Текст книги "Фартицер"

Михаил Голубицкий
Фартицер

Монолог незаметного человека

Монолог незаметного человека – пожалуй, наиболее охотно замечаемый сегодня словесный продукт. Исповедь анонима востребована как прививка от помешательства на «звездах», шершавые, будничные истории читают те, у кого достает сил держаться жизненной правды. Как ни странно, такое чтение не всегда бывает тяжело. Напротив: воображаемый, глянцевый мир успеха иного читателя может и обозлить, и измучить стремлением к неправдоподобно легкой судьбе.

Книга Михаила Голубицкого утешительна, потому что правдива. Дебютирующий с художественным повествованием в не дебютантском уже возрасте, он не всегда находит сильные слова для выражения своего опыта, но сам его опыт обладает несомненной силой убеждения.

Рассказчик – тот самый аноним, человек приходящий и уходящий незаметно, нанявшийся в Америке нянчить чужие семейные драмы.

Чужую старость.

Человек-тень и в Америке живет жизнью теневой – мигрантской, не преуспевшей, и клиенты его – теневого возраста. Того, который сейчас предпочитают заранее не замечать, не думать, когда придет и куда позовет уйти.

Любопытно: рассказчик и сам не юноша, и его вроде бы поздно учить уму, однако трудный, вынужденный опыт пошел ему впрок. Повесть бесхитростно рисует последний переходный этап нескольких жизней, но за подробностями быта звучит главное: милость. Человек-тень видит самое неприглядное в отношениях, в привычках опекаемых, и все же терпит и милует тех, от кого почти отказались родные. Самая динамичная и пронзительная история – последние месяцы жизни некоего Фимы, мясника и разбойника из Киева, за животными ухватками которого только рассказчик смог разглядеть человеческие чувства.

Истории в книге реальны, она не про ангела. Про нормальную человечность и доступный ресурс терпения, про то, как невыносимы, забавны и все же достойны любви бываем мы в возрасте нового детства.

редактор отдела литературного критики журнала «Октябрь»

Валерия Пустовая

Фартицер

Как и зачем понесло меня на шестом десятке лет в Америку – это отдельная история. Но, как бы то ни было, я приехал, а значит, нужно налаживать жизнь – находить работу, учить язык, в общем – осваиваться. Мой старый друг, живущий здесь уже много лет, приютил меня в своём доме и посоветовал для начала пойти работать по уходу за престарелыми. Что я и сделал, пройдя предварительно трехнедельные курсы. Самым замечательным в этих курсах было то, что они проводились на русском. Не вдаваясь в подробности, скажу – первый месяц на этой работе оптимизма мне не прибавил. Не в смысле моего приезда в Америку, а в смысле перспективы неотвратимо приближающейся старости. Я и раньше не вполне доверял сказкам о «золотом возрасте», теперь же, видя вблизи жизнь стариков, все больше и больше задумывался: такое ли это большое благо – успехи современной медицины? За первые два месяца я сменил несколько «кейсов» и поднабрался как необходимого опыта, так и самых разнообразных впечатлений. Часто я не знал, смеяться мне или плакать. Честное слово, я не желаю такого финала ни себе, ни кому-нибудь другому, и слава богу (хоть кому-то это и покажется кощунственным), что мои родители ушли в мир иной, не испытав на себе радостей, как я все это назвал для себя, «жизни после жизни». Но это – мое сегодняшнее мнение и неизвестно, буду ли я рассуждать так же лет этак через пятнадцать-двадцать, если, конечно, доживу и сохраню способность хоть как-то рассуждать.

На курсах нас учили относиться к нашим подопечным профессионально, то есть вникать в их проблемы ровно настолько, насколько это необходимо для исполнения наших обязанностей. В идеале это должно было соответствовать принципу Дона Корлеоне: "Nothing personal – business only”, но у меня так не получалось. Одним я сочувствовал, другим же – напротив. Возможно, это происходило потому, что я был один и не имел тех забот, которые не оставляют ни сил, ни времени на отвлеченные размышления. Скорее наоборот: имел достаточно свободного времени для этих самых отвлеченных размышлений. Но, что бы я ни думал, эта работа давала мне возможность жить и строить планы на будущее. После работы я ходил на курсы английского, а во время нее успевал готовиться к занятиям и даже находил время читать книги на английском, которыми снабжала меня жена моего друга. Она – учительница в школе, работает с детьми, отстающими в умственном развитии, и книги для них – как раз мой уровень владения английским. Просыпаясь по утрам, я говорил себе: «Все идет нормально, ты на правильном пути, а если что-то тебе не нравится, так никто тебя сюда не звал и золотых гор не обещал. Работай, учи язык, а там будет видно. Дорогу осилит идущий». Особенно усердно повторял я эти заклинания по субботам и воскресеньям, когда работал у больного со славной еврейской фамилией Левит.

Яков Левит – одессит, эмигрант семидесятых годов, живет большой семьей в собственном доме на тихой симпатичной улочке в благополучном районе, где в большинстве живут итальянцы. Я узнаю их дома по статуэткам мадонны, стоящим в ухоженных палисадничках, по сверкающим чистотой окнам, разнообразно подстриженным деревьям и кустам. И любуюсь. В отличие от домов, где вижу мезузы на дверях. Там все тоже пристойно, но не видно любовного отношения, нет того лоска и стремления к красоте. В таком доме с мезузой на дверях живет Яков.

Яков – лежачий. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Как в прямом, так и в переносном смысле. В эмиграции преуспел – имел несколько магазинов на Брайтоне. Бакалея и спиртное. Дом купил лет тридцать назад (значит уже выплатил), и его дети, сын с невесткой и двумя внуками, и, по моим наблюдениям, одинокая дочь тоже живут в этом доме, каждая семья в отдельной квартире (насколько это важно – не платить за жилье – я вскоре понял; сразу, как снял себе комнату, так и понял). У Якова хоуматенданты работают круглосуточно в две смены, меняются в восемь утра и в восемь вечера. Я работаю днем. На мою долю приходится основная нагрузка по обеспечению жизнедеятельности его организма.

Когда-то, лет в шестьдесят пять, Яков надорвал себе спину и, как и подобает уважающему себя американцу, обратился к врачам. Ему предложили операцию, которая, к сожалению, оказалась неудачной. С тех пор он в постели, больше десяти лет.

Моя работа начинается с подготовки к завтраку. Я усаживаю его на постели, устанавливаю под спину специальную подпорку, и к делу приступает его жена. Тоже инвалид. Несколько лет назад она сломала бедро и с тех пор ходит со штырем в ноге, хромает. А спальня Якова на втором этаже. Поэтому я спускаюсь вниз, беру у нее поднос с едой и несу наверх. Она ковыляет следом. Дается ей это нелегко. Она усаживается рядом с ним на постели и кормит его с ложечки. Я ассистирую с салфеткой в руке на случай, если что-нибудь выпадет у Якова изо рта или вдруг потребуется утереть ему нос. У Якова – серьезный мужской аппетит, он так любит поесть, что, не в силах справиться с эмоциями, урчит и даже всхлипывает от удовольствия. В общем, расслабляется по полной. Старушку смущает такая его непосредственность, я же никак не реагирую: больной человек. Пожалуй, еда – единственная его радость, так пускай наслаждается. Убрав со стола после завтрака и уложив Якова, я выхожу во двор подышать. На ум приходит всегда одно и то же – старинная комсомольская песня: «Если смерти, то мгновенной…». Не хочу так лежать. Боюсь.

Умиротворенный Яков дремлет, а я сижу в соседней спальне и читаю детскую книжку на английском – учу язык. Минут через сорок он просыпается и просит повернуть его. Лежачая жизнь и хороший аппетит сделали свое дело – Яков весит далеко за сто килограммов и не может повернуться самостоятельно. Кладу его на бок и обкладываю подушками:

– Удобно?

– Да. Спасибо, – отвечает он.

– Как ты думаешь, желудок будет? – с надеждой спрашивает Яков.

– Даже не сомневаюсь, – бодро отвечаю я. – Через полчаса будет, как часы.

Он недоверчиво отвечает:

– Посмотрим… – и смотрит на меня так, как будто именно от меня это зависит.

В целом Яков вызывает у меня уважение. Не каждый сумеет, приехав в совершенно незнакомый, непонятный мир, создать свой бизнес и много лет держаться на плаву. И кто знает, не случись эта беда со спиной, до сих пор крутился бы Яков в своих магазинах. Недоумение вызывает одно – его чрезмерная озабоченность работой желудка. Ведь по нему можно часы сверять: поел – через час результат, как говорится, налицо. При пятнадцатиминутном опоздании он требует слабительное и нам с его женой приходится уговаривать его подождать еще какое-то время.

В конце концов все заканчивается благополучно и он успевает освободить место для следующей порции пищи. Благополучный исход «желудка» бодрит Якова и после того, как я решу свою часть этой проблемы, мы какое-то время беседуем на отвлеченные темы и я лишний раз убеждаюсь, что он сохранил ясность рассудка, отдает себе отчет в безысходности своего положения и мое понимает совершенно правильно:

– Учи язык с утра и до ночи, а то всю жизнь будешь «дрэк» нюхать.

Мы расспрашиваем друг друга о прошлой жизни, я интересуюсь его мнением о кандидатах на предстоящих выборах. Он – ярый республиканец и хочет видеть президентом Джулиани. Демократов он не любит и опасается их прихода к власти.

А на кухне старушка со своей «хоуматендой» (у нее работает женщина, но поскольку старушка ходячая, женщина работает всего шесть часов в день) испекли яблочный штрудель, и ароматы горячего теста, корицы и яблок на время перебивают этот неистребимый запах, всегда присутствующий в доме, где есть лежачий больной. Ближе к полудню Лиза (так зовут старушку) и ее «хоуматенда» попивают на кухне чай со штруделем. После чая женщина уходит, а я прошу Лизу отпустить меня купить себе что-нибудь на обед. Покупаю в китайской забегаловке неподалеку и возвращаюсь. Проверив, как там Яков, тоже располагаюсь за кухонным столом со своей китайской стряпней. За едой мы с Лизой беседуем. Словоохотливая Лиза ежедневно выдает мне очередную историю из их жизни в надежде на мою ответную откровенность. В первый день моей работы она жутко удивилась тому, что я приехал один, и спросила почему. Я ответил:

– Так сложилось.

С тех пор ее мучит любопытство. Спросить напрямую тактичная Лиза не решается, вместо этого каждый день угощает меня настоящим, крепким и ароматным, не из пакетиков, чаем и штруделем с яблоками и корицей в надежде услышать мою историю. Я помалкиваю, но из ее рассказов сам узнаю много полезного и интересного. Оказывается, далеко не все в Америке имеют право на такое обслуживание, как у них. Да и они, пока у них лежали деньги на счету, не могли получать лечение и услуги за счет государства, а получили все это лишь тогда, когда истратили все свои сбережения и были признаны малоимущими. Хотя я думаю, что далеко не глупый Яков легко мог сообразить, что кроме банка есть и другие достаточно надежные места для хранения денег, тем более, что много лет проработал завмагом в Одессе и должен иметь богатый опыт по этой части. Большинство же «русских» эмигрантов получили все сразу по достижении пенсионного возраста, или даже раньше, а кое-кто умудрился сделаться инвалидом за сравнительно небольшую сумму. В общем, гуманная и великодушная Америка, как смогла, обеспечила жертвам тоталитаризма сытую и безбедную старость, а заодно и работу для множества других жертв, пока еще дожидающихся допуска к дармовщине. Начиная с врачей и медперсонала и заканчивая такими как я, а не то вертеть бы мне баранку с утра и до ночи. Вот тогда бы я и язык выучил и на курсы поступил. Так что низкий поклон тебе, Америка! Мне, как экономисту, понятно, кто оплачивает все эти блага – налогоплательщик. От гигантских корпораций и до меня включительно. Работает моя профессиональная привычка везде искать источники финансирования.

Чай выпит, штрудель съеден – пора Якова поить чаем со штруделем, давать очередную пригоршню таблеток, тоже, кстати, оплачиваемых за счет бесплатной медстраховки (привет, господа фармацевты!), и ждать «желудка». А там и обед не за горами. И ужин. Ужин оттягиваю сколько могу: в восемь приходит смена и, если очередной «желудок» будет в восемь и одну минуту – это уже не моя забота. Но это только по субботам и воскресеньям.

А в будние дни у меня – Лазарь Нехамченко. Он – мой первый «кейс». Перед тем, как отправиться к нему впервые, я получил от своего координатора кое-какую информацию. Я узнал, что до вчерашнего дня у него работал другой человек, молодой парень с предыдущего выпуска курсов. Но вчера дочь Лазаря пожаловалась, что с его банковского счета исчезла пенсия. Оказалось, что позавчера Лазарь потребовал у этого парня отвести его в банк, что и было добросовестно исполнено. Там Лазарь снял со счета всю свою пенсию и потребовал вести его в ресторан, что также было исполнено. В ресторане Лазарь заказал обед на двоих.

Они с аппетитом пообедали, Лазарь расплатился и они ушли. В тот же день, зная, что пенсия уже поступила на счет, дочка пошла с его карточкой снимать деньги через банкомат, денег, естественно, не получила и помчалась за объяснениями. Лазарь все отрицал, но в карманах его брюк обнаружился ресторанный счет и квитанция из банка, а также какая-то мелочь. Дочка позвонила в наш офис и обвинила беднягу-хоуматенданта в краже. Никто в офисе в это не верит, но с «кейса» его сняли и теперь отдают мне. Ведь я человек взрослый и предположительно серьезный, потому руководство верит, что я справлюсь. Главное – поменьше слушать Лазаря и чуть что – звонить дочери.

– Конечно, он чокнутый, – подвела итог координатор, – но зато на горшок ходит самостоятельно.

На следующее утро я слушал эту историю в исполнении Гали (так зовут дочь Лазаря). У нее выходило, что негодяй «хоуматенд» воспользовался тем, что Лазарь не всегда отдает себе отчет в своих действиях и провернул эту аферу. И теперь ей придется оплатить отцовские счета своими деньгами. А у нее своих счетов навалом: и ссуда за квартиру, и за электричество, за газ, за телефоны, и скоро первое сентября – сына в школу собирать, а все так дорого. И вообще, он ей никогда не нравился, этот прежний «хоуматенд», не то, что я – взрослый серьезный человек. Я, как умел, заверил ее, что оправдаю ее доверие, взял номер ее мобильного и пообещал советоваться с ней в случае чего. В заключение она показала мне, чем его кормить, попросила беспокоить ее в рабочее время только в крайнем случае и ушла на работу.

Я осмотрелся. Странная квартира. Как будто часть вещей вынесли, а остальные даже не стали расставлять на освободившиеся места. Пустые полки и ящики на кухне, минимум посуды, пустая стена в ливинг-рум, по царапинам на полу видно, что когда-то там что-то стояло, сервант или стенка. В спальне одна из двух кроватей и трюмо – из гарнитура, а вторая – специальная, для больных. Такие получают бесплатно по медстраховке те, кто имеет на это право. Я видел такие на курсах, и нас учили ими пользоваться. И на этой самой кровати, накрывшись до подбородка несвежей махровой простыней, лежит старик. Очень худой, небритый, глаза и рот приоткрыты, в углу рта в такт дыханию выдувается пузырек слюны. На вдохе пузырек лопается. На меня не реагирует – спит, понял я.

Когда-то я уже знал одного человека, который мог спать с открытыми глазами. Для этого ему надо было выпить, как минимум, литр водки.

Вторая кровать аккуратно заправлена, покрывало натянуто, подушка лежит ровно, явно заправляли сегодня утром. Кто бы это мог быть? Ведь с дочкой мы встретились у подъезда – она ждала меня, чтобы я звонком не разбудил его. Любопытно.

– Ты кто? – старик проснулся и смотрит на меня невидящими глазами. – Где очки? Дай мне очки, – требует он.

Несколько пар очков валяются на трюмо. Подаю ему одни.

– Я ваш новый хоуматендант, – представляюсь я. – Доброе утро!

В ответ он молча рассматривает меня. Может, глухой? Я повторяю:

– Здравствуйте!

Он вылезает из-под простыни и босиком шлепает мимо меня в туалет. Громко хлопаю в ладоши за его спиной. Вздрагивает и оборачивается.

– Комар, – показываю я ему ладони.

– Откуда у меня комары? У меня нет комаров! – возмущается он.

Я демонстративно отряхиваю ладони:

– Один был.

И смотрю на него невинным взглядом. А он на меня. Потом разворачивается и входит в туалет.

Довольно прохладный прием. Приходится терпеть: другого пока не дано. И не следует забывать слова координатора – старик чокнутый, а потому и реагировать на него следует соответствующим образом.

Выйдя из туалета, старик рассказывает мне свой вариант истории с пенсией. У него получается, что деньги он снял из жалости к несчастному голодному парню и в ресторан он отправился с единственной целью – накормить его. А тот вместо благодарности обокрал его. Но ему же и хуже: Лазарь прогнал его и теперь того неминуемо ждет голодная смерть. Этот вариант, хоть и самый романтичный, показался мне наиболее далеким от истины. Затем он плавно перешел к автобиографии. Из нее следовало, что он руководил большим строительным трестом (откуда возьмется большой строительный трест в райцентре Винницкой области? Максимум какое-нибудь стройуправление на сотню-другую работяг. Но кто из нас устоит перед искушением немного преувеличить свои прошлые заслуги?), который после его отъезда был обречен на полный развал, так как кроме него никому не под силу справиться с такой махиной. И далее в том же духе. Какая у него замечательная семья, какая успешная дочь: подтвердила диплом медсестры и работает с одним из лучших врачей Нью-Йорка, купила «шикарную» квартиру, а внук – вообще вундеркинд. Рассказывая, он все больше и больше распаляется – глаза его едва не выкатываются из орбит, голос переходит в крик, он отчаянно жестикулирует, а после сообщения о гениальности своего внука, внезапно обессилев, затихает, уронив голову на спинку дивана, с полуоткрытыми закатившимися глазами и открытым ртом. Первая мысль – вызвать скорую. Нет! Сначала позвонить в офис и посоветоваться с координатором. Пока я достаю из портмоне визитку с номером телефона, он со всхлипом вздыхает, поднимает голову и осматривается в недоумении. Так приходят в себя пьяные после отключки. Эта ситуация мне знакома. Ну что ж, кому-то нужно выпить для этого определенную дозу, а некоторые умеют и без водки, на голом энтузиазме. Прячу портмоне в карман и наблюдаю за ним.

Не проходит и двух минут, как он снова начинает разглагольствовать. На сей раз – о преимуществе веревочных швабр перед обычными половыми тряпками. Оказывается, в молодости он служил на флоте, где ему на всю жизнь привили любовь к этому чудо-инструменту. И теперь он научит меня мыть полы «по-флотски». Прозрачный намек. Влажная уборка входит в число моих обязанностей, и я отправляюсь в ванную, где и обнаруживаю это выдающееся изобретение. Покончив со спальней, перехожу в «ливинг», где Лазарь сидит на диване. Едва увидев меня, он возобновляет свою сагу о швабре. Демобилизовавшись с флота, он стал испытывать острую ностальгию по веревочным швабрам, но нигде не мог купить их (я думаю, по соображениям секретности: все-таки военная техника). Так он пытался сделать самостоятельно. Но не позволяло низкое качество советских веревок. По ходу дела он дает мне практические указания по мытью полов. В Америке он к своей радости обнаружил их в каждом хозяйственном магазине и сразу принялся внедрять в своем быту. Глупые жена и дочь никак не хотели признавать преимуществ передовых технологий, и он много раз ломал обычные, сухопутные швабры и выбрасывал из дому половые тряпки. Но сумел-таки настоять на своем. Уже много лет в его доме моют полы только «по-флотски». Постепенно он входит в раж, голос его крепнет, жестикуляция становится все выразительнее. Положение спасает то, что я выхожу в ванную ополоснуть швабру. Потеряв меня из виду, он замолкает.

Из этого я делаю несколько выводов. Во-первых: ему, как бывшему советскому руководителю, нужно кем-то командовать; во-вторых: ему, как старому одинокому человеку, просто необходимо выговориться; в-третьих: чтобы его разглагольствования прекратились и не довели его до приступа слабости, нужно просто выйти из его поля зрения; и еще один вывод, не имеющий практического значения: его жена в свое время научилась хорошо прятать швабру и половую тряпку, потому что мыть тесную квартирку с помощью инструмента, предназначенного для корабельных палуб – верх глупости, особенно, если целью мытья является чистота, а не успокоение пациента.

Пока я домываю полы на кухне и в коридоре, он что-то ищет в рекламных газетах. Найдя нужное объявление, он звонит по телефону и записывается на прием к врачу. Из разговора становится понятно, что его там хорошо знают и охотно примут. Я возвращаюсь в комнату, и он с радостью сообщает, что наконец-то нашел своего прежнего врача, который сумеет вылечить его. Я тоже выражаю свою радость по этому поводу.

В мои обязанности входит напоминать пациенту о необходимости принимать лекарства, что я и делаю. Он начинает рыться в большой коробке, стоящей на столике. Коробка полна пузырьками с таблетками. Он подолгу читает надписи, выбирает нужные или просто понравившиеся и глотает, запивая водой из бутылочки. Я не имею права давать ему лекарства. По правилам этим занимаются члены семьи. Кто-то из них должен раз в неделю разложить их в специальную коробку с ячейками, отдельно для каждого приема, а я могу только напомнить о приеме лекарств и в случае отказа сообщить родным или своему координатору. Уверен, его дочь знает все эти правила. Так почему в этом вопросе такой беспорядок?

А на часах уже половина одиннадцатого, пора бы Лазарю и позавтракать. В ответ на это предложение он произносит длинный спич, посвященный гостеприимству. Он говорит, что мне крепко повезло, что я попал работать именно к нему, ведь он большой хлебосол и я могу есть все, что стоит в холодильнике, и его дом – мой дом, и далее в том же духе. Я поспешно удаляюсь на кухню. Помогает.

Ставлю чайник и пытаюсь разобраться с тем, что есть в холодильнике. Негусто, хотя, впрочем, вполне достаточно для одного пожилого человека. Вареные яйца, творог, сметана, булочки, котлета с овощным гарниром в пластиковой коробке под крышкой, помидоры, немного фруктов.

В банке бульон и куриная нога. Очевидно, дочка приносит готовую еду из дому.

Пара минут – и завтрак на столе: чашка чая, булочка, разогретая в микроволновке, с маслом, творог со сметаной, яйцо. Зову Лазаря. Он появляется на кухне с кислой миной и нехотя начинает ковырять в тарелке. Встает из-за стола, почти ничего не тронув. Убираю все в холодильник. Показать дочери. На всякий случай.

Лазарь задремал, сидя на диване. Он сидит, уронив голову на грудь, и изо рта тянется ниточка слюны. Печальное зрелище. Неужели и меня ждет подобное?

Звонит телефон, Лазарь вскидывает голову и тянется к трубке на столе. Это его жена, она просит меня, он начинает допытываться, зачем я ей. Наконец, с недовольством передает мне трубку и напряженно вслушивается в разговор. Жена интересуется, как дела. Рассказываю. Поел плохо, записался к врачу. Спрашиваю о лекарствах. Она обещает прийти перед моим уходом и поговорить подробнее. Лазарь устраивает мне допрос:

– Что она говорила?

– Да ничего, – отвечаю я, – спрашивала, как дела.

– Если ты будешь с ними иметь дело по секрету от меня,

– взрывается он, – я позвоню в офис и скажу, чтоб дали другого человека. Ты работаешь у меня и должен слушаться только меня одного!

Выхожу на кухню. Спорить с ним я не собираюсь.

Следующие два с лишним часа прошли у нас в борьбе с нестерпимой августовской жарой и расходами на электричество. Через открытые с утра окна квартира наполнилась раскаленным воздухом, и дышать стало невозможно. Лазарь в одних трусах сидит на диване и ловит воздух открытым ртом. Предлагаю включить кондиционер. Он соглашается. Закрываю окна и включаю. Как только в комнате становится немного свежее, он требует выключить его:

– Хватит, он жрет много электричества. Включи вентилятор.

Включаю. Следующие четверть часа вентилятор гоняет по комнате постепенно раскаляющийся воздух и снова становится невозможно дышать. Следует команда открыть окна, от чего, естественно, становится еще жарче. В конце концов он решает закрыть окна и снова включить кондиционер. Так мы развлекаемся до обеда.

Я разогреваю ему бульон и котлету. Подаю. Незаметно выскальзываю в комнату и включаю кондиционер. Он съедает кусочек ноги, пару ложек бульона и отодвигает тарелку. Котлету он, поковыряв вилкой, тоже отодвигает с нескрываемым отвращением. Мою гроздь винограда и персик. Подаю. Виноград он вообще не трогает, персик разламывает, осматривает и кладет обратно.

Честно говоря, я бы и сам не стал этого есть. Какая-то она подозрительная, эта еда. В том смысле, что, как было сказано в известном советском фильме, это, конечно, не объедки, но, скорее всего – остатки. Заветренная котлетка, привядший виноград, а персик внутри потемневший. Сколько же времени все это стоит в холодильнике? Конечно, это не мое дело, но… обидно за старика.

Пока он ест, комната успевает немного остыть и он, вернувшись туда, дремлет в прохладе, лежа на диване, а я убираю на кухне. Почти нетронутый обед ставлю в холодильник – показать жене. Лазарь спит около часа, а проснувшись, первым долгом требует выключить кондиционер. И наша игра возобновляется до прихода его жены. Она входит, открыв дверь своим ключом, здоровается со мной кивком головы и, подойдя к Лазарю, с укором спрашивает:

– Ты опять записался к кардиологу? Ты же был у него месяц назад!

– Мне не нравятся эти новые таблетки, я хочу другие, – раздраженно отвечает он.

– Ты понимаешь, что только морочишь людям голову? Это хорошие новые таблетки.

– Я знаю зачем. Я хочу поговорить с ним, – упрямится он.

– Ну, черт с тобой! Езжай! – она безнадежно машет рукой и взглядом зовет меня на кухню.

– Невозможный человек! – сокрушается она. – Понимаете, этот доктор хорошо знает Галю, нам неудобно, ведь он приходит и несет всякую чушь, отнимает время у занятых людей, потом Гале звонят. Я прячу от него газеты с рекламой, эти ему, наверное, тот «хоуматенд» купил. Я Вас прошу, выбросьте их незаметно и не покупайте больше.

Я обещаю разобраться с газетами и показываю ей несъеденные завтрак и обед.

– Не беспокойтесь, вечером он ужинает у Гали, у него всего достаточно, он очень больной человек и у него плохой аппетит. Вы же видите?

– Да… – соглашаюсь я.

– И еще… у меня к вам будет просьба… – смущается она.

– Ни в коем случае не говорите медсестре, когда она придет с проверкой, что я здесь бываю. Только Галя. Все вопросы вы решаете с Галей, а меня вы никогда не видели. Понятно?

Я согласно киваю. Она продолжает:

– Его нельзя оставлять одного, он может выйти из дому и заблудиться, однажды мы уже искали его. Я ночую здесь. А утром ухожу на работу около восьми, когда он еще спит, и работаю до пяти. Сегодня я отпросилась, чтобы поговорить с вами. Я буду приходить сюда в половине шестого и забирать его к Гале. Надеюсь, за полчаса ничего не случится. Договорились?

И она улыбнулась мягко и просяще. Приятная пожилая женщина, даже старушкой ее не назовешь. Среднего роста, не полная, аккуратная стрижечка, маникюр, а главное – спокойная. Я спрашиваю о лекарствах, и она объясняет мне, что он никого к ним не подпускает и пытаться что-либо изменить бесполезно. И говорит, показывая на часы, что мне уже можно уходить. Я звоню на телефон автоматической системы, отмечающей приход на работу и уход с нее, набираю код ухода, прощаюсь и выхожу на улицу. Наконец-то!

По дороге домой размышляю над увиденным и услышанным и ничего не могу понять. Вечером рассказываю своим друзьям, у которых живу, и они мигом разъясняют мне все. Оказывается, что пенсии двух одиноких людей в сумме больше, чем пенсия семейной пары, кроме того, они получают больше фудстемпов (бесплатных талонов на продукты) и еще – одиночке дают больше часов работы хоуматенданта. Многие пенсионеры разводятся, чтобы улучшить свое материальное положение. Хоть это и не совсем законно, но выходцев из «совка» это не пугает: на родине и не такое проделывали. На следующий день он сам открыл мне дверь и сразу объявил:

– Сегодня мы пойдем гулять. Сейчас я побреюсь и пойдем.

– А завтрак? – спросил я.

– Где моя бритва? – не удостоив меня ответом, спрашивает он. – Найди бритву и принеси мне.

Бритву я нашел в ящике комода в спальне, включил в сеть и подал ему. И он стал бриться, стоя у зеркала в ванной, а я стал звонить в офис, отметиться о приходе на работу. Отзвонившись, заглядываю в ванную проверить, как там Лазарь. Он стоит перед зеркалом и бессмысленно елозит бритвой по одной и той же, уже выбритой части щеки. В какой-то момент я понимаю, что он едва держится на ногах. Забираю у него бритву, веду в комнату и усаживаю на диван, где он впадает в прострацию, закатив глаза и уронив челюсть на грудь. Когда он приходит в себя, я брею его. Потом подаю ему одежду и помогаю надеть сандалии.

Одевшись, он уходит в туалет, закрывает за собой дверь и через непродолжительное время раздается звук смываемого унитаза. Удивительно! Могу поспорить – за это время он не успел бы и брюки расстегнуть. Выходит. Внимательно осматриваю его – может забыл снять брюки? – но они сухие и ширинка застегнута.

– Идем! – командует он, и мы выходим.

На улице он торжественно объявляет, что сейчас покажет мне Галин дом. Он говорит об этом с таким пафосом, как будто Галя купила по меньшей мере пентхаус на Манхэттене. Но это простительно – все мы гордимся достижениями своих детей. Мы выходим на боковую улочку, застроенную сравнительно новыми одинаковыми двухэтажными коттеджами и, пройдя по ней два блока, останавливаемся у одного из них.

– Вот Галин дом, – с гордостью произносит он.

– Весь? – спрашиваю я.

Он отвечает:

– Эта квартира, – и указывает на одну из лестниц, ведущих на второй этаж, – две спальни, – сообщает он гордо.

– Отличное место и дом красивый, – хвалю я.

И мы двигаемся дальше. Пройдя до конца блока, мы сворачиваем на большую торговую улицу, и я, видя, что он обессилен, предлагаю возвращаться домой. Он отказывается и говорит, что ему нужно в магазин. Усаживаю его на скамейку на автобусной остановке, и, отдохнув, мы продолжаем путь. Входим в русский магазин, и он долго рассматривает витрину с готовой едой. Выбирает хороший кусок жареной семги, жареную картошку, фунтовую банку мороженого и в овощном отделе берет коробочку малины. У кассы достает из кармана двадцатидолларовую бумажку и расплачивается. Сдачу небрежно сует в карман.