Текст книги "Тропою волка"
Автор книги: Михаил Голденков
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 8. Тайна гетмана
Днем, за завтраком, совпадавшим по времени с обедом, Кмитич рассказал Михалу свой странный сон. Коль уж Михалу снятся пророческие сны – сон про Кмитича и разгромленные пушки исполнился в точности, – то пусть объяснит и этот. Видимо, и в самом деле было что-то от волхва Лиздейки в крови Несвижского ордината. – Плохой сон. Не скоро ты увидишь Януша. У него какие-то свои дела, очень отличающиеся от твоих, – отвечал Михал. Он сидел с красным носом, постоянно кашлял и утирал мокрое лицо платком. Зимний мороз и холодный ветер на стенах во время отражения атак Мюллера сделали свое дело – Михал заболел и слег в постель с сильным жаром. – Ну вот, мы оба калеки! – усмехался Кмитич, навещая Михала в отведенной любезным аббатом тому комнате – маленькой келье с распятием на стене, узкой кафедрой для молитв и кроватью из дуба. – Твоя келья ну точно как моя! – Очень все это не вовремя, – слабо улыбался в ответ Михал. Он был исполнен благодарности Кмитичу за ответ на его призыв, за приезд в Ясну Гуру, и Несвижского князя так и подмывало рассказать своему Самулю про «Огненного всадника». «Расскажу. Пусть знает. Имеет право», – решил Михал.
– Очень невовремя, – вздыхал, повторяя слова Михала, оршанский полковник, глядя на покрасневшие глаза друга. Ему так не терпелось рассказать Михалу про планы новой женитьбы, про свою безграничную любовь к Алесе! Но… боялся сглазить. В конце концов, Кмитич решил рассказать. Уж кто-кто, а Михал должен знать об этом. Может, на этот раз он, Михал, сможет сесть за стол рядом с женихом? – Я как раз хотел, чтобы именно ты поехал в Тикотин на помощь к Янушу, – произнес Кмитич. – Тебе туда можно, никто не упрекнет и не заподозрит как брата Януша, ведь Тикотин – это все же ваша собственность. Я же пока не могу в седле сидеть, но даже когда поправлюсь, то… – и Кмитич, не выдержав, рассказал Михалу об их с Янушем секретном плане. Рассказал и о коварстве Сапеги.
– Сапега? Неужели?! Не может быть! – Михал даже приподнялся на локте с кровати.
– Михал! – почти прикрикнул на него Кмитич. – Ты светлый и чистый хлопец! Но нельзя же быть таким глупцом, ожидая, что такие же честные все вокруг тебя! Сапега – трусливый хитрец! Для него Батьковщина, Радзима, Спадчина – это там, где булава и накрыт стол с жареными оленями, нафаршированными фазанами! Может, и есть в нем что-то хорошее, но пока что лезет наружу одно дерьмо! Он хочет стать Великим гетманом, и ему наплевать, кто вручит ему булаву: польский ли король, шведский или же московский царь. Кто отказывает ему в булаве – тот и враг! Говорят, он пошел осаждать Тикотин, чтобы взять в плен Януша. Во как! Не московиты его волнуют, захватившие нашу страну, а то, что булава Великого гетмана до сих пор у Януша Радзивилла, а не у него! Я потерял все свои маентки, что в Менске, что в Городне, что в Орше! И то не прогибаюсь ни под кого! А ему какая-то булава, вещь, по сути, бесполезная, важнее Батьковщины!
– Ты прав, – вздохнул Михал, падая на подушку. – Надо срочно ехать в Тикотин. Как бы Сапега вообще не забил Януша. Ведь дурка полная – воюем между собой, когда враг затопил всю радзиму нашу. Хотя… я вот тоже, наверное, не тем увлекся, не тем голову себе забил. Все мысли об одной картине, которую купил в Болонье и которая сейчас находится в Варшаве.
– Что за картина?
– Твой портрет.
– Что? – Кмитич усмехнулся, полагая, что его друг шутит.
Михал рассказал ему про свой последний визит в Италию, про Вилли и про его удивительные работы, пленившие душу Несвижского ордината.
Кмитич слушал молча, слегка поглаживая указательным и большим пальцами отросшие рыжеватые усы. Он знал о давнем увлечении Михала живописью, но и в самом деле полагал, что его друг в трудный для отчизны час забил себе голову явно не тем.
– Такой портрет, как ты мне тут расписал – это, конечно же, очень хорошо, – сказал Кмитич, когда Михал остановился. – Но все это такая безделица, мой добрый сябр! Это ничто по сравнению с тем, что у меня на сердце. А на сердце у меня самая красивая девушка на свете – пани Александра Биллевич из Россиен. – А как же твоя Маришка? – черные брови Михала удивленно взметнулись вверх. – Ты же уже женат, пусть она и осталась в Смоленске!
– Уже развелся. Маришка не может быть моей женой, если не хочет ехать из Смоленска ко мне. Это не по-супружески. Да и не любил я ее. Вот твою сестру я любил, и до сих пор обида на твоего отца осталась, царство ему небесное. Женился я, наверное, из-за злости, из-за мести, что ли. Никогда этого не делай, Михал! Это только хуже, и тебе, и той, на которой женился.
– Я и не собираюсь так делать, – буркнул в ответ Михал. – Я просто постараюсь забыть свою Аннусю. Похоже, она по уши влюблена в Богуслава. Богуслав страшно ее ревнует. Я даже не хочу подавать повода для его жгучей ревности. Раньше думал, что он трясется над ней как опекун. Так нет же! Аннуся мне в последних письмах все время пишет, что скучает без дяди Богуслава, ждет, когда он вернется. Думаю, это первый шаг к большой любви. Да в такого и трудно не влюбиться! Он первый светский красавец во всей Речи Посполитой. Хотя, так хочется любить! Мне уже двадцать, а дамы сердца у меня нет! Тебе хорошо, у тебя в моем возрасте их уже столько было! А я так не умею. Мне надо сильно полюбить.
– Не поверишь! – засмеялся Кмитич и тут же, скривившись, схватился за бок. – Я всех своих девушек кахал, и мог жениться на каждой из них в любой момент. Но что-то внутри меня останавливало, говорило: постой, брат Самуль, не торопись, проверь ее временем, может, ты для нее просто очередной флирт. Вот так, сябр!
Михал ничего не ответил. Для него все равно было непонятно, как можно так быстро и просто жениться и тут же развестись.
* * *
Пока Мюллер осаждал Ясну Гуру, Ян Павел Сапега, приняв обещание Яна Казимира о булаве Великого гетмана, по Варшавско-Виленскому тракту добрался с войском до Тикотина и 17 декабря подошел к стенам Тикотинского замка – крепкой, хорошо укрепленной фортеции. Януш с возмущением отказался открывать ворота Сапеге, отказался подчиняться Яну Казимиру, отказал на все его требования и пригрозил Сапеге смертной казнью за ослушание – ведь месяц назад Сапега сам слал лист шведскому королю с признанием Унии. – Тебе что царь московский, что польский король – все едино! – кричал Януш на оробевшего перед харизмой Великого гетмана Сапегу. – Тебе лишь бы булаву Великого гетмана атрымать! Вот тебе булава! – Януш выставлял под длинный острый нос Сапеги смачный кукиш. – Тебе и твоему королю! Пока же только я командую армией Речи Посполитой!
Кандидат на должность Великого гетмана окружил замок и велел обстреливать крепость из пушек. Сапега не знал, что в последний день уходящего года в замке более не было Януша Радзивилла. Не знали этого ни полковник Юшкевич, ни личный урядник гетмана Герасимович, которые в последний раз виделись с Радзивиллом утром 31 декабря. Воспользовавшись затишьем – видать, в лагере Сапеги готовились к Новому году – оба офицера отправились к гетману, чтобы узнать, какие планы будут на ночь. На их стук в дверь никто не ответил. Но сама дверь была не заперта. Зайдя внутрь, оба замерли. Гетман спал. Он, полностью одетый, только без шапки, мирно лежал на спине в кровати со спокойным, даже умиротворенным видом. – Выпил и спит, – шепнул Герасимович Юшкевичу.
– Буди его! – толкнул Герасимовича под локоть Юшкевич.
– Уж лучше вы, пан полковник, – смутился Герасимович, зная, как нелюбезен гетман, когда его нетрезвого будят.
– Пан гетман, – позвал полковник, – проснитесь! Уже скоро двенадцать! Может, проводим старый год за чаркой доброго вина? – и он подмигнул Герасимовичу, мол, вот как надо будить Радзивилла.
– Он уже, видать, проводил, – усмехнулся Герасимович, глядя на заставленный пустыми бутылками и кубками стол. Они подошли к кровати. Януш Радзивилл лежал не шевелясь, большой и какой-то желтый, словно вылепленный из воска. «От курева», – подумал Герасимович, вспомнив, как много в последнее время пил и курил Великий гетман.
– Пан гетман! – вновь громко позвал полковник. – Просыпайтесь! Так и Новый год проспите!
Герасимович вопросительно взглянул на Юшкевича, приблизился и потряс Радзивилла за плечо. Офицеры испуганно переглянулись, когда рука Януша соскользнула с груди и безжизненно обвисла над дубовым полом.
– Матерь Божья, – дотронулся до руки гетмана Герасимович. – Да она холодная! Пульса нет…
Оба сняли шляпы, крестясь, ошарашенно глядя сверху вниз на своего почившего командира.
– Как же так? – бросил Юшкевич на Герасимовича недоуменный взгляд. – Он же нормальный утром был! Или отравил его кто? Может, сердце?
– Все может быть, – Герасимович снова перекрестился, – царство ему небесное. Отмучился. – Он закрыл глаза ладонью, словно думая или как будто ослепленный ярким светом, и постоял так несколько секунд. В голове Герасимовича крутился какой-то вихрь непонятных мыслей и чувств.
Юшкевич взглянул на стол, там, среди бутылей и кубков, лежало запечатанное письмо и записка – «Передать Кмитичу. Секретно».
– Странно, – рассеянно провел рукой по лбу Герасимович, – пару дней назад он мне давал задание вообще отравить Кмитича за то, что тот покинул его, потом, правда, сам отменил приказ. Но я и не собирался его выполнять. Может, сам отравился? Он часто жаловался, что его дело проиграно полностью и жизнь закончилась.
– Надо прочитать письмо Кмитичу, – кивнул Юшкевич, – тогда, может, разберемся. Это явно предсмертная записка.
– Нельзя, пан полковник, – пригладил усы Герасимович, косо взглянув на Юшкевича, – тут написано «секретно».
– Но если Кмитич его предал? Какие могут быть секреты?! И где тот Кмитич?! Как мы ему передадим письмо?
– В самом деле, – покивал головой Герасимович, – и где мы того Кмитича найдем в нашем-то положении!
Они сорвали печать, развернули письмо.
– Падла! – выругался Юшкевич, лишь взглянув. – Оно не по-нашему написано! Что за язык? Не польский, и не латинский вроде, хотя… похоже. Но я-то латинский знаю! Это не латинский, точно.
– Это жмайтский, – вздохнул Герасимович, швырнув письмо обратно на стол, – и у нас, к сожалению, во всей крепости, как назло, ни одного жмайта нет!
– Зачем он писал тогда, если и Кмитич по-жмайтски не читает?
– Непонятно. Но это и неважно сейчас. Бедный гетман. Это трагедия для всех нас, пан Юшкевич. Принимайте командование, пан полковник. Сдаваться мы, надеюсь, все равно не намерены этому седому ублюдку Сапеге. – Не намерены, пан Герасимович!
Оба бросили печальные взгляды на лежащего в кровати гетмана. – Будто уснул, – вновь тяжело вздохнул Герасимович.
– Такое ощущение, что он чувствовал надвигающуюся смерть и написал какое-то проклятие или предупреждение, или же предложение Кмитичу, а чтобы не прочитал никто, написал по-жмайтски. Ладно, наш долг передать Кмитичу этот лист при первой же встрече. Может быть, не все так и плохо между ними было. Кмитич честный человек. Я в него верю. Думаю, он бежал лишь потому, что не привык сидеть сложа руки. Кстати, ведь писал же гетман по-жмайтски в войне с Хмельницким, когда посылал особо секретные письма, чтобы казаки не прочитали!
– Писал, – кивнул Герасимович, – вот и сейчас написал. Но то уже не наше дело. Надо за священником послать, гроб готовить, пан полковник, да еловые лапки. Вот такой уж у нас Новый год! – И он зябко поежился.
За окном выл холодный декабрьский ветер. Шел мелкий снег. Шли последние минуты 1655 года.
Глава 9. Вокруг Тикотина
С первых дней нового, 1656 года правительство Речи Посполитой в лице Яна Казимира и его приближенных генералов стало спешно вырабатывать программу по освобождению страны от войск северного альянса с одной стороны и московского войска – с другой. В первую очередь Ян Казимир стремился выдворить Карла Густава из Польши, перетащить на свою сторону прусского Фредерика Вильхельма, окончательно расссорить с Москвой русских казаков Хмельницкого, заключить союз с Крымским ханом и как-то избавиться от не в меру наглого венгерско-румынского короля Трансильвании Георга (по-венгерски Дёрдя) Ракоши, который положил глаз на юг Польши. Опять-таки не было никакой определенности в планах Яна Казимира по поводу оккупированной и изнывающей от ран Литвы. С Алексеем Михайловичем польский король вознамерился подписать мирный договор, в чем обещали помочь как посредники австрийские послы.
Впрочем, царь и сам искал мира с Речью Посполитой, ибо война за ВКЛ оказалась куда как более тяжелым и дорогостоящим предприятием, чем он рассчитывал изначально. Царя раздражали постоянные напоминания патриарха Никона о необходимости похода на Варшаву и Стокгольм. Польша его не интересовала в качестве дальнейшего продолжения Московского государства. Куда как привлекательней для царя, как и для Никона, были прибалтийские земли шведов. Так, может, вместе с поляками вдарить по прибалтам? Почему бы нет! Боялся царь и того, что польский король может неожиданно стать союзником шведского. Из Москвы к Яну Казимиру отправился Федор Зыков с царской грамотой, в которой было предложение о совместной войне против Швеции. Ян Казимир принял предложение. Наивный поляк не догадывался, что в буйной голове московского царя уже созрел не так чтобы оригинальный, но вполне определенный план, ибо еще Иван IV пытался сие осуществить – стать царем Речи Посполитой и Московии, объединив две этих страны. Конечно, с аналогичным успехом можно было объединить Монголию и Голландию, но идея царю нравилась, пусть о подобную идею и разбил себе лоб его предшественник Иван Ужасный. Увы, Алексей Михайлович как раз анализировал не то, как провалилась эта идея, а то, как она начиналась. Царь изучал старые пожелтевшие письма и указы Ивана Ужасного, чтобы понять, как скандально известный царь готовил войну с Ливонским орденом.
В феврале в Москву из Австрии отправился варшавский маршалок Петр Галинский как посол польского короля. В листах к царю предлагалось заключить мир. Бояре московские подталкивали царя соглашаться, и в Москве стали готовиться к переговорам.
Пока Михал и Кмитич лечились в стенах монастыря, где заботой и лаской их окружил благодарный аббат Кордецкий, Богуслав Радзивилл уже шел к Тикотину на выручку Янушу. Это была единственная помощь зимой 1656 года, оказанная Великому гетману. Правда, помощь достаточно запоздалая для самого Януша. Богуслав пришел бы намного раньше, выдели Карл Густав ему солдат, как о том и просил Слуцкий князь. Но шведский король не прислал помощи. Он в эти дни, переправившись по льду Вислы, разбил войско Чарнецкого числом в 10 000 солдат и штурмом завладел укрепленным лагерем Сапеги. Не дождавшись подкрепления от шведов, Богуслав силами своих собственных драгун и пехоты переправился под Городком через Буг и быстрым маршем дошел до древней ятвяжской столицы Драгичин, где стояло девять верных Яну Казимиру конных хоругвий княжества Литовского под командованием хорошо знакомого Богуславу пана Короткевича. Зная, кто такой Богуслав, Короткевич не стал вступать в бой и быстро скрылся за заснеженными стенами Драгичина, а Слуцкий князь сразу же отправился в Тикотин.
Однако вскоре недалеко от Тикотина дорогу ему преградила легкая конница Александра Гиллария Полубинского, тридцатилетнего Великого маршалка литовского, Слонимского протестантского князя, писаря польного литовского. Его Богуслав более, чем хорошо знал, они вместе сражались под знаменами Януша Радзивилла, вместе осаждали Могилев… И вот, Полубинский только-только перешел на сторону Яна Казимира. «Убью, предателя», – заскрежетал зубами Богуслав. Он готов был порубать Полубинского в куски.
Конница Слонимского князя храбро налетела на хоругвь Радзивилла, но ее быстро расстреляли меткие мушкетеры Слуцкого князя, а драгуны довершили разгром. Сам Полубинский, получив пулю в руку и саблей в бок и по лицу, еле ушел. Раны ему нанес не кто иной, как сам Слуцкий князь. Богуслав, увидев Полубинского, пришпорив коня, лично понесся на него с вытянутой в руке карабелой. Путь ему пытался преградить верный адъютант Полубинского, но Богуслав срубил того одним ударом и вот уже сошелся с самим польным писарем. Раненный в руку Полубинский с трудом отбил два удара, получив скользящий удар по щеке, но третий удар рассек ему бок. Слонимский князь громко вскрикнул от боли и припал к шее коня, стараясь усидеть в седле, понимая, что пришел ему конец. Богуслав злорадно усмехнулся и занес саблю, чтобы зарубить предателя… Эх, если бы знал Богуслав как переживал Полубинский смерть Януша Радзивилла! Целую неделю топил свою скорбь в вине. А потом целый месяц не знал что делать. В итоге решил последовать примеру Кмитича: «Раз армия собирается вокруг Сапеги, то и я пойду, пусть и нарушу клятву Карлу Густаву. Родина дороже клятвы иноземному королю», – решил Полубинский. И вот теперь его жизнь висела на волоске, зависела лишь от взмаха руки Богуслава Радзивилла.
Неожиданно рука с клинком, готовым добить поверженного врага, замерла. Радзивилл глядел на кровь, что заливала бедро польного писаря, на обмякшее тело Полубинского… Что-то сломалось внутри Слуцкого князя. Мелькнула в памяти сцена дуэли во время похорон брата Богуслава Константина Острожского. Двадцатидвухлетний Богуслав бился тогда с князем Тальмонтом, сыном князя Латримуля, и ранил своего обидчика. Тальмонт упал, окровавленной рукой зажимая рану, а Богуслав, желая добить наглеца, не смог сделать этого. Его рука, его сердце задрожали в тот момент, и этого хватило, чтобы к Богуславу подскочил его секундант француз Рэмон: «Пощади его!» Затем Рэмон повернулся к поверженному Тальмонту: «Мсье! Просите пощады!» – «Пощады», – процедил сквозь зубы Тальмонт. Все вышло очень даже хорошо для Богуслава в тот момент, его слабости никто не заметил, Рэмон спас ситуацию. И вот сейчас… Губы Богуслава дрогнули, рука задрожала… Он сейчас всем сердцем желал помочь раненому товарищу сойти с коня и побыстрее наложить повязки на его кровоточащую рану. Богуслав испугался навалившегося на него щемящего чувства жалости к Полубинскому. Он круто развернул коня и поскакал обратно…
За несколько часов до приближения Богуслава к Тикотинскому замку об этом стало известно Сапеге. Новый гетман, уже раз разбитый шведами, страшно всполошился и приказал быстро снимать осаду замка и уходить. Он готов был многое отдать, лишь бы не встречаться с этим бывшим узником Бастилии на узкой дорожке. Войско Слуцкого князя подошло к замку, не встретив ни единого неприятеля. К ним навстречу на белом коне, ранее принадлежавшем Великому гетману, выехал Юшкевич, сообщив далеко не радостную весть: умер Януш Радзивилл, в крепости осталось тысяча человек, около трех с половиной сотен солдат ушло к Сапеге. Желваки на красивом смуглом лице Богуслава заиграли. Он потребовал, чтобы ему показали тело. Его просьбу выполнили… Увидев на лице покойного пятна, Богуслав взорвался: – Это действие яда! Кто-то отравил его!
– Нет, пан Богуслав, – тяжело вздохнул Юшкевич. – Это трупные пятна. Я вообще ужасно удивлен, что тело хорошо сохранилось так долго. Видимо, на морозе. А умер старик, скорее всего, от того, что последнее время много пил, нервничал и курил.
– Старик?! – орехового цвета глаза Богуслава зло впились в Юшкевича. – Как вы можете говорить такое, пан полковник! Ему всего сорок четыре года было!
– Простите, – смутился Юшкевич. – А я думал, больше. Мы его так за глаза называли в последнее время. Сердце его не выдержало…
Но Богуслав был непреклонен. Он повторял, что его кузена отравили, и обещал найти «подлую крысу» и повесить за ноги головой вниз на площади в Варшаве. Богуслав повторял, что смерть Януша – дело подлых ручонок Сапеги. Богуслав горел, нет, пылал желанием тут же отомстить этому предателю за все. Богуслав помог Юшкевичу и Герасимовичу укрепить замок и быстро покинул крепость в погоне за «седовласым ублюдком», как он не переставая именовал Сапегу. Во время своего стремительного марша в погоне за Сапегой Богуслав дважды настигал его хоругви, оба раза громя их в пух и прах.
Разгромил он и хоругвь князя Короткевича, сам пан Короткевич едва ушел, а часть его ратников перешла на сторону Богуслава. Под горячую руку разгневанного Богуслава попала и некая польская хоругвь, от которой также ничего не осталось. Небольшое войско Слуцкого князя наделало немало переполоха по всему Подляшью. Поляки и литвины, стоящие здесь в гарнизонах, либо были счастливы ретироваться, либо наблюдали издалека за стремительно передвигающимся войском Богуслава Радзивилла. Местные поляки говорили, что Богуслав продал душу черту и что его не берет ни пуля, ни сабля, а сам же он может попасть в кого угодно даже с закрытыми глазами. А тем временем заканчивалась зима, еще одна трудная зима тяжелой войны. И вот уже запели в весках:
Благаславіце, старыя дзеды,
Ой, вясну красну пагукаці,
Пагукаці,
Цеплага лета даждаці,
Даждаці.
Цеплае лета на вуліцы,
На вуліцы,
Халодная зіма ў каморачцы,
У каморачцы.
А зірну-гляну на вуліцу,
На вуліцу:
Ці ўсе вулачкі падмецены,
Падмецены,
Ці ўсе дзевачкі павенчаны,
Павенчаны?
Адна й вулачка не мецена,
Не мецена,
Адна дзевачка не венчана,
Не венчана.
Пели и плакали, ведь стояли в городах и селах далеко не единственные неметеные улочки, ибо часто некому было подмести, и ходили неповенчанными не одна, а многие девушки, ибо женихи ушли кто в солдаты, кто в лес к повстанцнам, а кого убили или угнали в плен безжалостные захватчики. А в некоторых городах не осталось даже улиц – лишь продуваемые ветрами пустоши между руинами.
Побитый Сапега отвел свои основные силы на Брестчину и молил Господа, только бы не повстречаться с Богуславом. Ян Казимир прислал ему лист с требованием идти на Сандомир, где среди тающих снегов на берегах Вислы, в месте, где в эту главную польскую реку впадает речка Сан, стал лагерем Карл Густав. Король Польши просил Сапегу воевать против шведов вместе со Степаном Чарнецким. Сапега боялся шведов не меньше, чем Богуслава, считая всех их солдатами, с которыми лучше не встречаться в бою лицом к лицу, и решил не идти самому, а послать Чарнецкому две тысячи своих людей под началом… Кого же послать? Может, Полубинского? «За одного битого двух небитых дают», – задумчиво крутил длинный белый ус Сапега, решая, что стоит послать своего племянника Полубинского, уже раз разгромленного Богуславом. Полубинский был ранен? О том Сапега не заботился.
* * *
Как только Михал поправился, он начал собираться в Тикотин, для чего поехал следом за Кмитичем, чтобы примкнуть к тышовицкой конфедерации и собрать свой полк. Но еще в январе до Михала, находящегося все еще в Ясне Гуре, дошла весть, что его Несвижем овладели шведы. Наместник замка по приказу Богуслава открыл ворота для солдат Карла Густава. В принципе, эта новость не особо расстроила Михала. С замком ничего не случится – он был уверен. Вторая весть расстроила его по-настоящему – смерть Януша. Бедный кузен! Несчастные Аннуся и ее мать! Михал был опечален, расстроен, разбит. Он понял, что теперь смысла ехать в Тикотин нет никакого. Хотя… Почему нет?! Защитники замка все еще сопротивлялись, более чем месячная осада Сапеги окончилась провалом. А вдруг разъяренная солдатня Яна Казимира или Сапеги ворвется-таки в замок и, мстя, осквернит тело Януша? Кузена необходимо во что бы то ни стало похоронить с честью на Брестчине, в Сельце, в фамильном склепе! Этим и решил немедля заняться Михал, тем более, как только подтаял на реках лед, в Тикотин по приказу короля стал собираться Еванов-Лапусин. Лапусинских «голодранцев» Ян Казимир посчитал куда как более надежными воинами, чем солдат робкого Сапеги. А Михал как раз их боялся более всего. – Я поеду с Лапусиным! Я не надеюсь, что его люди будут вести себя в замке как благородные паны, – заявил Михал королю и тот, конечно же, согласился.
Лапусин не изменился. Все тот же чертяка, каковым его Михал помнил с Варшавы 1648 года. А вот его команда даже слегка напугала Михала: типичные пираты, угрюмые личности с бандитскими лицами, бросающие на Несвижского князя косые взгляды. «Ну и пусть! – думал Михал, всходя на корабль адмирала Лапусина. – Такими, наверное, и должны быть настоящие морские волки».
И вот по реке Нарев в сторону Тикотина плывут малотоннажные речные суда знаменитого литвинского адмирала. Михал находился с Евановым-Лапусиным в головном корабле, стоя у борта на баке, держась рукой за канат, глядя вперед – его укачивало. И Михал даже не мог понять, морская ли то болезнь, вонючая ли трубка Лапусина или же безостановочная болтовня капитана действовала на него так муторно. Михал снял свою шляпу, подставив лицо под освежающий мартовский ветер, а Лапусин без умолку рассказывал молодому Радзивиллу, как он в качестве пажа и оруженосца входил в Москву с лже-царевичами Дмитриями, как ему удалось умолить Сигизмунда III Вазу о снисхождении, и Лапусина не только помиловали, ему даже разрешили доучиться в морском коллегиуме… Неожиданно капитан сменил тему разговора и стал рассказывать, как впервые попал в настоящий морской шторм.
– Реки не для меня! – пыхтел трубкой Лапусин. – Река – это что тропинка по сравнению с полем. Море – вот истинная стихия моряка, мой мальчик! Впервые я по-настоящему штормовал в восемнадцать лет, когда я долговязым подростком-переростком оказался вновь в Слонимском морском коллегиуме, вернувшись на школьную скамью практически из тюрьмы. И вот с двумя друзьями, также курсантами Слонимского коллегиума, я совершал длительное плавание в Балтийском море, держа курс на Амстердам на небольшом двухмачтовом бриге «Анна». Тот год отличался особенно плохой погодой – мы попали в несколько штормов, и в результате у нас сломался гик, порвались ванты, был вырван ватерштаг, треснула мачта, и бриг получил много других мелких повреждений. Но настоящую бурю я пережил уже в Северном море, на последнем этапе плавания в Дувр. Мы вышли на рассвете 17-го сентября 1613 года под стакселем, гротом и бизанью, бриг шел крутым бейдевиндом против легкого южного бриза, удерживая курс чуть ниже чистого веста. Наше судно шло в сторону открытого моря по серым волнам, а песчаный берег Голландии медленно таял, превращаясь в тонкую линию, пока совсем не скрылся из виду. На заходе солнца мы прошли маяк Хук-ван-Холланда, оставив его в нескольких милях к востоку. Мы приготовили еду, поужинали, и пока мы мыли и убирали посуду, наступила ночь… – Уважаемый капитан, нельзя ли как-то покороче описать ваш первый шторм, – не выдержал Михал, хватаясь руками за фальшборт. – Я никогда не понимал любви поэтов к рассвету на море, якорь мне в спину! – выкрикнул Лапусин, словно не услышав жалобный стон Несвижского князя. – Морской рассвет, мой мальчик, холера его побери, это унылое мерзкое зрелище: небо серое, море серое, холодно, сыро и хочется выпить чего-то поершистей. Вскоре и ветер стал почти штормовым. Пока мы шли, ветер все время продолжал усиливаться и стал почти зюйдом, затем немного отошел к осту. Отмели у побережья Бельгии находились на ветру в двадцати милях, поэтому волны были невысокими. На нас налетел первый шквал… – Вам бы книги о море писать, пан Винцент, – устало улыбнулся Михал. Хотя рассказ Лапусина начинал ему нравиться. По меньшей мере, ничего более лиричного Михал от Лапусина пока не слышал, а истории капитана о кровавых стычках в Америке с индейцами и английскими колонистами, о расправах над казаками Хмельницкого и об авантюрном походе с Лже-дмитрием вызывали у юного князя лишь тошноту. Сейчас же Михал даже восхитился художественными образами капитана.
– Шквал сопровождался громом и молнией, – продолжал вещать, как скальд, Лапусин. – Наша «Аннушка» очень хорошо лежала в дрейфе. Казалось, что кораблю ничто не угрожает, и я не убрал грот, хотя без него, пожалуй, было бы спокойней…
Михал с интересом слушал, отрешенно глядя за борт вдаль. Ему и вправду мерещились огромные волны и снопы брызг, низвергающихся на палубу. И еще он думал про Януша. «Бедный Януш, неблагодарные твои подданные», – тяжело вздохнул Михал. Он вновь включил слух в направлении Лапусина. Тот уже закончил рассказывать про шторм: – В 1614 году я наконец получил аттестат, якорь мне в глотку, а вместе с ним и первое чертово задание, холера его подери: во главе флотилии из трех судов, шхуны и двух галер, я должен был расправиться с полесскими пиратами. На побережье Полесского моря от Бреста до Сандомира действовали сотни морских разбойников, мешавших торговле и в случае войны предоставлявших разведывательные данные любому, кто платил деньги… – вещал адмирал.
Но вот впереди, в дымке показался холм с замком.
– Приехали, пан Михал! – Лапусин смотрел в подзорную трубу. – Крепость хорошо стоит, надо заметить. Трудно к ней подобраться, холера ясна.
Как только корабли подошли ближе к замковой горе, со стороны крепости раздались отдаленные звуки пушечных выстрелов. Жужжа, пролетели ядра и стали точно ложиться вокруг головного судна, на котором находились Лапусин и Михал. Вж-ж-ж-ж-ж-бах! Одно ядро разорвалось прямо на полубаке, врезавшись в мачту. Михал и Лапусин бросились на палубу, на которую упал кусок сбитых ядром снастей. Второе ядро также угодило прямо в корабль… Пш-ш-ш! Ядро вздыбило столб белой воды в двух ярдах от борта.
– Якорь мне в глотку! – почему-то радостно кричал Лапусин, приподнимаясь с палубы на руках. – Как точно бьют эти сухопутные шельмы! Вот бы мне таких канониров! Я бы… – Нарезные пушки! Дальность стрельбы почти вдвое больше, и точность лучше! – Михал встал на колено, боясь высовывать голову из-за фальшборта.
– Вот это канониры! – продолжал восхищаться Лапусин. – Понимаю, почему Сапега удрал, поджав плавники! Но для Лапусина все это пыль земная! Мы их враз одолеем!
– Повторяю, пан адмирал! – громко крикнул ему Михал, ибо разрывы ядер участились. Два ядра также угодили во второй корабль. – Командую здесь все же я! Замок внутри не должен пострадать! Никаких разгромов! Это наш фамильный замок, и в нем лежит тело моего кузена!
– Ваш кузен предатель, ясновельможный пан! – Вы бы помолчали, пан адмирал! Не хочу припоминать ваши авантюры! Не заставляйте меня делать это! – Михал и сам удивился, в каком тоне стал разговаривать с легендарным капитаном. Но тот проглотил слова князя, лишь кивнув в ответ. – Ну, добре, пан Михал. Я помолюсь за него!
– Лучше помолитесь за тех людей, у которых вы приказывали в Америке индейцам снимать скальпы!
– О, так, пан! – вновь растянул щербатый рот в улыбке Лапусин. – Но эти сволочи англичане портили мне все дело в Вест-Индии. Мой поселок Лапусинвилль стали заселять и эти британские акулы, причем стали называть Лапусинвилль своим поганым прозвищем Кливленд. Я им и показал, кто в их Кливленде хозяин и почему он все-таки Лапусинвилль!
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?