крикнул Жаромский. Три мушкетера подскочили с оружием к дверям и стали подпирать их какой-то полуразрушенной мебелью.

– У нас почти нет пуль, но есть порох! – Данилович также стоял в одной белой рубахе, без шляпы, с растрепанными длинными волосами, с кровавым пятном на рубашке. Молодой человек не обращал внимания на простреленное плечо. Он сжимал шпагу именно раненой рукой.

– Я предлагаю… – он не договорил. Взрыв от очередного ядра заставил всех пригнуться.

– Они выбросили белый флаг! – радостно кричал Золотаренко, но штурмующие его даже не слушали.

Казаки уже налегли на двери главной залы, разнося их в щепки топорами и саблями. Двери трещали, гудели и содрогались от ударов, а снаружи другие казаки все продолжали обстрел стены.

– Поставьте тюфяк напротив двери! – приказал Жаромский мушкетерам. Те подтащили картечницу и установили напротив входа.

– Как только они ворвутся – стреляйте! – крикнул им Жаромский. Мушкетеры распалили фитиль и стали ждать. В это время за дверью ужасный шум неожиданно смолк. Смолкли все выстрелы и взрывы.

– Эй! Выходите, коли сдаетесь! – послышался крик снаружи.

– Прекратите сопротивление! Оно бессмысленно! Город уже сутки как наш! – кричали захватчики. Только что им пришел срочный приказ – прибыл сам Хитров – взять защитников замка живыми, чтобы доставить к царю командира литвинского гарнизона.

– Какого черта они хотят?! – резко повернулся к Жаромскому Данилович.

– Мы забыли снять белый флаг! – покачал головой виленский сотник, бросая на пол заряженный пистолет. – Они считают, что мы сдаемся! – К дьяволу! Взрывайте порох, когда они ворвутся! – крикнул Карачевич. – Погибнем, но заберем и этих мерзавцев ко Всевышнему! От них пощады я не жду!

– Згодны, пан! Взрывай! – крикнул один из мушкетеров.

Жаромский сорвал и бросил на пол белый флаг, кинулся к другому окну, где стоял штурмак, несколько бочонков с порохом и ящик с ядрами для этой легкой пушки. Командир защитников замка схватил горящую ярким пламенем штору, намотал на саблю, сделав импровизированный факел. – Ну, панове, – его глаза блеснули двумя синими молниями, – молитесь каждый по-своему! Некому сегодня исповедовать вас! Каждый сам себе раввин, имам, пастор и батюшка!

Пробитые, с дырами двери с грохотом распахнулись, и в зал влетела разгоряченная толпа казаков с оскаленными лицами, с саблями и мушкетами в руках. «Прости меня, Господи, грешного», – перекрестился окровавленной рукой по-православному Фурс-Белицкий, лежа на полу.

– In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen (Во имя Отца и Сына, и Святага Духа. Аминь – лат.), – прочитал Данилович, стоя на коленях.

Жаромский также быстро перекрестился через левое плечо и сунул «факел» в порох. Еврейский торговец зажал уши. «Аллах, Акбар. Йа керим! Йа рахим! Йа феттах! (Аллах велик! О, щедрый! О, милостивый! О, победитель!)» – успел прошептать Карачевич…

Взрыва не последовало. Ничего… Жаромский пытался зажечь порох, не понимая в дыму и суете, что порох весь мокрый от льющейся тонкими струйками с потолка воды. Этажом выше опрокинулась бочка с водой, и вся жидкость просочилась через огромную трещину.

– Проклятье! – Жаромский швырнул в сторону бесполезный факел.

– Руки в гору! – защитников обступили казаки с мушкетами и саблями, выставленными вперед.

– Черт бы вас побрал, пан Жаромский! – Данилович в сердцах плюнул и с обнаженной саблей бросился на казаков. Два выстрела прозвучали почти одновременно, и молодой поэт рухнул на пол. Карачевич ловко и быстро рубанул палашом, и один казак с разрубленной головой упал как подкошенный. Выстрел. Упал и сраженный Карачевич. Жаромский схватил с пола брошенный им же самим заряженный пистолет, вытянул навстречу врагам.

– Трымай их, хлопцы! – казаки толпой навалились на защитников. Кто-то выбил пистолет из руки Жаромского ударом приклада. В следующую секунду виленский сотник оказался лицом на пыльном полу, а сверху на него навалилось несколько тяжелых тел. Высоцкий разбросал двух напавших на него, но еще три казака напрыгнули сзади и также повалили молодого шляхтича на пол.

– Жаромский! Взрывайте! – сдавленно кричал Высоцкий, тщетно отбиваясь от наседавших врагов.

– Вяжи его, хлопцы! – орали казаки. – Который тут главный?

* * *

Царь ликовал, он чувствовал огромное облегчение – словно две тяжкие горы спали с его плеч. Всю ночь перед битвой за Вильну он не спал, молился, ходил из угла в угол, плакал, вновь молился. Он так боялся, что литвины устроят ему такую же жесткую сечу, как и в Смоленске! Если бы смоленский вариант повторился, то армия была бы деморализована, потрепана, измотана, и на этом войну можно было бы прекращать. А так… Все прошло достаточно быстро, не считая упорного замка, и без катастрофических для царя потерь. Вот и долгожданных пленных ему привели – первым Казимира Жаромского. Благодушно настроенный царь приказал отнестись к сотнику благородно, умыть, перевязать раны. Хотя на душе у Тишайшего не все было так уж безмятежно и тихо. Срывался план его советчика патриарха Никона насчет похода на Варшаву, ибо слухи о новых договорах союза Литвы и Швеции уже долетели до царских ушей. Но Никон не унимался – он уже благословлял царя на поход против Стокгольма. «Этот зарвавшийся мордвин, кажись, совсем спятил», – с раздражением думал о Никоне царь, считая, что война со Швецией – это самоубийство, а патриарх со своими советами, а порой и приказами залезает уж слишком далеко. Хотя… – Ослабить Швецию неплохо бы, – говорили царю воеводы, – заставить, к примеру, с Данией воевать. То бишь Данию как старого соперника Швеции заставить с ней воевать. Пустить своего человечка к датскому королю Фридриху, да пусть он всякого наговорит супротив Швеции. Вот ежели и Дания начнет со Швецией воевать, мы, глядишь, и подписались бы.